Старая цыганка

Пир в разгаре. Случайно сошлися сюда,

     Чтоб вином отвести себе душу

     И послушать красавицу Грушу,

     Разношерстные всё господа:

     Тут помещик расслабленный, старый,

Тут усатый полковник, безусый корнет,

     Изучающий нравы поэт

     И чиновников юных две пары.

Притворяются гости, что весело им,

И плохое шампанское льется рекою...

Но цыганке одной этот пир нестерпим.

Она села, к стене прислонясь головою,

Вся в морщинах, дырявая шаль на плечах,

     И суровое, злое презренье

Загорается часто в потухших глазах:

     Не по сердцу ей модное пенье...

«Да, уж песни теперь не услышишь такой,

От которой захочется плакать самой!

Да и люди не те: им до прежних далече...

Вот хоть этот чиновник,- плюгавый такой,

     Что, Наташу обнявши рукой,

     Говорит непристойные речи,-

Он ведь шагу не ступит для ней... В кошельке

Вся душа-то у них... Да, не то, что бывало!»

Так шептала цыганка в бессильной тоске,

И минувшее, сбросив на миг покрывало,

     Перед нею росло - воскресало.

     Ночь у Яра. Московская знать

     Собралась как для важного дела,

Чтобы Маню - так звали ее - услыхать,

     Да и как же в ту ночь она пела!

«Ты почувствуй»,- выводит она, наклонясь,

     А сама между тем замечает,

     Что высокий, осанистый князь

     С нее огненных глаз не спускает.

Полюбила она с того самого дня

     Первой страстью горячей, невинной,

Больше братьев родных, «жарче дня и огня»,

     Как певалося в песне старинной.

Для него бы снесла она стыд и позор,

     Убежала бы с ним безрассудно,

Но такой учредили за нею надзор,

     Что и видеться было им трудно.

     Раз заснула она среди слез.

«Князь приехал!» - кричат ей... Во сне аль серьезно?

     Двадцать тысяч он в табор привез

     И умчал ее ночью морозной.

     Прожила она с князем пять лет,

Много счастья узнала, но много и бед...

Чего больше? спросите - она не ответит,

     Но от горя исчезнул и след,

Только счастье звездою далекою светит!

     Раз всю ночь она князя ждала,

     Воротился он бледный от гнева, печали;

     В этот день его мать прокляла

     И в опеку имение взяли.

И теперь часто видит цыганка во сне,

     Как сказал он тогда ей: «Эх, Маша,

     Что нам думать о завтрашнем дне?

     А теперь хоть минута, да наша!»

     Довелось ей спознаться и с «завтрашним днем»:

     Серебро продала, с жемчугами рассталась,

     В деревянный, заброшенный дом

     Из дворца своего перебралась,

     И под этою кровлею вновь

     Она с бедностью встретилась смело:

     Те же песни и та же любовь...

     А до прочего что ей за дело?

Это время сияет цыганке вдали,

Но другие картины пред ней пролетели.

Раз - под самый под Троицын день -- к ней пришли

И сказали, что князь, мол, убит на дуэли.

Не забыть никогда ей ту страшную ночь,

     А пойти туда на дом не смела.

Наконец поутру ей уж стало невмочь:

     Она черное платье надела,

Робким шагом вошла она в княжеский дом,

Но как князя голубчика там увидала

     С восковым, неподвижным лицом,

     Так на труп его с воплем упала!

Зашептали кругом: «Не сошла бы с ума!

     Знать, взаправду цыганка любила...»

Подошла к ней старуха княгиня сама,

     Образок ей дала... и простила.

Еще Маня красива была в те года,

     Много к ней молодцов подбивалось,-

     Но, прожитою долей горда,

     Она верною князю осталась;

А как помер сынок ее - славный такой,

     На отца был похож до смешного,--

Воротилась цыганка в свой табор родной

И запела для хлеба насущного снова!

И опять забродила по русской земле,

Только Марьей Васильевной стала из Мани...

     Пела в Нижнем, в Калуге, в Орле,

     Побывала в Крыму и в Казани;

     В Курске - помнится - раз, в Коренной,

Губернаторше голос ее полюбился,

Обласкала она ее пуще родной,

     И потом ей весь город дивился.

Но теперь уж давно праздной тенью она

Доживает свой век и поет только в хоре...

     А могла бы пропеть и одна

     Про ушедшие вдаль времена,

     Про бродячее старое горе,

     Про веселое с милым житье

     Да про жгучие слезы разлуки...

Замечталась цыганка...

     Ее забытье

     Прерывают нахальные звуки.

     Груша, как-то весь стан изогнув,

     Подражая кокотке развязной,

     Шансонетку поет. «Ньюф, ньюф, ньюф...» -

     Раздается припев безобразный.

     «Ньюф, ньюф, ньюф,- шепчет старая вслед,-

     Что такое? Слова не людские,

     В них ни смысла, ни совести нет...

     Сгинет табор под песни такие!»

     Так обидно ей, горько,- хоть плачь!

Пир в разгаре. Хвативши трактирной отравы,

     Спит поэт, изучающий нравы,

     Пьет довольный собою усач,

     Расходился чиновник плюгавый:

Он чужую фуражку надел набекрень

     И плясать бы готов, да стыдится.

     Неприветливый, пасмурный день

     В разноцветные стекла глядится.

1860