Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Александр Галич

Cлушая баха

 

М. Растроповичу

 

На стене прозвенела гитара,

Зацвели на обоях цветы.

Одиночество Божьего дара –

Как прекрасно

И горестно ты!

Есть ли в мире волшебней

Чем это (Всей докуке земной вопреки) –

Одиночество звука и цвета,

И паденья последней строки?

Отправляется небыль в дорогу

И становится былью потом.

Кто же смеет указывать Богу

И заведовать Божьим путем?!

Но к словам, ограненным строкою,

Но к холсту, превращенному в дым, –

Так легко прикоснуться рукою,

И соблазн этот так нестерпим!

И не знают вельможные каты,

Что не всякая близость близка,

И что в храм ре-минорной токкаты

Недействительны их пропуска!

Баллада о чистых руках

 

Развеян по ветру подмоченный порох,

И мы привыкаем, как деды точь-в-точь,

Гонять вечера в незатейливых спорах,

Побасенки слушать и воду толочь.

 

Когда-то шумели, теперь поутихли:

Под старость любезней покой и почёт.

А то, что опять Ярославна в Путивле

Горюет и плачет - так это не в счёт.

 

Уж мы-то рукав не омочим в Каяле,

Не сунем в ладонь арестантскую хлеб.

Безгрешный холуй, запасайся камнями,

Разучивай загодя праведный гнев!

 

Недаром из школьной науки

Всего нам милей слова:

Я умываю руки,

Ты умываешь руки,

Он умывает руки -

И хоть не расти трава!

Не высшая математика,

А просто, как дважды два!

 

Так здравствуй же вечно, премудрость холопья,

Премудрость мычать и жевать и внимать

И помнить о том, что народные копья

Народ никому не позволит ломать!

 

Над кругом гончарным поёт о тачанке

Усердное время - бессмертный гончар,

А танки идут по вацлавской брусчатке,

И наш бронепоезд стоит у Градчан!

 

А песня крепчает: «Взвивайтесь кострами!» -

И пепел с золою, куда ни ступи.

Взвиваются ночи кострами в Остраве,

В мордовских лесах и в казахской степи.

 

На севере и на юге

Над ржавой землёю - дым!

А я умываю руки!

А ты умываешь руки!

А он умывает руки,

Спасая свой жалкий Рим!

И нечего притворяться -

Мы ведаем, что творим!

 

1968

* * *

 

I

 

Всё продуманно, всё намечено

Безошибочно – наперёд.

Всё безжалостно покалечено

И заковано в вечный лёд.

 

II

 

Но копейка-то – неразменная!

Делу Время – потехе Час.

Пусть не первая, а последняя,

Успокоит ли это Вас?

 

1977

Городской романс

 

Она вещи собрала, сказала тоненько:

«А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою!

Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,

А что у папы у её топтун под окнами,

А что у папы у её дача в Павшине,

А что у папы холуи с секретаршами,

А что у папы у её пайки цековские,

И по праздникам кино с Целиковскою!

А что Тонька-то твоя сильно страшная -

Ты не слушай меня, я вчерашняя!

И с доскою будешь спать со стиральною

За машину за его персональную...

 

Вот чего ты захотел, и знаешь сам,

Знаешь сам, да стесняешься,

Про любовь твердишь, про доверие,

Про высокие, про материи...

А в глазах-то у тебя дача в Павшине,

Холуи да топтуны с секретаршами,

И как вы смотрите кино всей семейкою,

И как счастье на губах - карамелькою...»

 

Я живу теперь в дому - чаша полная,

Даже брюки у меня - и те на молнии,

А вина у нас в дому - как из кладезя,

А сортир у нас в дому - восемь на десять...

А папаша приезжает сам к полуночи,

Топтуны да холуи все тут по струночке!

Я папаше подношу двести граммчиков,

Сообщаю анекдот про абрамчиков!

 

А как спать ложусь в кровать с дурой-Тонькою,

Вспоминаю той, другой, голос тоненький,

Уж, характер у неё - прямо бешеный,

Я звоню ей, а она трубку вешает...

Отвези ж ты меня, шеф, в Останкино,

В Останкино, где «Титан» кино,

Там работает она билетёршею,

На дверях стоит вся замёрзшая,

Вся замёрзшая, вся продрогшая,

Но любовь свою превозмогшая,

Вся иззябшая, вся простывшая,

Но не предавшая и не простившая!

Дикий запад

 

Вы на письма слез не капайте,

И без них – душа враздрызг!

Мы живем на Диком Западе,

Что, и впрямь, изрядно дик!

Но не дикостью ковбойскою.

Здесь иную ткут игру:

Пьют, со смыслом, водку польскую

Под московскую икру.

Здесь, на Западе, Распроданном

И распятом на пари,

По Парижам и по Лондонам,

Словно бесы, – Дикари!

Околдованные стартами

Небывалых скоростей,

Оболваненные Сартрами

Всех размеров и мастей!

От безделья, от бессилия,

Им всего любезней – шум!

И чтоб вновь была Бастилия,

И чтоб им идти на штурм!

Убеждать их глупо – Тени же!

Разве что, спросить тайком: –

А не били ль вас, почтеннейший,

По причинным – каблуком?!

Так что вы уж слез не капайте,

И без них – Душа враздрызг!

Мы живем на Диком Западе,

Что – и впрямь – изрядно дик!

* * *

 

...И благодарного народа

Он слышит голос: «Мы пришли

Сказать: где Сталин, там свобода,

Мир и величие земли!»

А. Ахматова. «Слава миру», 1950

 

Ей страшно. И душно. И хочется лечь.

Ей с каждой секундой ясней,

Что это не совесть, а русская речь

Сегодня глумится над Ней!

 

И всё-таки надо писать эпилог,

Хоть ломит от боли висок,

Хоть каждая строчка, и слово, и слог

Скрипят на зубах, как песок.

 

...Скрипели слова, как песок на зубах,

И вдруг – расплывались в пятно.

Белели слова, как предсмертных рубах

Белеет во мгле полотно.

 

По белому снегу вели на расстрел

Над берегом белой реки.

И сын Её вслед уходившим смотрел

И ждал – этой самой строки!

 

Торчала строка, как сухое жнивьё,

Шуршала опавшей листвой.

Но Ангел стоял за плечом у Неё,

И скорбно кивал головой.

Ещё раз о чёрте

 

Я считал слонов и в нечет, и в чёт,

И всё-таки я не уснул,

И тут явился ко мне мой чёрт,

И уселся верхом на стул.

 

И сказал мой чёрт: «Ну, как, старина,

Ну, как же мы порешим?

Подпишем союз, и айда в стремена,

И ещё чуток погрешим!

 

И ты можешь лгать, и можешь блудить,

И друзей предавать гуртом!

А то, что придётся потом платить,

Так ведь это ж, пойми, – потом!

 

Но зато ты узнаешь, как сладок грех

Этой горькой порой седин.

И что счастье не в том, что один за всех,

А в том, что все – как один!

 

И ты поймёшь, что нет над тобой суда,

Нет проклятия прошлых лет,

Когда вместе со всеми ты скажешь – да!

И вместе со всеми – нет!

 

И ты будешь волков на земле плодить,

И учить их вилять хвостом!

А то, что придётся потом платить,

Так ведь это ж, пойми, – потом!

 

И что душа? – Прошлогодний снег!

А глядишь – пронесёт и так!

В наш атомный век, в наш каменный век,

На совесть цена пятак!

 

И кому оно нужно, это «добро»,

Если всем дорога – в золу...

Так давай же, бери, старина, перо!

И вот здесь распишись, в углу».

 

Тут чёрт потрогал мизинцем бровь...

И придвинул ко мне флакон,

И я спросил его: «Это кровь?»

«Чернила!» – ответил он...

 

Аллилуйя, аллилуйя!

«Чернила», – ответил он.

Заклинание Добра и Зла

 

Здесь в окне по утрам просыпается свет,

Здесь мне всё, как слепому, на ощупь знакомо.

Уезжаю из дома, уезжаю из дома,

Уезжаю из дома, которого нет.

Этот дом и не дом, это дым без огня,

Это пыльный мираж или фата-моргана,

Здесь Добро в сапогах, рукояткой нагана

В дверь стучало мою, надзирая меня.

А со мной кочевало беспечное Зло,

Отражало вторженья любые попытки,

И кофейник с кастрюлькой на газовой плитке

Не дурили и знали своё ремесло.

Всё смешалось: Добро, Равнодушие, Зло,

Пел сверчок деревенский в московской квартире,

Целый год благодати в безрадостном мире,

Кто из смертных не скажет, что мне повезло,

И пою, что хочу, и кричу, что хочу,

И хожу в благодати, как нищий в обновке.

Пусть движенья мои в этом платье неловки,

Я себе его сам выбирал по плечу.

Но Добро, как известно, на то и Добро,

Чтоб уметь притворяться и добрым и смелым,

И назначить при случае чёрное белым,

И весёлую ртуть превращать в серебро.

Всё подвластно Добру; Всё причастно Добру.

Только с этим добрынею взятки негладки.

И готов я бежать от него без оглядки.

И забиться, зарыться в любую нору.

Первым сдался кофейник. Его разнесло.

Заливая конфорки и воздух поганя.

И Добро прокричало, стуча сапогами,

Что во всем виновато беспечное Зло.

Представитель Добра к нам пришёл поутру,

В милицейской, как помнится мне, плащ-палатке,

От такого попробуй, сбеги без оглядки

От такого поди-ка, забейся в нору.

И сказал представитель, почтительно строг,

Что дела выездные решают в ОВИРе,

И что Зло не прописано в нашей квартире,

И что сутки для сборов достаточный срок.

Что ж, прощай моё Зло, моё Доброе зло.

Ярым воском закапаны строчки в псалтыри,

Целый год благодати в безрадостном мире,

Кто из смертных не скажет, что мне повезло.

Что ж, прощай, мое Зло!

Набухает зерно, корабельщики ладят смолёные доски.

И страницы псалтыри в слезах, а не в воске,

И прощальное в кружках гуляет вино.

Я растил эту пашню две тысячи лет,

Не пора ль поспешить к своему урожаю?

Не грусти: я всего лишь навек уезжаю,

От Добра и из дома, которого нет.

 

14 июня 1974 года

Засыпая и просыпаясь

 

Всё снежком январским припорошено,

Стали ночи долгие лютей...

Только потому, что так положено,

Я прошу прощенья у людей.

 

Воробьи попрятались в скворешники,

Улетели за море скворцы...

Грешного меня - простите, грешники,

Подлого - простите подлецы!

 

Вот горит звезда моя субботняя,

Равнодушна к лести и хуле...

Я надену чистое исподнее,

Семь свечей расставлю на столе.

 

Расшумятся к ночи дурни-лабухи:

Ветра и позёмки чертовня...

Я усну, и мне приснятся запахи

Мокрой шерсти, снега и огня.

 

А потом из прошлого бездонного

Выплывет озябший голосок -

Это мне Арина Родионовна

Скажет: «Нит гедайге, спи, сынок.

 

Сгнило в вошебойке платье узника,

Всем печалям подведён итог,

А над Бабьим Яром - смех и музыка...

Так что, всё в порядке, спи, сынок.

 

Спи, но в кулаке зажми оружие -

Ветхую Давидову пращу!»

...Люди мне простят от равнодушия,

Я им - равнодушным - не прощу!

Из к/ф «Бегущая по волнам»

 

Все наладится, образуется,

Так, что незачем зря тревожиться.

Все, безумные образумятся,

Все итоги, непременно подытожатся.

Были гром и град, были бедствия –

Будут тишь да гладь, благоденствие,

Ах, благоденствие!

Все наладится, образуется,

Виноватые станут судьями

Что забудется, то забудется

Сказки, сказками, будни – буднями

Все наладится, образуется,

Никаких тревог не останется

И покуда не наказуется

Безнаказанно мирно будем стариться

Вот он скачет, витязь удалой,

С чудищем стоглавым силой меряясь.

И плевать ему на ту, что эту перевязь

Штопала заботливой иглой.

Мы не пели славы палачам,

Удержались, выдержали, выжили

Но тихонько, чтобы мы не слышали

Жены наши плачут по ночам…

Когда-нибудь дошлый историк

 

Когда-нибудь дошлый историк

Возьмёт и напишет про нас,

И будет насмешливо горек

Его непоспешный рассказ.

 

Напишет он с чувством и толком,

Ошибки учтёт наперёд,

И всё он расставит по полкам,

И всех по костям разберёт.

 

И вылезет сразу в серёдку

Та главная, наглая кость,

Как будто окурок в селёдку

Засунет упившийся гость.

 

Чего уж, казалось бы, проще

Отбросить её и забыть?

Но в горле застрявшие мощи

Забвенья вином не запить.

 

А далее кости поплоше

Пойдут по сравнению с той, -

Поплоше, но странно похожи

Бесстыдной своей наготой.

 

Обмылки, огрызки, обноски,

Ошмётки чужого огня:

А в сноске -

             вот именно в сноске -

Помянет историк меня.

 

Так, значит, за эту вот строчку,

За жалкую каплю чернил,

Воздвиг я себе одиночку

И крест свой на плечи взвалил.

 

Так, значит, за строчку вот эту,

Что бросит мне время на чай,

Весёлому щедрому свету

Сказал я однажды: «Прощай!»

 

И милых до срока состарил,

И с песней шагнул за предел,

И любящих плакать заставил,

И слышать их плач не хотел.

 

Но будут мои подголоски

Звенеть и до Судного дня...

И даже не важно, что в сноске

Историк не вспомнит меня!

 

15 января 1972

Красный треугольник

 

Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать,

Вот стою я перед вами, словно голенький,

Да, я с Нинулькою гулял с тётипашиной,

И в «Пекин» её водил, и в Сокольники.

 

Поясок ей подарил поролоновый,

И в палату с ней ходил в Грановитую,

А жена моя, товарищ Парамонова,

В это время находилась за границею.

 

А вернулась, ей привет — анонимочка,

Фотоснимок, а на нём — я да Ниночка!

Просыпаюсь утром — нет моей кисочки,

Ни вещичек её нет, ни записочки,

 

   Нет как нет,

   ну, прямо, нет как нет!

 

Я к ней, в ВЦСПС, в ноги падаю.

Говорю, что всё во мне переломано,

Не серчай, что я гулял с этой падлою.

Ты прости меня, товарищ Парамонова!

 

А она как закричит, вся стала чёрная —  

Я на слёзы на твои — ноль внимания,

И ты мне лазаря не пой, я учёная,

Ты людям всё расскажи на собрании!

 

И кричит она, дрожит, голос слабенький,

А холуи уж тут как тут каплют капельки,

И Тамарка Шестопал, и Ванька Дёрганов,

И ещё тот референт, что из «органов»,

 

   Тут как тут,

   ну, прямо, тут как тут!

 

В общем, ладно, прихожу на собрание,

А дело было, как сейчас помню, первого,

Я, конечно, бюллетень взял заранее

И бумажку из диспансера нервного.

 

А Парамонова, гляжу, в новом шарфике,

А как увидела меня, вся стала красная,

У них первый был вопрос — свободу Африке? —

А потом уж про меня — в части «разное».

 

Ну, как про Гану — все в буфет за сардельками,

Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами,

А как вызвали меня, я свял от робости,

А из зала мне — давай, брат, все подробности! —

 

   Все, как есть,

   ну, прямо, все, как есть!

 

Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать,

Вот стою я перед вами, словно голенький,

Да, я с племянницей гулял с тётипашиной,

И в «Пекин» её водил, и в Сокольники.

 

И в моральном, говорю, моём облике

Есть растленное влияние Запада,

Но живем ведь, говорю, не на облаке,

Это ж только, говорю, соль без запаха!

 

И на жалость я их брал, и испытывал,

И бумажку, что я псих, им зачитывал,

Ну, поздравили меня с воскресением,

Залепили строгача с занесением!

 

   Ой, ой, ой,

   ну, прямо, ой, ой, ой...

 

Взял я тут цветов букет покрасивее,

Стал к подъезду номер семь, для начальников,

А Парамонова, как вышла, стала синяя,

Села в «Волгу» без меня и отчалила!

 

И тогда прямым путём в раздевалку я,

И тёте Паше говорю, мол, буду вечером.

А она мне говорит — с аморалкою

Нам, товарищ дорогой, делать нечего.

 

И племянница моя, Нина Саввовна,

Она думает как раз то же самое,

Она всю свою морковь нынче продала,

И домой, по месту жительства, отбыла.

 

   Вот те на,

   ну, прямо, вот те на!

 

Я иду тогда в райком, шлю записочку,

Мол, прошу принять, по личному делу я,

А у Грошевой как раз моя кисочка,

Как увидела меня, вся стала белая!

 

И сидим мы у стола с нею рядышком,

И с улыбкой говорит товарищ Грошева —

Схлопотал он строгача, ну и ладушки,

Помиритесь вы теперь, по-хорошему.

 

И пошли мы с ней вдвоём, как по облаку,

И пришли мы с ней в «Пекин» рука об руку,

Она выпила «дюрсо», а я «перцовую»

За советскую семью, образцовую!

 

   Вот и всё...

Леночка

 

Апрельской ночью Леночка

Стояла на посту.

Красоточка-шатеночка

Стояла на посту.

Прекрасная и гордая,

Заметна за версту,

У выезда из города

Стояла на посту.

 

Судьба милиционерская -

Ругайся цельный день,

Хоть скромная, хоть дерзкая -

Ругайся цельный день,

Гулять бы ей с подругами

И нюхать бы сирень!

А надо с шоферюгами

Ругаться целый день.

 

Итак, стояла Леночка,

Милиции сержант,

Останкинская девочка,

Милиции сержант.

Иной снимает пеночки,

Любому свой талант,

А Леночка, а Леночка -

Милиции сержант.

 

Как вдруг она заметила -

Огни летят, огни,

К Москве из Шереметьева

Огни летят, огни.

Ревут сирены зычные,

Прохожий - ни-ни-ни!

На Лену заграничные

Огни летят, огни!

 

Даёт отмашку Леночка,

А ручка не дрожит,

Чуть-чуть дрожит коленочка,

А ручка не дрожит.

Машины, чай, не в шашечку,

Колёса - вжик да вжик!

Даёт она отмашечку,

А ручка не дрожит.

 

Как вдруг машина главная

Свой замедляет ход,

Хоть и была исправная,

Но замедляет ход.

Вокруг охрана стеночкой

Из КГБ, но вот

Машина рядом с Леночкой

Свой замедляет ход.

 

А в той машине писанный

Красавец-эфиоп,

Глядит на Лену пристально

Красавец-эфиоп.

И встав с подушки кремовой,

Не промахнуться чтоб,

Бросает хризантему ей

Красавец эфиоп!

 

А утром мчится нарочный

ЦК КПСС

В мотоциклетке марочной

ЦК КПСС.

Он машет Лене шляпою,

Спешит наперерез -

Пожалте, Л. Потапова,

В ЦК КПСС!

 

А там на Старой площади,

Тот самый эфиоп,

Он принимает почести,

Тот самый эфиоп,

Он чинно благодарствует

И трёт ладонью лоб,

Поскольку званья царского

Тот самый эфиоп!

 

Уж свита водки выпила,

А он глядит на дверь,

Сидит с моделью вымпела

И всё глядит на дверь.

Все потчуют союзника,

А он сопит, как зверь,

Но тут раздалась музыка

И отворилась дверь:

 

Вся в тюле и в панбархате

В зал Леночка вошла,

Все прямо так и ахнули,

Когда она вошла.

А сам красавец царственный,

Ахмет Али-Паша

Воскликнул: - Вот так здравствуйте! -

Когда она вошла.

 

И вскоре нашу Леночку

Узнал весь белый свет,

Останкинскую девочку

Узнал весь белый свет -

Когда, покончив с папою,

Стал шахом принц Ахмет,

Шахиню Л. Потапову

Узнал весь белый свет!

 

1962

Летят утки

 

Посвящается Л. Пинскому

 

С севера, с острова Жестева

Птицы летят,

Шестеро, шестеро, шестеро

Серых утят,

Шестеро, шестеро к югу летят...

 

Хватит хмуриться, хватит злобиться,

Ворошить вороха былого,

Но когда по ночам бессоница,

Мне на память приходит снова -

 

Мутный за тайгу

Ползёт закат,

Строем на снегу

Пятьсот зэка,

 

Ветер мокрый хлестал мочалкою,

То накатывал, то откатывал,

И стоял вертухай с овчаркою

И такую им речь откалывал:

 

«Ворон, растудыть, не выклюет

Глаз, растудыть, ворону,

Но ежели кто закосит, -

То мордой в снег,

И прошу, растудыть, запомнить,

Что каждый шаг в сторону

Будет, растудыть, рассматриваться

Как, растудыть, побег!..»

 

Вьюга полярная спятила -

Бьёт наугад!

А пятеро, пятеро, пятеро

Дальше летят.

Пятеро, пятеро к югу летят...

 

Ну, а может, и впрямь бессовестно

Повторяться из слова в слово?!

Но когда по ночам бессонница,

Мне на память приходит снова -

 

Не косят, не корчатся

В снегах зэка,

Разговор про творчество

Идёт в ЦК.

 

Репортёры сверкали линзами,

Кремом бритвенным пахла харя,

Говорил вертухай прилизанный,

Непохожий на вертухая:

 

«Ворон, извиняюсь, не выклюет

Глаз, извиняюсь, ворону,

Но все ли сердцем усвоили

Чему учит нас Имярек?!

И прошу, извиняюсь, запомнить,

Что каждый шаг в сторону

Будет, извиняюсь, рассматриваться

Как, извиняюсь, побег!»

 

Грянул прицельно с надветренной

В сердце заряд,

А четверо, четверо, четверо

Дальше летят!..

 

И если долетит хоть один, значит, стоило,

значит надо было лететь!..

Мы не хуже Горация

 

Вы такие нестерпимо ражие,

И такие, в сущности, примерные,

Всё томят вас бури вернисажные,

Всё шатают паводки премьерные.

 

Ходите, тишайшие, в неистовых,

Феями цензурными заняньканы!

Ну, а если - ни премьер, ни выставок,

Десять метров комната в Останкино!

 

Где улыбкой стражники-наставники

Не сияют благостно и святочно,

Но стоит картина на подрамнике,

Вот и всё!

А этого достаточно!

Там стоит картина на подрамнике -

Этого достаточно!

 

Осудив и совесть и бесстрашие,

(Вроде не заложишь и не купишь их),

Ах, как вы присутствуете, ражие,

По карманам рассовавши кукиши!

 

Что ж, зовите небылицы былями,

Окликайте стражников по имени!

Бродят между ражими Добрынями

Тунеядцы Несторы и Пимены.

 

Их имён с эстрад не рассиропили,

В супер их не тискают облаточный,

«Эрика» берёт четыре копии,

Вот и всё!

А этого достаточно!

Пусть пока всего четыре копии -

Этого достаточно!

 

Время сеет ветры, мечет молнии,

Создаёт советы и комиссии,

Что ни день - фанфарное безмолвие

Славит многодумное безмыслие.

 

Бродит Кривда с полосы на полосу,

Делится с соседской Кривдой опытом,

Но гремит напетое вполголоса,

Но гудит прочитанное шёпотом.

 

Ни партера нет, ни лож, ни яруса,

Клака не безумствует припадочно,

Есть магнитофон системы «Яуза»,

Вот и всё!

А этого достаточно!

 

Есть, стоит картина на подрамнике!

Есть, отстукано четыре копии!

Есть магнитофон системы «Яуза»!

И этого достаточно!

Неоконченная песня

 

Старики управляют миром,

Суетятся, как злые мыши,

Им по справке выданной МИДом,

От семидесяти и выше.

 

Откружили в боях и в вальсах,

Отмолили годам продленье

И в сведённых подагрой пальцах

Держат крепко бразды правленья.

 

По утрам их терзает кашель,

И поводят глазами шало

Над тарелками с манной кашей

Президенты Земного Шара!

 

Старики управляют миром,

Где обличья подобны маскам,

Пахнут вёсны - яичным мылом,

Пахнут зимы - камфарным маслом.

 

В этом мире - ни слов, ни сути,

В этом мире - ни слёз ни крови!

А уж наши с тобою судьбы

Не играют и вовсе роли!

 

Им виднее, где рваться минам,

Им виднее, где быть границам...

Старики управляют миром,

Только им по ночам не спится.

 

А девчонка гуляет с милым,

А в лесу раскричалась птица!

Старики управляют миром,

Только им по ночам не спится.

 

А в саду набухает завязь,

А мальчишки трубят «по коням!»

И острее чем совесть - зависть

Старикам не даёт покоя!

 

Грозный счёт покорённым милям

Отчеркнёт пожелтевший ноготь.

Старики управляют миром,

А вот сладить со сном не могут!

Ночной дозор

 

Когда в городе гаснут праздники,

Когда грешники спят и праведники,

Государственные запасники

Покидают тихонько памятники.

Сотни тысяч (и все – похожие)

Вдоль по лунной идут дорожке,

И случайные прохожие

Кувыркаются в «неотложки».

 

         И бьют барабаны!..

         Бьют барабаны,

         Бьют, бьют, бьют!

 

На часах замирает маятник,

Стрелки рвутся бежать обратно:

Одинокий шагает памятник,

Повторенный тысячекратно.

То он в бронзе, а то он в мраморе,

То он с трубкой, а то без трубки,

И за ним, как барашки на море,

Чешут гипсовые обрубки.

 

         И бьют барабаны!..

         Бьют барабаны,

         Бьют, бьют, бьют!

 

Я открою окно, я высунусь,

Дрожь пронзит, будто сто по Цельсию!

Вижу: бронзовый генералиссимус

Шутовскую ведёт процессию.

Он выходит на место лобное,

«Гений всех времён и народов!»

И как в старое время доброе

Принимает парад уродов.

 

         И бьют барабаны!..

         Бьют барабаны,

         Бьют, бьют, бьют!

 

Прёт стеной мимо дома нашего

Хлам, забытый в углу уборщицей,

Вот сапог громыхает маршево,

Вот обломанный ус топорщится!

Им пока – скрипеть, да поругиваться,

Да следы оставлять линючие,

Но уверена даже пуговица,

Что сгодится ещё при случае.

 

         И будут бить барабаны!..

         Бить барабаны,

         Бить, бить, бить!

 

Утро родины нашей розово,

Позывные летят, попискивая,

Восвояси уходит бронзовый,

Но лежат, притаившись, гипсовые.

Пусть до времени покалечены,

Но и в прахе хранят обличие,

Им бы, гипсовым, человечины –

Они вновь обретут величие!

 

         И будут бить барабаны!..

         Бить барабаны,

         Бить, бить, бить!

 

1963

Облака

 

Облака плывут, облака,

Не спеша плывут, как в кино.

А я цыплёнка ем табака,

Я коньячку принял полкило.

 

Облака плывут в Абакан,

Не спеша плывут облака.

Им тепло, небось, облакам,

А я продрог насквозь, на века!

 

Я подковой вмёрз в санный след,

В лёд, что я кайлом ковырял!

Ведь недаром я двадцать лет

Протрубил по тем лагерям.

 

До сих пор в глазах снега наст!

До сих пор в ушах шмона гам!..

Эй, подайте ж мне ананас

И коньячку еще двести грамм!

 

Облака плывут, облака.

В милый край плывут, в Колыму,

И не нужен им адвокат,

Им амнистия – ни к чему.

 

Я и сам живу – первый сорт!

Двадцать лет, как день, разменял!

Я в пивной сижу, словно лорд,

И даже зубы есть у меня!

 

Облака плывут на восход,

Им ни пенсии, ни хлопот…

А мне четвёртого – перевод.

И двадцать третьего – перевод.

 

И по этим дням, как и я,

Полстраны сидит в кабаках!

И нашей памятью в те края
облака плывут, облака…

 

И нашей памятью в те края

Облака, плывут, облака…

От беды моей пустяковой

 

От беды моей пустяковой

(Хоть не прошен и не в чести),

Мальчик с дудочкой тростниковой,

Постарайся меня спасти!

 

Сатанея от мелких каверз,

Пересудов и глупых ссор,

О тебе я не помнил, каюсь,

И не звал тебя до сих пор.

 

И, как все горожане, грешен,

Не искал я твой детский след,

Не умел замечать скворешен

И не помнил, как пахнет снег.

 

...Свет ложился на подоконник,

Затевал на полу возню,

Он - охальник и беззаконник -

Забирался под простыню,

 

Разливался, пропахший светом,

Голос дудочки в тишине...

Только я позабыл об этом

Навсегда, как казалось мне.

 

В жизни глупой и бестолковой,

Постоянно сбиваясь с ног,

Пенье дудочки тростниковой

Я сквозь шум различить не смог.

 

Но однажды, в дубовой ложе,

Я, поставленный на правёж,

Вдруг увидел такие рожи -

Пострашней карнавальных рож!

 

Не медведи, не львы, не лисы,

Не кикимора и сова, -

Были лица - почти как лица,

И почти как слова - слова.

 

Всё обличье чиновной драни

Новомодного образца

Изрыгало потоки брани

Без начала и без конца.

 

За квадратным столом, по кругу,

В ореоле моей вины,

Всё твердили они друг другу,

Что друг другу они верны!

 

И тогда, как свеча в потёмки,

Вдруг из давних приплыл годов

Звук пленительный и негромкий

Тростниковых твоих ладов.

 

И застыли кривые рожи,

Разевая немые рты,

Словно пугала из рогожи,

Петухи у слепой черты.

 

И отвесив, я думал, - дерзкий,

А на деле смешной поклон,

Я под наигрыш этот детский

Улыбнулся и вышел вон.

 

В жизни прежней и в жизни новой

Навсегда, до конца пути,

Мальчик с дудочкой тростниковой,

Постарайся меня спасти!

Ошибка

 

Мы похоронены где-то под Нарвой,

Под Нарвой, под Нарвой.

Мы похоронены где-то под Нарвой,

Мы были – и нет.

Так и лежим, как шагали, попарно,

Попарно, попарно.

Так и лежим, как шагали, попарно,

И общий привет!

 

И не тревожит ни враг, ни побудка,

Побудка, побудка,

И не тревожит ни враг, ни побудка

Промёрзших ребят.

Только однажды мы слышим, как будто,

Как будто, как будто,

Только однажды мы слышим, как будто

Вновь трубы трубят.

 

Что ж, поднимайтесь, такие-сякие,

Такие-сякие,

Что ж, поднимайтесь, такие-сякие

Ведь кровь – не вода!

Если зовёт своих мёртвых Россия,

Россия, Россия,

Если зовёт своих мёртвых Россия,

Так значит – беда!

 

Вот мы и встали в крестах да

                                    в нашивках,

В нашивках, нашивках,

Вот мы и встали в крестах да

                                    в нашивках,

В снежном дыму.

Смотрим и видим, что вышла ошибка,

Ошибка, ошибка,

Смотрим и видим, что вышла ошибка,

И мы – ни к чему!

 

Где полегла в сорок третьем пехота,

Пехота, пехота,

Где полегла в сорок третьем пехота,

Без толку, зазря,

Там по пороше гуляет охота,

Охота, охота,

Там по пороше гуляет охота,

Трубят егеря!

 

Там по пороше гуляет охота,

Трубят егеря…

Памяти Б. Л. Пастернака

 

«…правление Литературного Фонда СССР

извещает о смерти писателя, члена Литфонда

Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей

30 мая сего года, на 71-м году жизни, после

тяжёлой и продолжительной болезни,

и выражает соболезнование семье покойного».

(Единственное появившееся в газетах,

вернее, в одной – «Литературной газете»,

сообщение о смерти Б.Л. Пастернака)

 

Разобрали венки на веники,

На полчасика погрустнели…

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

 

И терзали Шопена лабухи,

И торжественное шло прощанье…

Он не мылил петли в Елабуге,

И с ума не сходил в Сучане!

 

Даже киевские «письмэнники»

На поминки его поспели!..

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

 

И не то чтобы с чем-то за-сорок.

Ровно семьдесят – возраст смертный,

И не просто какой-то пасынок,

Член Литфонда – усопший сметный!

 

Ах, осыпались лапы ёлочьи,

Отзвенели его метели…

До чего ж мы гордимся, сволочи,

Что он умер в своей постели!

 

          «Мело, мело, по всей земле,

          во все пределы.

          Свеча горела на столе,

          свеча горела…»

 

Нет, никакая не свеча,

Горела люстра!

Очки на морде палача

Сверкали шустро!

 

А зал зевал, а зал скучал –

Мели, Емеля!

Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,

Не к «высшей мере»!

 

И не к терновому венцу

Колесованьем,

А как поленом по лицу,

Голосованьем!

 

И кто-то, спьяну, вопрошал:

«За что? Кого там?»

И кто-то жрал, и кто-то ржал

Над анекдотом…

 

Мы не забудем этот смех

И эту скуку!

Мы поименно вспомним всех,

Кто поднял руку!

 

          «Гул затих. Я вышел на подмостки.

          Прислоняясь к дверному косяку…»

 

Вот и смолкли клевета и споры,

Словно взят у вечности отгул…

А над гробом встали мародеры,

И несут почётный…

                    Ка-ра-ул!

 

1971

Переселение душ

 

Не хочу посмертных антраша,

Никаких красивостей не выберу.

Пусть моя нетленная душа

Подлецу достанется и шиберу!

 

Пусть он, сволочь, врёт и предаёт,

Пусть он ходит, ворон, в перьях сокола.

Все на свете пули - в недолёт,

Все невзгоды - не к нему, а около!

 

Хорошо ему у пирога,

Всё полно приязни и приятельства -

И номенклатурные блага,

И номенклатурные предательства!

 

С каждым днём любезнее житьё,

Но в минуту самую внезапную

Пусть ему - отчаянье моё

Сдавит сучье горло чёрной лапою!

Песня исхода

 

Галиньке и Виктору - мой прощальный подарок.

 

«...но Идущий за мной сильнее меня...»

от Матфея

Уезжаете?! Уезжайте -

За таможни и облака.

От прощальных рукопожатий

Похудела моя рука!

 

     Я не плакальщик и не стража,

     И в литавры не стану бить.

     Уезжаете?! Воля ваша!

     Значит - так по сему и быть!

 

И плевать, что на сердце кисло,

Что прощанье, как в горле ком...

Больше нету ни сил, ни смысла

Ставить ставку на этот кон!

 

     Разыграешься только-только

     А уже из колоды - прыг! -

     Не семёрка, не туз, не тройка.

     Окаянная дама пик!

 

И от этих усатых шатий,

От анкет и ночных тревог -

Уезжаете?! Уезжайте.

Улетайте - и дай вам Бог!

 

     Улетайте к неверной правде

     От взаправдашних мёрзлых зон.

     Только мёртвых своих оставьте,

     Не тревожьте их мёртвый сон.

 

Там - в Понарах и в Бабьем Яре, -

Где поныне и следа нет,

Лишь пронзительный запах гари

Будет жить ещё сотни лет!

 

     В Казахстане и в Магадане

     Среди снега и ковыля...

     Разве есть земля богоданней,

     Чем безбожная та земля?!

 

И под мраморным обелиском

На распутице площадей,

Где, крещённых единым списком,

Превратила их смерть в людей!

 

     А над ними шумят берёзы -

     У деревьев своё родство!

     А над ними звенят морозы

     На крещенье и рождество!

 

...Я стою на пороге года -

Ваш сородич и ваш изгой,

Ваш последний певец исхода,

Но за мною придёт другой!

 

     На глаза нахлобучив шляпу,

     Дерзкой рыбой, пробившей лёд,

     Он пойдёт, не спеша, по трапу

     В отлетающий самолёт!

 

Я стою... Велика ли странность?

Я привычно машу рукой!

Уезжайте! А я останусь.

Я на этой земле останусь.

Кто-то ж должен, презрев усталость,

Наших мёртвых стеречь покой!

 

20 декабря 1971

Песня о Прекрасной Даме

(Женский вальс)

 

Как мне странно, что ты жена,

Как мне странно, что ты жива!

А я-то думал, что просто

Ты мною воображена…

 

Не считайте себя виноватыми,

Не ищите себе наказания,

Не смотрите на нас вороватыми,

Перепуганными глазами,

Будто призваны вы, будто позваны,

Нашу муку терпеньем мелете…

Ничего, что родились поздно вы, –

Вы всё знаете, всё умеете!

 

Как мне странно, что ты жена,

Как мне странно, что ты жива!

А я-то думал, что просто

Ты мною воображена…

 

Никаких вы не знали фортелей.

Вы не плыли бутырскими окнами,

У проклятых ворот в Лефортове

Вы не зябли ночами мокрыми.

Но ветрами подует грозными –

Босиком вы беду измерите!

Ничего, что родились поздно вы, –

Вы всё знаете, всё умеете!

 

Как мне странно, что ты жена.

Как мне странно, что ты жива!

А я-то думал, что просто

Ты мною воображена…

 

Не дарило нас время сладостью,

Раздавало горстями горькость,

Но великою вашей слабостью

Вы не жизнь нам спасали, а гордость!

Вам сторицей не будет воздано,

И пройдём мы по веку розно,

Ничего, что родились поздно вы, –

Воевать никогда не поздно!

 

Как мне странно, что ты жена!

Как мне странно, что ты жива!

В Ярославле, на пересылке,

Ты была воображена…

Песня о Тбилиси

 

«На холмах Грузии лежит ночная мгла...»

(А. Пушкин)

 

Я не сумел понять Тебя в тот раз,

Когда в туманы зимние оправлен,

Ты убегал от посторонних глаз,

Но все же был прекрасен без прикрас,

И это я был злобою отравлен.

 

И ты меня провёл, на том пиру,

Где до рассвета продолжалось бденье,

А захмелел – и головой в Куру,

И где уж тут заметить поутру

В глазах хозяйки скучное презренье!

 

Вокруг меня сомкнулся, как кольцо,

Твой вечный шум в отливах и прибоях.

Потягивая кислое винцо,

Я узнавал усатое лицо

В любом пятне на выцветших обоях.

 

И вновь зурна вступала в разговор,

И вновь с бокалом истово и пылко

Болтает вздор подонок и позёр…

А мне почти был сладок твой позор,

Твоя невиноватая ухмылка.

 

И в самолёте, по пути домой,

Я наблюдал злорадно, как грузины,

В Москву, ещё объятую зимой,

Везут мешки с оранжевой хурмой,

И с первою мимозою корзины.

 

И я не понял, я понять не мог,

Какую ты торжествовал победу,

Какой ты дал мне гордости урок,

Когда кружил меня, сбивая с ног,

По ложному придуманному следу!

 

И это всё – и Сталин, и хурма,

И дым застолья, и рассветный кочет, –

Всё для того, чтоб не сойти с ума,

А суть Твоя является сама,

Но лишь, когда сама того захочет!

 

Тогда тускнеют лживые следы,

И начинают раны врачеваться,

И озаряет склоны Мтацминды

Надменный голос счастья и беды,

Нетленный голос Нины Чавчавадзе!

 

Прекрасная и гордая страна!

Ты отвечаешь шуткой на злословье.

Но криком вдруг срывается зурна,

И в каждой капле кислого вина

Есть неизменно сладкий привкус крови!

 

Когда дымки плывут из-за реки,

И день дурной синоптики пророчат,

Я вижу, как горят черновики!

Я слышу, как гудят черновики

И сапоги охранников грохочут –

 

И топчут каблуками тишину,

И женщины не спят, и плачут дети,

Грохочут сапоги на всю страну!

А Ты приемлешь горе, как вину,

Как будто только Ты за все в ответе!

 

Не остывает в кулаке зола,

Всё в мёрзлый камень памятью одето,

Всё, как удар ножом из-за угла…

«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»

И как еще далёко до рассвета!

Песня об отчем доме

 

Ты не часто мне снишься, мой Отчий Дом,

Золотой мой, недолгий век.

Но все то, что случится со мной потом, –

Все отсюда берет разбег!

Здесь однажды очнулся я, сын земной,

И в глазах моих свет возник.

Здесь мой первый гром говорил со мной

И я понял его язык.

Как же страшно мне было, мой Отчий Дом,

Когда Некто с пустым лицом

Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том

Я не сыном был, а жильцом.

Угловым жильцом, что копит деньгу –

Расплатиться за хлеб и кров.

Он копит деньгу, и всегда в долгу,

И не вырвется из долгов!

– А в сыновней верности в мире сем

Клялись многие – и не раз! –

Так сказал мне Некто с пустым лицом

И прищурил свинцовый глаз.

И добавил: – А впрочем, слукавь, солги –

Может, вымолишь тишь да гладь!..

Но уж если я должен платить долги,

То зачем же при этом лгать?!

И пускай я гроши наскребу с трудом,

И пускай велика цена –

Кредитор мой суровый, мой Отчий Дом,

Я с тобой расплачусь сполна!

Но когда под грохот чужих подков

Грянет свет роковой зари –

Я уйду, свободный от всех долгов,

И назад меня не зови.

Не зови вызволять тебя из огня,

Не зови разделить беду.

Не зови меня!

Не зови меня…

Не зови – Я и так приду!

Песня про велосипед

 

Ах, как мне хотелось, мальчонке,

Проехать на велосипеде,

Не детском, не трехколесном, –

Взрослом велосипеде!

И мчаться навстречу соснам –

Туда, где сосны и ели, –

И чтоб из окна глядели,

Завидуя мне, соседи –

Смотрите, смотрите, смотрите,

Смотрите, мальчишка едет

На взрослом велосипеде!..

…Ехал мальчишка по улице

На взрослом велосипеде.

– Наркомовский Петька, умница, –

Шептались вокруг соседи.

Я крикнул – дай прокатиться! –

А он ничего не ответил,

Он ехал медленно, медленно,

А я бы летел, как ветер,

А я бы звоночком цокал,

А я бы крутил педали,

Промчался бы мимо окон –

И только б меня видали!..

… Теперь у меня в передней

Пылится велосипед.

Пылится уже, наверно,

С добрый десяток лет.

Но только того мальчишки

Больше на свете нет,

А взрослому, мне не нужен

Взрослый велосипед!

Ох, как мне хочется, взрослому,

Потрогать пальцами книжку,

И прочесть на обложке фамилию,

Не чью-нибудь, а мою!..

Нельзя воскресить мальчишку,

Считайте – погиб в бою…

Но если нельзя – мальчишку,

И в прошлое ни на шаг,

То книжку-то можно?!

Книжку!

Ее – почему никак?!

Величественный, как росчерк,

Он книжки держал под мышкой.

– Привет тебе, друг-доносчик,

Привет тебе, с новой книжкой!

Партийная Илиада!

Подарочный холуяж!

Не надо мне так, не надо –

Пусть тысяча – весь тираж!

Дорого с суперобложкой?

К черту суперобложку!

Но нету суперобложки,

И переплета нет,

…Немножко пройдет, немножко,

Каких-нибудь тридцать лет,

И вот она, эта книжка,

Не в будущем, в этом веке!

Снимает ее мальчишка

С полки в библиотеке!

А вы говорили – бредни!

А вот через тридцать лет…

Пылится в моей передней

Взрослый велосипед.

Песня про майора Чистова

 

Я спросонья вскочил - патлат,

Я проснулся, а сон за мной,

Мне приснилось, что я - атлант,

На плечах моих шар земной!

 

И болит у меня спина,

То мороз по спине, то жар,

И с устатку пьяней пьяна,

Я роняю тот самый шар!

 

И ударившись об Ничто,

Покатился он, как звезда,

Через млечное решето

В бесконечное Никуда!

 

И так странен был этот сон,

Что ни дочери, ни жене

Не сказал я о том, что он

Этой ночью приснился мне!

 

Я и сам отогнал ту боль,

Будто наглухо дверь забил,

И часам к десяти ноль-ноль

Я и вовсе тот сон забыл.

 

Но в двенадцать ноль-ноль часов

Простучал на одной ноге

На работу майор Чистов,

Что заведует буквой «Ге»!

 

И открыл он моё досье,

И на чистом листе, педант,

Написал он, что мне во сне

Нынче снилось, что я атлант!..

Песня про острова

 

Говорят, что есть на свете острова,

Где растет на берегу забудь - трава,

Забудь о гордости, забудь про горести,

Забудь о подлости! Забудь про хворости!

Вот какие есть на свете острова!

 

Говорят, что где-то есть острова,

Где с похмелья не болит голова,

А сколько есть вина, пей всё без просыпу,

А после по морю ходи, как по-суху!

Вот какие есть на свете острова!

 

Говорят, что где-то есть острова,

Где четыре не всегда дважды два,

Считай хоть до слепу - одна испарина,

Лишь то, что по сердцу, лишь то и правильно.

Вот какие есть на свете острова!

 

Говорят, что где-то есть острова,

Где неправда не бывает права!

Где совесть - надобность, а не солдатчина!

Где правда нажита, а не назначена!

Вот какие я придумал острова!

Песня про счастье

 

Ты можешь найти на улице копейку

И купить коробок спичек,

Ты можешь найти две копейки

И позвонить кому-нибудь из автомата,

Ну, а если звонить тебе некому,

Так зачем тебе две копейки?

Не покупать же на две копейки

Два коробка спичек!

А можно вообще обойтись без спичек,

А просто прикурить у прохожего,

И заговорить с этим прохожим,

И познакомиться с этим прохожим

И он даст тебе номер своего телефона,

Чтоб ты позвонил ему из автомата…

Ну как же ты сможешь позвонить ему из автомата

Если у тебя нет двух копеек?!

Так что лучше уж не прикуривать у прохожего,

Лучше просто купить коробок спичек,

Впрочем, и для этого сначала нужно

Найти на улице одну копейку…

Песня-баллада про генеральскую дочь

 

«Он был титулярный советник,

Она генеральская дочь...»

 

Постелилась я, и в печь - уголёк...

Накрошила огурцов и мясца,

А он явился, ноги вынул, лёг -

У мадам у его - месяца.

 

А он и рад тому, сучок, он и рад,

Скушал водочки, и в сон наповал!..

А там - в России - где-то есть Ленинград,

А в Ленинграде том - Обводной канал.

 

А там маменька жила с папенькой,

Называли меня «лапонькой»,

Не считали меня лишнею,

Да им дали обоим высшую!

 

    Ой, Караганда, ты, Караганда!

    Ты угольком даёшь на-гора года!

    Дала двадцать лет, дала тридцать лет,

    А что с чужим живу, так своего-то нет!

    Кара-ган-да...

 

А он, сучок, из гулевых шоферов,

Он барыга, и калымщик, и жмот,

Он на торговской даёт, будь здоров, -

Где за рупь, а где какую прижмёт!

 

Подвозил он меня раз в «Гастроном»,

Даже слова не сказал, как полез,

Я бы в крик, да на стекле ветровом

Он картиночку приклеил, подлец!

 

А на картиночке - площадь с садиком,

А перед ней камень с «Медным Всадником»,

А тридцать лет назад я с мамой в том саду...

Ой, не хочу про то, а то выть пойду!

 

   Ой Караганда, ты, Караганда!

   Ты мать и мачеха, для кого когда,

   А для меня была так завсегда нежна,

   Что я самой себе стала не нужна!

   Кара-ган-да!

 

Он проснулся, закурил «Беломор»,

Взял пинжак, где у него кошелёк,

И прошлёпал босиком в колидор,

А вернулся и обратно залёг.

 

Он сопит, а я сижу у огня,

Режу меленько на водку лучок,

А ведь всё-таки он жалеет меня,

Всё-таки ходит, всё-таки дышит, сучок!

 

А и спи, проспись ты, моё золотце,

А слёзы - что ж, от слёз - хлеб не солится,

А что мадам его крутит мордою,

Так мне плевать на то, я не гордая...

 

   Ой, Караганда, ты Караганда!

   Если тут горда, так и на кой годна!

   Хлеб насущный наш, дай нам, Боже, днесь,

   А что в России есть, так то не хуже здесь!

   Кара-ган-да!

 

Что-то сон нейдёт, был, да вышел весь,

А завтра делать дел - прорву адскую!

Завтра с базы нам сельдь должны завезть,

Говорили, что ленинградскую.

 

Я себе возьму и кой-кому раздам,

Надо ж к празднику подзаправиться!

А пяток сельдей я пошлю мадам,

Пусть покушает, позабавится!

 

Пусть покушает она, дура жалкая,

Пусть не думает она, что я жадная,

Это, знать, с лучка глазам колется,

Голова на низ что-то клонится...

 

   Ой Караганда, ты, Караганда!

   Ты угольком даёшь на-гора года,

   А на картиночке - площадь с садиком,

   А перед ней камень...

   Ка-ра-ган-да!..

Петербургский романс

 

Посвящается Н. Румянцевой

 

Жалеть о нём не должно,

…он сам виновник всех своих злосчастных бед,

терпя, чего терпетьбез подлости – не можно…

Н. Карамзин

 

…Быть бы мне поспокойней,

Не казаться, а быть!

…Здесь мосты, словно кони, –

По ночам на дыбы!

 

Здесь всегда по квадрату

На рассвете полки –

От Синода к Сенату,

Как четыре строки!

 

Здесь над винною стойкой,

Над пожаром зари,

Наколдовано столько,

Набормотано столько,

Наколдовано столько,

Набормотано столько,

Что пойди – повтори!

 

Все земные печали –

Были в этом краю…

Вот и платим молчаньем

За причастность свою!

 

…Мальчишки были безусы –

Прапоры и корнеты,

Мальчики были безумны,

К чему им мои советы?!

 

Лечиться бы им, лечиться,

На кислые съездить воды –

Они ж по ночам: «Отчизна!

Тираны! Заря свободы?»

 

Полковник я, а не прапор,

Я в битвах сражался стойко,

И весь их щенячий табор

Мне мнился игрой, и только.

 

И я восклицал: «Тираны!»

И я прославлял свободу,

Под пламенные тирады

Мы пили вино, как воду.

 

И в то роковое утро,

Отнюдь не угрозой чести,

Казалось, куда как мудро

Себя объявить в отъезде.

 

Зачем же потом случилось,

Что меркнет копейкой ржавой

Всей славы моей лучинность

Пред солнечной ихней славой?!

 

…Болят к непогоде раны,

Уныло проходят годы…

Но я же кричал «Тираны!»

И славил зарю свободы!

 

Повторяется шёпот,

Повторяем следы.

Никого ещё опыт

Не спасал от беды!

 

О, доколе, доколе

И не здесь, а везде

Будут Клодтовы кони

Подчиняться узде?!

 

И всё так же, не проще,

Век наш пробует нас –

Можешь выйти на площадь,

Смеешь выйти на площадь

Можешь выйти на площадь,

Смеешь выйти на площадь

В тот назначенный час?!

 

Где стоят по квадрату

В ожиданье полки –

От Синода к Сенату

Как четыре строки?!

 

1968

Плясовая

 

Чтоб не бредить палачам по ночам,

Ходят в гости палачи к палачам,

И радушно, не жалея харчей,

Угощают палачи палачей.

 

На столе у них икра, балычок,

Не какой-нибудь – «КВ»-коньячок,

А впоследствии – чаёк, пастила,

Кекс «Гвардейский» и печенье «Салют»,

И сидят заплечных дел мастера

И тихонько, но душевно поют:

«О Сталине мудром,

                           родном

                                  и любимом…»

 

Был порядок, – говорят палачи.

Был достаток, – говорят палачи.

Дело сделал, – говорят палачи, –

И пожалуйста – сполна получи.

 

Белый хлеб икрой намазан густо,

Слёзы кипяточка горячей,

Палачам бывает тоже грустно,

Пожалейте, люди палачей!

 

Очень плохо палачам по ночам,

Если снятся палачи палачам,

И как в жизни, но ещё половчей,

Бьют по рылу палачи палачей,

Как когда-то, как в годах молодых –

И с оттяжкой, и ногою под дых.

И от криков, и от слез палачей

Так и ходят этажи ходуном.

Созывают «неотложных» врачей

И с тоскою вспоминают о Нём.

«О Сталине мудром,

                           родном

                                  и любимом…»

 

Мы на страже, – говорят палачи.

Но когда же? – говорят палачи.

Поскорей бы – говорят палачи, –

Встань, Отец, и вразуми, поучи!

 

Дышит, дышит кислородом стража.

Крикнуть бы, но голос как ничей,

Палачам бывает тоже страшно,

Пожалейте, люди, палачей!

Поезд

 

Памяти С. М. Михоэлса

 

Ни гневом, ни порицаньем

Давно уж мы не бряцаем:

Здороваемся с подлецами,

Раскланиваемся с полицаем.

 

Не рвёмся ни в бой, ни в поиск —

Всё праведно, всё душевно.

Но помни — отходит поезд!

Ты слышишь? Уходит поезд

Сегодня и ежедневно.

 

А мы балагурим, а мы куролесим,

Нам недругов лесть, как вода из колодца!

А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам -

Колёса, колёса, колёса, колёса...

 

 

Такой у нас нрав спокойный,

Что без никаких стараний

Нам кажется путь окольный

Кратчайшим из расстояний.

 

Оплачен страховки полис,

Готовит обед царевна...

Но помни — отходит поезд,

Ты слышишь?! Уходит поезд

Сегодня и ежедневно.

 

Мы пол отциклюем, мы шторки повесим,

Чтоб нашему раю — ни краю, ни сноса.

А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам –

Колёса, колёса, колёса, колёса...

 

 

От скорости века в сонности

Живём мы, в живых не значась...

Непротивление совести —

Удобнейшее из чудачеств!

 

И только порой под сердцем

Кольнёт тоскливо и гневно —

Уходит наш поезд в Освенцим,

Наш поезд уходит в Освенцим

Сегодня и ежедневно!

 

А как наши судьбы как будто похожи —

И на гору вместе, и вместе с откоса!

Но вечно — по рельсам, по сердцу, по коже

Колёса, колёса, колёса, колёса!

 

1966

После вечеринки

 

Под утро, когда устанут

Влюблённость, и грусть, и зависть,

И гости опохмелятся

И выпьют воды со льдом,

Скажет хозяйка - хотите

Послушать старую запись? -

И мой глуховатый голос

Войдёт в незнакомый дом.

 

И кубики льда в стакане

Звякнут легко и ломко,

И странный узор на скатерти

Начнёт рисовать рука,

И будет бренчать гитара,

И будет крутиться плёнка,

И в дальний путь к Абакану

Отправятся облака.

 

И гость какой-нибудь скажет:

- От шуточек этих зябко,

И автор напрасно думает,

Что сам ему чёрт не брат!

- Ну, что вы, Иван Петрович, -

Ответит гостю хозяйка, -

Бояться автору нечего,

Он умер лет сто назад...

Последняя песня

 

За чужую печаль

И за чьё-то незваное детство

Нам воздаться огнём и мечом

И позором вранья!

Возвращается боль,

Потому что ей некуда деться,

Возвращается вечером ветер

На круги своя.

 

Мы со сцены ушли,

Но еще продолжается действо!

Наши роли суфлёр дочитает,

Ухмылку тая.

Возвращается вечером ветер

На круги своя…

Возвращается боль,

Потому что ей некуда деться.

 

Мы проспали беду,

Промотали чужое наследство,

Жизнь подходит к концу,

И опять начинается детство!

Пахнет мокрой травой

И махорочным дымом жилья...

Продолжается действо без нас,

Продолжается действо,

Продолжается боль,

Потому что ей некуда деться,

Возвращается ветер

На круги своя.

 

1977

Право на отдых

 

Первача я взял ноль-восемь, взял халвы,

Пару «рижского» и керченскую сельдь

И отправился я в Белые Столбы

На братана да на психов поглядеть.

 

Ах, у психов жизнь, так бы жил любой:

Хочешь – спать ложись,

                            а хочешь – песни пой!

Предоставлено им вроде литера,

Кому от Сталина, кому от Гитлера!

 

А братан уже встречает в проходной,

Он меня за опоздание корит.

Говорит: «Давай скорее по одной,

Тихий час сейчас у психов», – говорит.

 

Шизофреники – вяжут веники,

А параноики – рисуют нолики,

А которые просто нервные,

Те спокойным сном спят, наверное.

 

А как приняли по первой первача,

Тут братана просто бросило в тоску,

Говорит, пойдёт зарежет главврача,

Что тот, сука, не пустил его в Москву!

 

А ему ж в Москву не за песнями,

Ему надо выправить пенсию,

У него в Москве есть законная

И ещё одна есть – знакомая.

 

Мы пивком переложили, съели сельдь,

Закусили это дело косхалвой,

Тут братан и говорит мне: «Сень,

                                               а Сень,

Ты побудь здесь за меня денёк-другой!»

 

И по выходке, и по роже мы

Завсегда с тобой были схожими,

Тебе ж нет в Москве вздоха-продыха,

Поживи здесь, как в доме отдыха».

 

Тут братан снимает тапки и халат,

Он мне волосы легонько ворошит,

А халат на мне – ну, прямо в аккурат,

Прямо, вроде на меня халат пошит!

 

А братан – в пиджак, да и к поезду,

А я булавочкой – деньги к поясу,

И иду себе на виду у всех,

А и вправду мне – отдохнуть не грех!

 

Тишина на белом свете, тишина,

Я иду и размышляю, не спеша, –

То ли стать мне президентом США,

То ли взять да и окончить ВПШ.

 

Ах, у психов жизнь, так бы жил любой:

Хочешь – спать ложись,

                            а хочешь - песни пой!

Предоставлено н а м вроде литера,

Кому от Сталина, кому от Гитлера!

Предостережение

 

Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,

Не ходить вам в камергерах, евреи!

Не горюйте вы, зазря не стенайте,

Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.

 

А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,

И ходить вам без шнурков на ботинках,

И не делать по субботам «ле-хаим»,

А таскаться на допрос с вертухаем.

 

Если ж будешь торговать ты елеем,

Если станешь ты полезным евреем,

Называться разрешат Россинантом

И украсят лапсердак аксельбантом.

 

Но и ставши в ремесле этом первым,

Всё равно тебе не быть камергером,

И не выйти на елее в Орфеи...

Так не шейте ж вы ливреи, евреи!

Признание в любви

 

«Люди, я любил вас – будьте бдительны!»

Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы,

Вас, усталых, что стали, до времени, старыми,

Вас, убогих, которых газетные полосы

Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами!

Сколько раз вас морочили, мяли, ворочали,

Сколько раз соблазняли соблазнами тщетными…

И как черти вы злы, и как ветер отходчивы,

И – скупцы! – до чего ж вы бываете щедрыми!

Она стоит – печальница

Всех сущих на земле,

Стоит, висит, качается

В автобусной петле.

А может, это поручни…

Да, впрочем, все равно!

И спать ложилась к полночи,

И поднялась – темно.

Всю жизнь жила – не охала,

Не крыла белый свет.

Два сына было – сокола,

Обоих, нет, как нет!

Один убит под Вислою,

Другого хворь взяла!

Она лишь зубы стиснула –

И снова за дела.

А мужа в Потьме льдиною

Распутица смела.

Она лишь брови сдвинула –

И снова за дела.

А дочь в больнице с язвою,

А сдуру запил зять…

И, думая про разное, –

Билет забыла взять.

И тут один с авоською

И в шляпе, паразит! –

С ухмылкою со свойскою

Геройски ей грозит!

Он палец указательный

Ей чуть не в нос сует:

– Какой, мол, несознательный,

Еще, мол, есть народ!

Она хотела высказать:

– Задумалась, прости!

А он, как глянул искоса,

Как сумку сжал в горсти

И – на одном дыхании

Сто тысяч слов подряд!

(«Чем в шляпе – тем нахальнее!»

Недаром говорят!)

Он с рожею канальскою

Гремит на весь вагон:

– Что с кликой, мол, китайскою

Стакнулся Пентагон!

Мы во главе истории,

Нам лупят в лоб шторма,

А есть еще, которые

Все хочут задарма!

Без нас – конец истории,

Без нас бы мир ослаб!

А есть еще, которые

Все хочут цап-царап!

Ты, мать, пойми: неважно нам,

Что дурость – твой обман.

Но – фигурально – кажному

Залезла ты в карман!

Пятак – монетка малая,

Ей вся цена – пятак.

Но с неба каша манная

Не падает за так!

Она любому лакома,

На кашу кажный лих!..

И тут она заплакала

И весь вагон затих.

Стоит она – печальница

Всех сущих на земле,

Стоит, висит, качается

В автобусной петле.

Бегут слезинки скорые,

Стирает их кулак…

И вот вам – вся история,

И ей цена – пятак!

Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы,

Вас, усталых, что стали, до времени, старыми,

Вас, убогих, которых газетные полосы

Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами!

И пускай это время в нас ввинчено штопором,

Пусть мы сами почти до предела заверчены,

Но оставьте, пожалуйста, бдительность «операм»!

Я люблю вас, люди!

Будьте доверчивы!

 

Прилетает по ночам ворон,

Он бессоницы моей кормчий,

Если даже я ору ором,

Не становится мой ор громче.

 

Он едва на пять шагов слышен,

Но и это, говорят, слишком.

Но и это, словно дар свыше, -

Быть на целых пять шагов слышным!

Про маляров, истопника и теорию относительности

 

Чувствуем с напарником – ну и ну.

Ноги прямо ватные, всё в дыму.

Чувствуем – нуждаемся в отдыхе,

Что-то нехорошее в воздухе.

 

Взяли «жигулёвского» и «дубняка»,

Третьим пригласили истопника,

Приняли, добавили ещё раза,

Тут нам истопник и открыл глаза –

 

На ужасную историю

Про Москву и про Париж,

Как наши физики проспорили

Ихним физикам пари.

 

Всё теперь на шарике вкривь и вкось,

Шиворот-навыворот, набекрень.

И что мы с вами думаем день – ночь,

А что мы с вами думаем ночь – день.

 

И рубают финики лопари,

А в Сахаре снегу – невпроворот,

Это гады физики на пари

Раскрутили шарик наоборот.

 

И там, где полюс был, там тропики,

А где Нью-Йорк – Нахичевань,

А что люди мы, а не бобики,

Им на это начихать!

 

И там, где полюс был, там тропики,

А где Нью-Йорк – Нахичевань,

А что люди мы, а не бобики,

Им на это начихать!

 

Рассказал нам всё это истопник,

Вижу мой напарник, ну, прямо сник.

«Раз такое дело – гори огнём!

Больше мы малярничать не пойдём!»

 

Взяли в поликлинике бюллетень,

Нам башку работою не морочь!

И что ж тут за работа, если ночью день,

А потом обратно не день, а ночь!

 

И при всей квалификации

Тут возможен перекос,

Это ж всё-таки радиация,

А не медный купорос!

 

Пятую неделю я не сплю с женой,

Пятую неделю я хожу больной,

Тоже и напарник мой плачется,

Дескать, он отравленный начисто.

 

И лечусь «столичною» лично я,

Чтобы мне с ума не стронуться,

Истопник сказал – «столичная»

Очень хороша от стронция.

 

И то я верю, а то не верится,

Что минует та беда…

А шарик вертится и вертится,

И всё время не туда!

 

1962

Прощание с гитарой

 

Подражание Аполлону Григорьеву

 

«…Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

Ах, как скучно мне с тобой, моя душечка»

Осенняя простудная,

Печальная пора,

Гитара семиструнная,

Ни пуха, ни пера!

Ты с виду – тонкорунная,

На слух – ворожея,

Подруга семиструнная,

Прелестница моя!

Ах, как ты пела смолоду,

Вся музыка и стать,

Что трудно было голову

С тобой не потерять!

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

Ах, как плыла голова, моя душечка!

Когда ж ты стала каяться

В преклонные лета,

И стать не та, красавица,

И музыка не та!

Все в говорок про странствия,

Про ночи у костра,

Была б, мол, только санкция,

Романтики сестра.

Романтика, романтика

Небесных колеров!

Нехитрая грамматика

Небитых школяров.

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

Ах, как скушно мне с тобой, моя душечка!

И вот, как дождь по луночке,

Который год подряд,

Все на одной на струночке,

А шесть других молчат.

И лишь за тем без просыпа

Разыгрываешь страсть,

Что, может, та, курносая,

«Послушает и даст»…

Так и живешь, бездумная,

В приятности примет,

Гитара однострунная –

Полезный инструмент!

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

Ах, не совестно ль тебе, моя душечка!

Плевать, что стала курвою,

Что стать под стать блядям,

Зато номенклатурная,

Зато нужна людям!

А что души касается,

Про то забыть пора.

Ну что ж, прощай красавица!

Ни пуха, ни пера!

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

Что ж, ни пуха, ни пера, моя душечка!

Русские плачи

 

На лесные урочища,

На степные берлоги

Шли Олеговы полчища

По дремучей дороге.

И на марш этот глядючи,

В окаянном бессильи,

В голос плакали вятичи,

Что не стало России!

Ах, Россия, Рассея –

Ни конца, ни спасенья!

И живые, и мертвые,

Все молчат, как немые,

Мы, Иваны Четвертые –

Место лобное в мыле!

Лишь босой да уродливый,

Рот беззубый разиня,

Плакал в церкви юродивый,

Что пропала Россия! Ах,

Россия, Рассея –

Все пророки босые!

Горькой горестью мечены

Наши тихие плачи –

От Петровской неметчины

До нагайки казачьей!

Птица вещая – троечка,

Тряска вечная, чертова!

Не смущаясь ни столечка,

Объявилась ты, троечка,

Чрезвычайной в Лефортово!

Ах, Россия, Рассея –

Чем набат не веселье!?

Что ни год – лихолетье,

Что ни враль, то Мессия!

Плачет тысячелетие

По России – Россия!

Выкликает проклятия…

А попробуй, спроси –

Да была ль она, братие,

Эта Русь на Руси?

Эта – с щедрыми нивами,

Где родятся счастливыми

И отходят в смиреньи.

Где как лебеди – девицы,

Где под ласковым небом

Каждый с каждым поделится

Божьим словом и хлебом.

…Листья капают с деревца

В безмятежные воды,

И звенят, как метелица,

Над землей хороводы,

А за прялкой беседы,

На крыльце полосатом,

Старики-домоседы,

Знай, дымят самосадом.

Осень в золото набрана,

Как икона в оклад…

Значит все это наврано,

Лишь бы в рифму да в лад?!

Чтоб, как птицы на дереве,

Затихали в грозу,

Чтоб не знали, но верили

И роняли слезу,

Чтоб начальничкам кланялись,

За дареную пядь,

Чтоб грешили и каялись,

И грешили опять?..

То ли сын, то ли пасынок,

То ли вор, то ли князь –

Разомлев от побасенок,

Тычешь каждого в грязь!

Переполнена скверною

От покрышки до дна…

Но ведь где-то, наверное,

Существует – Она?!

Та – с привольными нивами,

Та – в кипеньи сирени,

Где родятся счастливыми

И отходят в смиреньи…

Птица вещая, троечка,

Буйный свист под крылом!

Птица, искорка, точечка

В бездорожьи глухом.

Я молю тебя: – Выдюжи!

Будь и в тленьи живой,

Что б хоть в сердце, как в Китеже,

Слышать благовест твой!…

Священная весна

 

Собирались вечерами зимними,

Говорили то же, что вчера…

И порой почти невыносимыми

Мне казались эти вечера.

Обсуждали все приметы искуса,

Превращали – в сложность – простоту,

И моя Беда смотрела искоса

На меня – и мимо, в пустоту.

Этим странным взглядом озадаченный,

Темным взглядом, как хмельной водой,

Столько раз обманутый удачами,

Обручился я с моей Бедой!

А зима все длилась, все не таяла,

И пытаясь одолеть тоску –

Я домой, в Москву, спешил из Таллина,

Из Москвы – куда-то под Москву.

Было небо вымазано суриком,

Белую поземку гнал апрель…

Только вдруг, – прислушиваясь к сумеркам,

Услыхал я первую капель.

И весна, священного священнее,

Вырвалась внезапно из оков!

И простую тайну причащения

Угадал я в таяньи снегов.

А когда в тумане, будто в мантии,

Поднялась над берегом вода, –

Образок Казанской Божьей Матери

Подарила мне моя Беда!

…Было тихо в доме.

Пахло солодом.

Чуть скрипела за окном сосна.

И почти осенним звонким золотом

Та была пронизана весна!

Та весна – Прощенья и Прощания,

Та, моя осенняя весна,

Что дразнила мукой обещания

И томила. И лишила сна.

Словно перед дальнею дорогою,

Словно – в темень – угадав зарю,

Дар священный твой ладонью трогаю

И почти неслышно говорю:

– В лихолетье нового рассеянья,

Ныне и вовеки, навсегда,

Принимаю с гордостью

Спасение Я – из рук Твоих – моя Беда

Снова август

 

Посвящается памяти А. А. Ахматовой

 

…а так как мне бумаги не хватало,

…я на твоём пишу черновике…

Анна Ахматова «Поэма без героя»

 

Анна Андреевна очень боялась и не любила

месяц август, считала этот месяц для себя

несчастливым и имела к этому все основания,

поскольку в августе был расстрелян Гумилёв, на станции

Беригардтовка,в августе был арестован её сын Лев,

в августе вышло известное постановление о журналах

«Звезда» и «Ленинград» и т. д.

 

(«Кресты» – ленинградская тюрьма,

Пряжка – район в Ленинграде)

 

В этой злой тишине, в той неверной,

В тени разведённых мостов,

Ходила она по Шпалерной,

Моталась она у «Крестов».

 

Ей в тягость? Да нет, ей не в тягость –

Привычно, как росчерк пера,

Вот если бы только не август,

Не чёртова эта пора!

 

Таким же неверно-нелепым

Был давний тот август, когда

Под чёрным беригардтовским небом

Стрельнула, как птица, беда.

 

И разве не в августе снова,

В ещё не отмеренный год,

Осудят мычанием слово

И совесть отправят в расход?!

 

Но это потом, но покуда

Которую ночь – над Невой,

Уже не надеясь на чудо,

А только бы знать, что живой!

 

И в сумерки вписана чётко,

Как вписана в нашу судьбу,

По-царски небрежная чёлка,

Прилипшая к мокрому лбу.

 

О шелест финских сосен,

Награда за труды,

Но вновь приходит осень –

Пора твоей беды!

 

И август, и как будто

Всё тоже, как тогда,

И врёт мордастый Будда,

Что горе – не беда!

 

Но вьётся, вьётся чёлка

Колечками на лбу,

Уходит в ночь девчонка

Пытать твою судьбу.

 

По улице бессветной,

Под окрик патрулей,

Идёт она бессмертной

Походкою твоей.

 

На праздник и на плаху

Идёт она, как ты!

По Пряжке, через Прагу –

Искать свои «Кресты»!

 

И пусть судачат глупые соседи,

Пусть кто-то обругает не со зла,

Она домой вернётся на рассвете

И никому ни слова – где была…

 

И с мокрых пальцев облизнёт чернила,

И скажет, примостившись в уголке:

«Прости, но мне бумаги не хватило,

Я на твоём пишу черновике…»

Спрашивайте, мальчики!

 

Спрашивает мальчик - почему?

Спрашивает мальчик - почему?

Двести раз и триста - почему?

Тучка набегает на чело,

А папаша режет ветчину,

А папаша режет ветчину,

Он сопит и режет ветчину

И не отвечает ничего.

 

Снова замаячили быль, боль,

Снова рвутся мальчики в пыль, в бой!

Вы их не пугайте, не отваживайте,

Спрашивайте, мальчики, спрашивайте,

Спрашивайте, мальчики, спрашивайте,

Спрашивайте, спрашивайте!

 

Спрашивайте, как и почему?

Спрашивайте, как и почему?

Как, и отчего, и почему?

Спрашивайте, мальчики, отцов!

Сколько бы ни резать ветчину,

Сколько бы ни резать ветчину -

Надо ж отвечать в конце концов!

 

Но в зрачке - хрусталике - вдруг муть,

А старые сандалики, ух, жмут!

Ну, и не жалейте их, снашивайте!

Спрашивайте, мальчики, спрашивайте!

Спрашивайте!!!

Старательский вальсок

 

Мы дано называемся взрослыми

И не платим мальчишеству дань,

И за кладом на сказочном острове

Не стремимся мы в дальнюю даль.

Ни в пустыню, ни полюсу холода,

Ни на катере… к этакой матери.

Но поскольку молчание – золото,

То и мы, безусловно, старатели.

 

Промолчи – попадёшь в богачи!

Промолчи, промолчи, промолчи!

 

И не веря ни сердцу, ни разуму,

Для надёжности спрятав глаза,

Сколько раз мы молчали по-разному,

Но не против, конечно, а за!

Где теперь крикуны и печальники?

Отшумели и сгинули смолоду…

А молчальники вышли в начальники,

Потому что молчание – золото.

 

Промолчи – попадёшь в первачи!

Промолчи, промолчи, промолчи!

 

И теперь, когда стали мы первыми,

Нас заела речей маята,

Но под всеми словесными перлами

Проступает пятном немота.

 

Пусть другие кричат от отчаянья,

От обиды, от боли, от голода!

Мы-то знаем – доходней молчание,

Потому что молчание – золото!

 

Вот как просто попасть в богачи,

Вот как просто попасть в первачи,

Вот как просто попасть – в палачи:

Промолчи, промолчи, промолчи!

 

1962

Съезду историков

 

Полцарства в крови, и в развалинах век,

И сказано было недаром:

«Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хазарам...».

 

И эти, звенящие медью, слова,

Мы все повторяли не раз, и не два.

 

Но как-то с трибуны большой человек

Воскликнул с волненьем и жаром:

«Однажды задумал предатель-Олег

Отмстить нашим братьям-хазарам...»

 

Уходят слова, и приходят слова,

За правдою правда вступает в права.

 

Так помните ж, люди, и знайте вовек,

И к чёрту дурацкая смута:

«Каким-то хазарам, какой-то Олег,

За что-то отмстил, почему-то!»

 

И это преданье седой старины -

Пример для историков нашей страны!

 

Сменяются правды, как в оттепель снег,

И скажем, чтоб кончилась смута:

«Каким-то хазарам, какой-то Олег,

За что-то отмстил почему-то».

 

И этот марксистский подход к старине

Давно применяется в нашей стране.

Он нашей стране пригодился вполне

И вашей стране пригодится вполне,

Поскольку вы сами в таком же... лагере!

Он вам пригодится вполне!

Тебе

(Вьюга листья на крыльцо намела…)

 

I

 

Словно слёзы по стеклу, этот дождь.

Словно птица, ветка бьётся в окно.

Я войду к тебе – непрошенный гость.

Как когда-то – это было давно.

 

II

 

Закружатся на часах стрелки вспять,

Остановится всё время на век.

– Ты не спишь ещё? – спрошу я опять, –

Мой единственный родной человек?

 

III

 

Пусть не кажется тебе это сном

И в стекло не ветка бьётся, а я.

Осторожно оглянись – за окном

Ты видишь, как бредёт тень моя.

Уходят друзья

 

Памяти Фриды Вигдоровой

 

На последней странице газет печатаются объявления о смерти, а на первых – статьи, сообщения и покаянные письма.

 

Уходят, уходят, уходят друзья,

Одни – в никуда, а другие – в князья…

В осенние дни и в весенние дни,

Как будто в году воскресенья одни.

Уходят, уходят, уходят,

Уходят мои друзья!

Не спешите сообщить по секрету:

Я не верю вам, не верю, не верю!

Но приносят на рассвете газету,

И газета подтверждает потерю.

Знать бы загодя, кого сторониться,

А кому была улыбка – причастьем!

Есть уходят – на последней странице,

Но которые на первых – те чаще…

Уходят, уходят, уходят друзья,

Каюк одному, а другому – стезя.

Такой по столетию ветер гудит,

Что косит своих, и чужих не щадит,

Уходят, уходят, уходят

Уходят мои друзья!

Мы мечтали о морях – океанах,

Собирались прямиком на Гавайи!

И, как спятивший трубач, спозаранок,

Уцелевших я друзей созываю.

Я на ощупь, и на вкус, и по весу,

Учиняю им проверку, но вскоре

Вновь приносят мне газету-повестку

К отбыванию повинности горя.

Уходят, уходят, уходят друзья!

Уходят, как в ночь эскадрон на рысях,

Им право – не право, им совесть – пустяк,

Одни наплюют, а другие простят!

Уходят, уходят, уходят,

Уходят мои друзья!

И когда потеря громом крушенья

Оглушила, полоснула по сердцу,

Не спешите сообщить в утешенье,

Что немало есть потерь по соседству!

Не дарите мне беду, словно сдачу,

Словно сдачу, словно гривенник стертый!

Я ведь все равно по мертвым не плачу,

Я ж не знаю, кто живой, а кто мертвый.

Уходят, уходят, уходят друзья –

Одни в никуда, а другие – в князья…

В осенние дни и в весенние дни,

Как будто в году воскресенья одни,

Уходят, уходят, уходят,

Уходят мои друзья…

Черновик эпитафии

 

Худо было мне, люди, худо...

Но едва лишь начну про это,

Люди спрашивают - откуда,

Где подслушано, кем напето?

 

Дуралеи спешат смеяться,

Чистоплюи воротят морду...

Как легко мне было сломаться,

И сорваться, и спиться к чёрту!

 

Не моя это, вроде, боль,

Так чего ж я кидаюсь в бой?

А вела меня в бой судьба,

Как солдата ведёт труба!

 

Сколько раз на меня стучали,

И дивились, что я на воле,

Ну, а если б я гнил в Сучане,

Вам бы легче дышалось, что ли?

 

И яснее б вам, что ли, было,

Где - по совести, а где - кроме?

И зачем я, как сторож в било,

Сам в себя колочусь до крови?!

 

И какая, к чертям судьба?

И какая, к чертям, труба?

Мне б частушкой по струнам, в лёт,

Да гитара, как видно, врёт!

 

А хотелось-то мне в дорогу,

Налегке при попутном ветре,

Я бы пил молоко, ей-Богу,

Я б в лесу ночевал, поверьте!

 

И шагал бы как вольный цыган,

Никого бы нигде не трогал,

Я б во Пскове по-птичьи цыкал,

И округло на Волге окал,

 

И частушкой по струнам в лёт,

Да гитара, как видно, врёт,

Лишь мучительна и странна,

Всё одна дребезжит струна!

 

Понимаю, что просьба тщетна,

Поминают - поименитей!

Ну, не тризною, так хоть чем-то,

Хоть всухую, да помяните!

 

Хоть за то, что я верил в чудо,

И за песни, что пел без склада,

А про то, что мне было худо,

Никогда вспоминать не надо!

 

И мучительна и странна,

Всё одна дребезжит струна,

И приладиться к ней, ничьей,

Пусть побробует, кто ловчей!

 

А я не мог!

ЮЗ

 

По стеклу машины перед глазами шофера

Бегают дворники направо-налево,

Направо-налево, направо-налево…

Не летят к нам птицы с теплого юга,

Улетают птицы на теплый юг,

Почему-то надо бояться юза,

А никто не знает, что такое юз,

Ах, никто не знает, что, такое юз!

Телефон молчит мой, а это скверно.

Я-то понимаю, что дело в том,

Ты сейчас под зонтом ходишь, наверно,

А под зонтиком трудно ходить вдвоем.

Ах, под зонтиком трудно ходить вдвоем!

И под медленным дождиком мокнет муза,

И у дождика странный, соленый вкус,

Может, муза тоже боится юза?!

И не знает тоже, что значит юз?!

Ах, не знает муза, что значит юз!

По стеклу машины перед глазами шофера

Бегают дворники направо-налево,

Направо-налево, направо-налево…

Я в путь собирался всегда налегке

 

Я в путь собирался всегда налегке,

Без долгих прощальных торжеств,

И маршальский жезл не таскал в рюкзаке.

На кой он мне, маршальский жезл!

 

Я был рядовым и умру рядовым.

Всей щедрой земли рядовой,

Что светом дарила меня даровым,

Поила водой даровой.

 

До старости лет молоко на губах,

До тьмы гробовой - рядовой.

А маршалы пусть обсуждают в штабах

Военный бюджет годовой.

 

Пускай заседают за круглым столом

Вселенской охоты псари,

А мудрость их вся заключается в том,

Что два - это меньше чем три.

 

Я сам не люблю старичков-ворчунов

И всё-таки истово рад,

Что я не изведал бесчестья чинов

И низости барских наград.

 

Земля под ногами и посох в руке

Торжественней всяких божеств,

А маршальский жезл у меня в рюкзаке -

Свирель, а не маршальский жезл.

 

9 марта 1972

Я выбираю свободу

 

Сердце моё заштопано,

В серой пыли виски,

Но я выбираю Свободу,

И – свистите во все свистки!

 

И лопается терпенье,

И тысячи три рубак

Вострят, словно финки, перья,

Спускают с цепи собак.

 

Брест и Унгены заперты,

Дозоры и там, и тут,

И все меня ждут на Западе

Но только напрасно ждут!

 

Я выбираю Свободу, –

Но не из боя, а в бой,

Я выбираю свободу

Быть просто самим собой.

 

И это моя Свобода,

Нужны ли слова ясней?!

И это моя забота –

Как мне поладить с ней.

 

Но слаще, чем ваши байки

Мне гордость моей беды,

Свобода казённой пайки,

Свобода глотка воды

 

Я выбираю Свободу,

Я пью с нею нынче на «ты»,

Я выбираю свободу

Норильска и Воркуты.

 

Где вновь огородной тяпкой

Над спинами пляшет кнут,

Где пулею или тряпкой

Однажды мне рот заткнут.

 

Но славно звенит дорога,

И каждый приют, как храм.

А пуля весит немного –

Не больше, чем восемь грамм.

 

Я выбираю Свободу, –

Пускай груба и ряба,

А вы валяйте – по капле

«Выдавливайте раба»!

 

По капле и есть по капле –

Пользительно и хитро,

По капле – это на Капри,

А нам – подставляй ведро!

 

А нам – подавай корыто,

И встанем во всей красе

Не тайно, не шито-крыто,

А чтоб любовались все!

 

…Я выбираю Свободу,

И знайте, не я один!