Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Александр Ревич

Мартовский снег

 

Это было все во время оно,

стон стоял на реках Вавилона,

воздвигали дамбы, тек металл,

хор парадным маршам подпевал,

и без колокольного трезвона

праздник в дни урочные бывал,

было все, но хлеба было мало,

пацанва в охотку жмых жевала,

пухли ноги, шел лесоповал,

танцы на дощатой танцплощадке

были в летний вечер жизнь назад,

трубы были хриплы, доски шатки,

флаги красны, а портрет усат,

и глядел он с каждого фасада,

виделся во сне и наяву

над аллеей городского сада,

на Манежной площади, в хлеву,

как и в нашей, помнится, казарме

и в конюшне эскадронной, где

был портрет, всех прочих лучезарней,

чтоб вздыхали кони об узде.

 

Власть. И сам я в жизни офицерской,

обретая в голосе металл,

даже несмотря на норов дерзкий,

генералом все-таки не стал,

все-таки чего-то  не хватало:

может, бессердечия борзой?

Мало было в голосе металла,

брал за сердце голос со слезой,

так хотелось и на поле брани,

когда рвался в двух шагах тротил,

слушать: «На воздушном океане…»

Слушать: «Хоры стройные светил».

 

Было это все в эпохе давней,

всяко было, но за годом год

лес желтел, снимались утки с плавней,

красные знамена нес народ,

а бывало и наоборот:

с голоду опухшие крестьянки

на трамвайной падали стоянке,

мертвых малышей прижав к себе,

хутора пустели, и на это

равнодушно с каждого портрета

тот глядел, кто равен был судьбе,

хоть немногим зрячим, чаще зэкам,

виделся совсем не человеком,

понимали: нет на нем креста,

а для тысяч был он свят и вечен.

Что с нас взять? Во все века лепечем:

«Добрый царь, министры сволота».

 

Наконец подведена черта.

 

Было снежно, было хмуро, сыро,

толпы шли Москвой в Колонный зал

проводить в последний путь кумира.

Господи! Угасло солнце мира!

Господи! Ведь кто-то так сказал!

И под всхлипы  непогоды вдовьи

Третий Рим вздымал свои холмы,

веяло боями в Подмосковье,

холодом смертельным Колымы.

 

Колыма. Да что там знали мы

о делах покойного, да что там

знание, когда повсюду страх,

страх в толпе и одиноких снах,

странный, безотчетный, с приворотом.

 

Талый снег стекал за воротник,

люди шли и шли Цветным бульваром,

к Трубной шли, к Неглинной напрямик:

тесно было малым, тесно старым,

одиноким путникам и парам,

как и этим двум в тугом кольце:

пятилетний мальчик на отце

примостился, оседлав заплечье,

так вот и брели, брели себе

прямо через площадь, по Трубе

молчаливые  гурты овечьи,

из рядов не выходил никто,

люди зябко кутались в пальто,

в телогрейки ватные и шубы,

шли плечом к плечу, нутром к нутру,

заслоняли  лица на ветру,

и от холода стучали зубы.

Мальчик шею стискивал отцу,

погоняя валенком в галоше,

чтобы тот шагал, как на плацу,

побыстрей, не ощущая ноши,

две души, две капли, два тепла

плыли в этой медленной лавине,

руслом каменным толпа текла,

вдруг остановилась посредине

улицы, и тут сдавило так,

что не продохнуть, и в этой свалке

чей-то в ухо угодил кулак,

рядом чей-то всхлип раздался жалкий,

причитанья, крики впереди…

— Что случилось? Что там? Погляди!

Детский  визг и окрик петушиный,

стоны, плач, отборный матерок.

Грузовые грузные машины

вздыбились плотиной поперек.

Неужели все? Конец?  Так рано!

Как-то все случилось невзначай.

В дамбе нет ни щели, ни прорана,

нет лазейки. Родина,  прощай!

Все прощай, и зелень майской рощи,

свет в окошке, мать, жена и теща,

и сидящий на закорках сын,

но толпы безжалостная сила

влево вынесла и протащила

вдоль стены кирпичной — до машин

остается где-то метров сотня —

вновь стихия тащит вдоль стены,

и внезапно рядом подворотня.

Эй! Сюда! Скорее! Спасены.

 

Двор чужой, какая-то  контора

с вывескою «Пиломатерьял».

Двое тяжко дышат у забора.

— Папа, я галошу потерял.

— Привыкай, мой маленький, к потерям.

Слышишь там за подворотней крик?

Мы в спасенье верим и не верим,

ты еще к такому не привык.

Вновь за подворотней вопли, крики,

стоны, гром, похожий на стрельбу,

а толпа валит через Трубу,

словно там погром царит великий,

словно из своих последних сил

сотворил покойный эти бредни,

словно требы требовал последней

тот, кто в ночь навеки уходил,

в свой родной кромешный мрак отчалил,

сея гром, похожий на стрельбу.

 

Вождь в Колонном зале спал в гробу,

а вокруг наследники молчали,

и никто  бы уловить не мог

на  застывших лицах тень печали,

так был каждый величав и строг,

на лице вождя, таком же строгом,

брезжил страх, заметный только им,

сколько лет ходили все под ним,

только он и сам ходил под Богом.

Плыл в цветах, в огнях Колонный зал,

снежное гуляло предвесенье,

и пока еще никто не знал,

что это — конец или спасенье?..

 

20 октября 2003 г.