Послание к С. С. Уварову

Муз благодатных славный любимец, владеющий лирой,

Даром языков и грифелем Клии, Уваров! постыдно

Великолепный российский язык, сладкозвучный и гибкий,

Сделать рабом французской поэзии жалкой, нескладной,

Рифмой одной отличенной от прозы. Не нам пресмыкаться!

Льзя ль позабыть, что законные мы наследники греков?

Нам с православием вместе науки они завещали --

И сохраним в чистоте наследное наше богатство!

Усыновим богатый и полный Гомеров гексаметр,

Разнообразнейший всех стихотворных древних размеров!

Как невозможно в одежду младенца одеть великана,

Углем и мелом сходно списать картину Вернета,

Или Моца?ртов сонат рассказать в простом разговоре,

Так невозможно александрийским стихом однозвучным

В ходе, в падении стоп, в пресеченьи стиха, в сочетаньи

Рифм, одинаким в течение целой пространной поэмы,

Часто из нескольких песен и тысяч стихов состоящей,

Выразить с тою же верностью, смелой в рисовке, в смешеньи

Света и тени, и с тою же яркостью в красках, всю силу

Чувств, всю возвышенность мыслей и блеск, которыми каждый

Стих Илиады и каждый стих Энеиды сияет.

Вспомни, Уваров! что пишет Вольтер к китайскому хану:

Острый старик насмехается едко над варварским, странным

Правилом их стихотворным, которое требует строго

Двух шестистопных стихов и друг подле друга стоящих.

Ежели верить Вольтеру: одна стихов половина

Служит для смысла, другая же вечно только для рифмы,

Так что легко, ничего в существе не теряя, французам

Можно во всякой поэме стихов половину убавить.

Участь русской державы и русской словесности сходны:

Долго владычество чуждое Русь ярмом тяготило!

Нас, несогласных, татары, быстро нахлынув, пленили;

Россы, оковы татар разорвав, их самих оковали.

Нам, не радевшим о чести народной, о славе престола,

Дали сарматы царя и красной Москвой овладели.

Иго сарматское сбросили мы; но, приняв от французов

Моды и образ их мыслей, снова стали рабами.

Галлы, тяжелую цепь наложа на поэзию нашу,

Видя, что мы отступили от древних обычаев русских,

Дать и царя своего и уставы свои возмечтали...

Но орел встрепенулся, расторгнул железные путы,

Крикнул германским орлам знакомым им голосом славы

И, распустив могучие крылья, стал над Парижем.

Наши поэты среднего века с умом и талантом:

Славный князь Кантемир, Феофан, Симеон и Буслаев

Правилам польской поэзии, с нашею столько несродной,

Русский, способный ко всем измененьям, язык добровольно

Поработили. И сам Ломоносов своею чредою

Дань заплатил предрассудкам и мнению века

Преобразитель словесности нашей пишет, об ней рассуждая,

Что велелепнейшим метром, и звучным и самым способным

Выразить скорость и тихость и страсти движенья, считает

Он анапесты с ямбами. Но увлеченный примером

Немцев, которых словесность была тогда в колыбели,

Больше -- примером французов, дал преимущество ямбам,

И в Петриаде своей подражает поэме Вольтера.

Тщетно полезный муж Тредьяковский желал в Телемахе

Истинный путь проложить российской эпической музе:

Многоученый, он не имел дарований и вкуса,

Нужных вводителю новой системы и новых законов.

И Ломоносова гений, увенчанный лавром победы,

Ямб освятил и заставил признать эпическим метром.

И Херасков повлекся за ним -- слепой подражатель.

И отважный Петров не посмел изобресть в Энеиде

Нового, больше поэме приличного стопосложенья!

И стихотворец, рожденный с талантом, Костров в Илиаде

Ямб утомительный выбрал своим стихотворным размером!

Сам подражатель Кострова, Гнедич уж несколько песен

Переложил шестистопными русскими ямбами с рифмой.

И восхищенный Вергилием и ослепленный Делилем,

Юноша дерзкий, я перевел половину Георгик,

Мысля, что рифмой и новым и лучшим размером украсил

Песни Вергилия, коим в сладости нету подобных.

Честь и слава тебе, Уваров, славный питомец

Эллинских муз и германских! Ты, испытательно вникнув

В стопосложение греков, римлян, славян и германцев,

Первый ясно увидел несовершенство, и вместе

Способ исправить наш героический стих, подражая

Умным германцам, сбросившим иго рифмы гремушки,

Освободившим слух свой от стука ямбов тяжелых.

Я устыдился, бросил в камин свое земледелье;

Начал поэму сию и новым, и, сколько возможно

Мне было, к метру латинскому самым ближайшим размером.

В самом деле, сличая ямб всегда одновидный

С разнообразным и звучным гексаметром, вижу в последнем

Больше, чем тридцать колен, перекатов в тоны из тонов:

Можно возвысить свой стих и понизить; быстро промчаться

Вихрем, кружащим с свистом и шумом по воздуху листья;

Серной скакать с скалы на скалу, с камня на камень,

Тихо ступать ступень с ступени по лестнице звуков.

Пусть говорят галломаны, что мы не имеем спондеев!

Мы их найдем, исчисляя подробно деяния россов:

Галл, перс, прусс, хин, швед, венгр, турок, сармат и саксонец,--

Всех победили мы, всех мы спасли и всех охраняем.

Мы их найдем, исчисляя прекрасные свойства монарха.

Царь Александр щедр, мудр, храбр, тверд, быстр, скромен и сметлив.

Хочешь ли видеть поле сраженья: пыль, дым, огнь, гром,

Щит в щит, меч в меч, ядры жужжат, и лопают бомбы,

Сгрянулись рати, брань закипела -- и кровь полилася.

Хочешь ли видеть мирное поле под жатвой богатой,

Слышать в гумне на току бой в лад цепов молотящих:

Здесь сквозь доски пила визжит, зацепляясь зубами;

Тут ковачи раз в раз бьют сталь, стуча молотами;

Там раздается лай псов по мхам, по холмам, по долинам.

Грянул перун -- и громкое эхо кругом прокатилось;

Свистнул порывистый ветр, буграми вздулося море,

Хлябь ревет и клокочет, огромные волны хлебещут,

Ребра трещат в корабле и скрипят натручены скрепы.

Руль раздроблен, и внезапно вал, на корабль набежавший,

Перевернув его трижды, стремглав сшиб кормчего в бездну.

Вот, Уваров! гекзаметр, которому дать не желают

В русской империи права гражданства, законного права!

Я не дивлюся нимало, что есть на святой Руси странные люди,

Люди, которых упрямство ничем не преклонное губит:

Знают они, что в осьмнадцать годов текущего века

Русское царство в искусствах, в науках, в силе и славе,

Как исполин, на столетие целое смело шагнуло;

Но из упрямства на прежнем старом месте остались,

Смотрят на вещи с той точки, с которой полвека смотрели,

Верить никак не хотят, что время и опыт открыли

Многое в ходе, в сложеньи вселенныя бывшее тайной;

Мыслят, что всякая новость в правленьи, в науках, в искусствах

Гибель и веры и нравов и царства ведет за собою.

Проклят, по мнению их, всяк тот, кто, древних читая,

Вздумает ввесть в поэзию нашу новые метры --

Он прослывет нечестивцем, не знающим бога и правды.

Но признаюсь пред тобой: с удивлением слышу, что те же

Наши великой ученостью в свете славные люди,

Те просвещенные наши большие бояра, которым

Прежде читал я старый свой перевод из Георгик,

С жаром которые выше Делилева труд мой ценили,

Ныне, когда им новый читаю, жалеют об рифмах.

Часто, терпенье совсем потеряв, головою качая,

Думаю: «Знать, у больших господ и... затеи большие!»

1818

Дерпт