Александр
Логинов

Автопортрет

Слишком живой, чтоб писать эпитафии,
Слишком потёрт, чтобы петь и плясать,
Вот я у печки, обложенной кафелем,
Греюсь. Ну это ли не благодать?

Колокол слышу – далёкий, серебряный.
В небо взлетаю, смотрю с высоты.
Вижу реку, и над пенными гребнями
Рыб, раскрывающих жадные рты.

Вижу – заполнили храмы отверстые
Злобные букала, жирная тля…
Что там меж ними белеет – не кости ли?
Ссученным пеплом покрыта земля.

Вот он, на фоне истлевшего города,
Мой недописанный автопортрет…
Рюмочку горькой по этому поводу
Можно поднять. – Да желания нет.

Ночь развернётся звездасто-воскресная,
Выкатит зенки луна в три шара.
 – Тоже ещё, закавыка небесная, –
всхлипнет поэт и умрёт.
                                   До утра.

* * *

Это поле не я корчевал –
Больше пел, да и то подголосьем.
Разве в душу свою не плевал,
Но ходить на поклон довелось мне.

Ой ты, хлебушко с солью, мой друг!
Ой, водица моя ключевая!
Встали комом вы в горле не вдруг:
Притомилась душа кочевая.

В буреломах спала, голос твой
День и ночь из парадных подъездов
Большевистской железной метлой
Выметали, как сор бесполезный.

А теперь, наши молот и серп,
Оказались и вы на задворках.
Новый день поднимается сер
И свиреп, как тамбовские волки.

Звонок колос, да некому печь
Хлебы гордые. Близятся ночи,
И кремлёвский заботливый меч
Языками до блеска отточен.

Не самой ли мы смертушке льстим,
Заводя разговоры о вечном?
Нет, не сладить мне с сердцем моим,
И в Эдем не попасть мне, конечно.

Божья искра нужнее во мгле,
В тех кругах и чистилище ада,
Где блуждать доведётся и мне
В тщетных поисках райского сада.

Эмигрант

Давно, усталый раб, замыслил я побег…

А. С. Пушкин

Напишите мне в Константинополь, –
Я давно замыслил свой побег.
До того, как сбросит листья тополь,
Я ступлю на цареградский брег.

Мой корабль воздушный на приколе
Не был никогда, и быть не мог.
Вырываюсь на простор и волю
С помощью двух стихотворных строк.

Я безумец. Я ещё летаю,
Хоть не ангел, да простит Господь.
Если сил своих не рассчитаю –
Дух мой обретёт и вес, и плоть.

Потому на всякий смертный случай
Мастерству десантному учусь.
Проходя береговою кручей,
В бездну омутную загляжусь…

Завтра ночью тайно и без визы
Я в полёт отправлюсь налегке.
Голуби воркуют на карнизе,
Журавли курлычут вдалеке.

Утром в мои двери не стучите,
Не срывайте пломбы-сургучи.
В рукописях пухлых не ищите
Вы к поступку моему ключи.

Напишите мне в Константинополь –
Все, кто меня знают, любят, ждут…
Я уже укладываю стропы
И к прыжку готовлю парашют.

* * *

Река обнажена. Ни ряски, ни осоки
По тёмным берегам.

Светла и глубока,

Как женщина она. В небесные высоты
Струится звонко медь литого сосняка.

Осинник, березняк трепещут и готовы
Бороться до конца.

Но золото листов

Мечтает жизнь отдать за Явленное Слово…
Жаль, не спасти ему сгорающих лесов.

Гуди, монетный двор!

Работай, двор монетный, –

Работай, пополняй казну моих друзей…
А я останусь здесь,

На полосе рассветной,

Как пёс сторожевой, до лютых декабрей.

И вот под Новый год я к вам явлюсь, ребята!
А ну, скажите мне, в какой живём стране?
Как обстоят дела у вас с госаппаратом –
Живёте в мире с ним, готовитесь к войне?

Жаль, не помощник я в заботах ваших скорбных, –
Позвольте мне хотя б погреться на печи.
Для вас я прорастил стихов заветных зёрна.
Стелите мне постель. И где мои сверчки?!

Русский аттракцион

Русский аттракцион –
Колка дров под Парижем.
Эйфелева башня – ау!
Где вы, ваше высочество, ажурность?!
Где-то там, в предместье
Булонь-Бийканур,
Я, с мускулистым торсом
И крепкими руками,
В берёзовом белом пламени
Играю стальным топором –
Второй поэт
После Райнер Мария Рильке,
Что когда-то под Берлином
«в синей русской рубахе
С красным орнаментом…»
Колол дрова
В честь божественной
Лу Андреас Саломе…
Но я предпочёл Париж.
Уж слишком черна «Европейская ночь»
Под Берлином.
Сквозь Триумфальную арку
Проходят полки парижан.
Верной дорогой идёте, товарищи!

Любовь

Стреляет Анка-пулемётчица.
На боевом коне Чапаев.
Над ними вражеская лётчица
Передний край обозревает.

Безбашенная и влюблённая
В свою страну аж до прожилок.
Но красная атака конная
Девичий глаз заворожила.

Ей рядом быть с Чапаем хочется:
«Чапай и я! Какая сила!»
Но стерва Анка-пулемётчица
Аэроплан её скосила.

Не знаю я, где похоронены
И та, и эта. Да не важно.
Надеюсь, что в пределах Родины,
Среди влюблённых и отважных.

* * *

И. Х.

Девочка-осень. Двенадцатый час.
Ленточки вьются и вьются…
В рощу вхожу,

как входил в первый класс…

Лужиц серебряных блюдца

Просят: «Испей нашей светлой воды.
Время грядёт ледостава».
Девочка-осень зазывно глядит
Рыжеволосой красавой.

В сердце моём золотая метель,
В памяти – угольный росчерк.
Взбила из листьев сердечных постель
В сон уходящая роща.

Слышу – оскольчато льдинки звенят,
Нас засыпает листвою…
В сумерках ветер окликнул меня
И поманил за собою.

Девочка-осень!

Ах, если б я мог

Следом – по лужицам-блюдцам…
Я бы пошёл на твой сладкий манок,
Чтоб никогда не вернуться.

Только не в силах уже совладать
С плотью и бренной, и нищей.
Чувствую землю, как чувствуют мать.
Ищут меня корневища.

Стали узлы сухожилий крепки –
Держат надёжно и прочно
В роще остывшей, у мёрзлой реки,
Вросшим в родимую почву.

Человек без пользы

Улыбаюсь. Руки жму.
Тихий и не борзый.
Я живу себе, живу –
Человек без пользы.

А без пользы –
Не в цене.
Но зачем – вожжами! –
В нарисованной стране
Добрыми вождями.

Не хлещите!
Вас прошу –
Всё-таки не лошадь.
Я живу себе. Шуршу.
Я ношу калоши.

Ждите в гости, господа, –
Тихий и нестрогий,
Человеком из дождя
Встану на пороге.

И калоши – в уголок.
Пустите бродягу? 
Как потухший уголёк
В уголок прилягу

Я уже не наслежу…
Помяни мя, Боже…
На ладони подышу
И умру в прихожей.

* * *

…а за Манежной – Триумфальная…
…и это вам не Пузыри земли, а котлы кипящие…

Дежавю. В мозгах отчётливо –
Как и надцать лет назад,
Декабря,
Числа четвёртого.
Горлового воя горького,
Ветра стылого надсад.
Дети спят. Жена с опаскою –
К окнам.
Кто там?
Словно тать,
Чья-то тень под мерзкой маскою
Промелькнула…
И опять
С неба сеет снега крошево,
Чтобы – намертво! – ко льду.
Слева – чёрную горошину.
Справа – светлую кладу.
Чёрные – ночному ворону.
А янтарные – себе.
И каков расклад?
Всё поровну.
Не прознало б ФСБ.

Жёнка! Дай тряпицу белую.
Так-то вот…
Храни нас Бог!
Мы с тобою выбор сделали.
На, припрячь-ка узелок.

В букваре

Одни оглашают.
Другие соглашаются.
Вот что значит –
В одной упряжке.
А твёрдый знак с мягким
Подвыпили и шатаются
По улицам тёмным –
И думает каждый:
– Вот ведь как история прихотлива…
Все буквы в сговоре,
И только нам здесь
Зубами от холода клацать!
…а ночь плодоносит
И падает к ногам
Чёрным наливом.
Сейчас твердый с мягким
Начнут брататься.
Чем же закончится это братание 
Двух антиподов:
Не надо быть
 Сенекой Аннеем Луцием.
…и будет утро с похмельем, с бранью.
И в букваре –
Революция.
Шипы, свисты, рыки –
Согласные – несогласные,
Уши заткнули гласные –
Уа – Ау!..
Долой клику!
…и, нервно хихикая,
В уголке, украдкой,
Икает И краткое,
Донос шифрует
В высшую канцелярию

Если кратко:
Дело плохо. Запахло гарью.
Переругались, собаки.
Верните знаки.

* * *

Всё шире и шире протоки.
Темней и тревожней вода.
Не слишком ли люди жестоки
К своим берегам иногда?

Стихия – воитель издревле:
Попробуй её укроти!
Она, затаившись, не дремлет
В голодных тисках горловин.

Вот-вот захрипит, и прорвётся,
И холодом в души плеснёт,
Затопит дворы и колодцы
И многих под корень снесёт.

Немало надежд раскололось.
Немало сошло под откос:
Живущих – угрюмо и порознь.
Идущих – вслепую и вкось.

* * *

День смеркается. Криком кричу:
– Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Надоело полночное бденье.
Я ж не филин какой-нибудь там,
Не ушастая мышь, по углам
Чтоб вышёптывать стихотворенья.

Я за то, чтоб любили меня,
Я за солнечность русского дня, –
Понимаете ль вы это, братцы?!
Надоело лупить себя в грудь,
Горечь полночи горлом тянуть
И, отчаявшись, днем отсыпаться.

Мне вещают с газетных полос
Про режим, про зарядку и кросс,
Чудодейство здорового пота…
Но вращается жёрнов ночей,
Под присмотром небесных врачей
Осыпается дней позолота.

* * *

Жил поэт и темы подбирал.
За окном кипел весны аврал.

Дотемна в обломках перестройки
Копошился зло народ наш стойкий.

Закатилось солнце за бугор.
На большой дороге рыщет вор.

Рыщет вор, себе поживу ищет.
Новой перестройки ветер свищет.

А пробьют часы двенадцать раз…
Пустота и темь, хоть вырви глаз.

Лишь бомжи на боевом посту
Слушают людскую немоту.

Да поэт, зевая, чешет темя
В поисках пера достойной темы.

* * *

…и вырвал грешный мой язык…

Лежит язык на берегу,
 Омытый тёплым синим морем.
Не пожелаешь и врагу –
Настолько он от горя чёрен.

Ещё вчера кричал – Ура! –
Хозяин в раже митинговом.
А нынче там, где рот, – дыра,
И в той дыре застряло слово.

Над синим морем миражи
Восходят студенеобразно.
Но в миражах не больше лжи,
Чем в нашей жизни безобразной.

Тогда молчи. И ни гу-гу.
Живи впотай, дыши пореже…
Лежит язык на берегу –
Ещё не факт,
Что он был грешен.

Последняя песня Иванушки-дурачка

Укатали Сивку крутые горки –
На постой конягу, на задворки.

Сивка-бурка, лысая каурка,
Вот сидим с тобой, как два придурка.

Ты жуёшь какие-то коренья,
Сочиняю я стихотворенье,

Как веду я Сивку на Парнас,
Где живёт упитанный Пегас.

Всё ему даётся задарма.
Ломятся от хлеба закрома.

И над ним в подзанебесном рае
Дирижёр оркестром управляет,

Запахи доносятся цветочков,
Излиянья, вздохи, завиточки –

Всё такое милое, земное.
Зря ты, Сивка, ковылял за мною.

Что тебе, хромому, на Парнасе?
Наедать крутое брюхо разве.

Ну а здесь до смерти будем сивы,
И помрём достойно и красиво

На задворках русского простора
Без оркестра и без дирижера.

Благо, слышишь, отставной пастух
Проверяет дудочку на слух.

* * *

Я незаметно перешёл границу
И очутился в стане дураков.
Простецкие бесхитростные лица,
Но в воздухе пудовых кулаков
Увидел напряжённую работу:
«Помилуйте, вы с кем ведёте бой?»
И мне один ответил с неохотой:
«Ты что – дурак? Не видишь?..»