Алекс
Трудлер

Смерть Кощея

Половина вечности за спиной. Впереди другая бежит клубком. Затяну коростою ледяной землю, что смеётся над стариком. Многие герои идут ко мне. Манит их – то слава, а то – казна. Я их убивал миллионы дней. Я – один. Ах, если б была жена. Слух дошёл, что царская дочь мила, черноброва, с длинной тугой косой...

Захожу. Там девушка у стола. Сердце резанула мне красотой.

– Знаешь, дорогая, зачем пришёл? Ты ждала другого, ну, тут прости. Накрывай по-царски скорей на стол, собери провизию для пути. Что, куда отправимся? Далеко. Где-то так за тридевять рек-земель, там тебе не будет играть Садко, а крылом помашет Горыныч-змей. Бродит там избушка на двух ногах, вроде бы куриных, да помощней, и моя подруга, что звать Яга, ты её полюбишь...

– Скажи, Кощей, есть ли у тебя там весна и сад? И укрытый ивами тёмный пруд? Я к тебе по-быстрому, и назад. Просто предки строгие дома ждут.

– Не грусти, красавица. Спору нет, тучи не родят нам с тобой дождя. Но зато есть горница, кабинет, спальня, а ещё будем ты и я.

Подхватил и уткою в небо взмыл, в зайца обернулся. Спешит косой. Добежал до первых пустых могил. Поднебесный замок там над горой. Поселил я милую в вышине. Высоко. Чтоб витязям не достать. Вновь пошли герои толпой ко мне. Царь же не жалеет для дочки рать. Только у бессмертия нет конца. Сгинут неудачники на корню. Не покинет молодость стен дворца. Я её поэтому и ценю. Воевал без устали – дни и дни. Даже не заметил, когда устал.

– Я вернулся, милая, не гони. Я любовь и молодость защищал.

Открываю дверь. А внутри – она. Зашатался, крикнул какой-то бред. Древняя старуха сидит одна...

Неужели столько промчалось лет?! Половина вечности, вашу мать! Да на что разменивать этот мир?! Доберусь до острова – умирать. Вот сундук, в нём заяц, косой от дыр. В зайце будет утка, а в ней – яйцо. Разобью яйцо, там внутри – игла, принесу тебе её на крыльцо.

– На! Ломай!

... и вечность укрыла мгла.

апрельское позднее

апрель дождит. всё врут календари.
под хруст камней с могилы тамерлана
являет свет на коже пузыри,
мешая ударения вполпья?на.

влечёт бежать на кухню или в лес –
мангал души обмахивать искусно,
качая жизнь нагрузками, как пресс
на животе, или качая люстру.

зато морозу больше не с руки
лечить слова обидами на возраст,
апрель хрипит и гонит косяки,
и выдувает зиму через ноздри.

смешливая весна, скрививши рот,
просочится простудою сквозь щели,
поэзию проводят от ворот
в заношеной до старости шинели.

и отвернётся ветер перемен,
заткнув дыру на небе и в кармане,
чтобы отвесил новый срок безмен
на глазомере разочарований.

волки

и свет не свят, и свод не свит

в коротком временном отрезке –

встречаешь утро как бандит,

укравший чёртовы подвески.

ты приготовился соврать,

отодвигая кривотолки,

но, по высоцкому, опять

из-за флажков сбегают волки.

они предельно голодны,

рывком кидаются навстречу,

и холод веет вдоль спины,

пока гниёт за рюмкой печень.

зверея (страху вопреки),

ты отступаешь в пятый угол,

на шее галстуком строки

петлю затягиваешь туго.

и стон у стен – не сдан сион! –

сжимает обречённый разум.

ты понимаешь, что сражён –

причём, безвыходно и сразу.

накоротке с календарём

ты пишешь, глупости рифмуя:

«мы все когда-нибудь умрём».

и волком воешь: аллилуйя!

звезда давида

рикошет одноствольных фраз,
где-то – в мясо, а где-то – в кость,
выйду, господи, помолясь.
помолясь, чтоб оно срослось.
а беды – и одной вагон,
ты хлебай её – дна-то нет,
почему же ты удивлён
звукам рая и кастаньет?
только тонет река тоской,
а тоска шире рек и рук,
я иду по траве. босой.
не пугайся, когда умру.
монитор твой забрызгал дождь,
и мелькает за сайтом сайт,
так зачем ты напрягся, брось
свой обрывочный копирайт.
посмотри, на копейку благ
подарили, а ждут рубля,
и из греков бежит варяг
с затонувшего корабля.
ты – один на посту стоишь,
корчит рожи усталый чёрт,
ты ему только крикни: кыш,
здесь все черти наперечёт!
а потом у весёлых букв
попроси жменьку жженых слов,
ты же слышишь: на берегу
засвистел стихи крысолов.
я надену на страх узду,
н-н-н-но, родимая, вдаль неси!
может, по следу добреду,
да по лунному дебюсси.
и красиво война и труд
чистят голых в такую рань,
подороже рай продают –
видно глубже их иордань.
что терять, если выпал срок –
гранью встал поперёк строки,
я бы умер, когда бы смог,
только нынче мне не с руки.
там – на крыше – пошире мир,
и слышнее паденья звук,
красота теперь – монплезир,
глубина теперь – акведук.
и мосты раздвигают так,
не поймешь: то ль нева, то ль нил,
синяки саднят после драк,
где не дрался, а ворожил.
богу – богово, спору нет,
я не спорю, я просто жду,
просто пепел от сигарет
по давиду прожёг звезду.

мессершмитт

поэзия устала. всё горбатей
земля, что под ногами прогорит.
по небу уличённый в плагиате
порхает безработный мессершмитт.

он озирает бомбами окрестность
и помысел его чернильно свеж,
но люди принижают человечность
простых непритязательных надежд.

они кричат, сбегая в чисто поле
от взрывов oцинкованной тоски,
оставив на привале равиоли,
потухшие костры и рюкзаки.

мычат коровы, удивляясь смерти.
природа выкорчёвывает жизнь,
разглаживая кожу против шерсти,
а ты стоишь и пялишься. молись!

куда вы удалились, дни лихие
моей мечты? куда летите вы
за мессершмиттом, выгибая выи
и стряхивая пепел с головы?

быть может, там в долине по-другому
несёт река могильный холод волн;
я ухожу, точней – впадаю в кому,
глубокий сон мой одухотворён.

поэзия уснула. стало старше
сознание и реже – беготня.
торжественно ржавеет в поле башня:
там сбитый мессершмитт зовёт меня.