Алексей
Остудин

Игра снов

За что, кривому солнцу вопреки,

одной строкой пробиты две щеки:

от боли даже хрипу невпротык –

пусть вырвет зубы, только не язык!

Пусть по усам, пока могу терпеть,

течёт, как мёд, расплавленная медь.

Там свищет Свифт, светает рано там,

а на ветвях: аппорт и джонатан.

Лежит на кочке, выполнив скачки,

лягушка, как забытые очки.

Звенит, с утра не попадая в тон,

натянутая леска плеска волн.

Падёж скота, винительный коттедж...

Грядёт июль, и запах лип не свеж.

В гнездо заглянешь за пожарный щит –

миноискатель жалобно пищит!

Такая музыка

Свален у забора птичий щебень,

прямо в лужу годовых колец.

В городской окраине ущербной

застоялся дождь, как холодец.

Жизнь не вызывает аппетита

хоть ползёт из новой скорлупы

по асфальту, набрана петитом,

как на пачке гречневой крупы.

Выгребаем, в будущее вперясь,

так лососи трутся борт о борт –

кажется, торопятся на нерест,

по идее – прутся на аборт.

Снова всё весомо, зримо, грубо:

Из кармана вытянув кастет,

композитор дал роялю в зубы,

вот и льётся музыка в ответ.

Время Байкала

...лучше гор могут быть только море...

Изъездишься – в пыль, посещая священный Байкал,

в попутном кафе принимая бурятские позы,

где в кожу асфальта простор, как гвоздей, навтыкал

былинки стихов и отточия чеховской прозы.

Здесь быть осторожным природа заставит сама –

устало забулькивать пивом вечернюю копоть:

сплетаясь, ползут два ужа – Баргузин и Сарма

сквозь девичий стыд чабрецом истекающих сопок,

им время – людей будто крошки сдувать со стола,

высасывать с болью траву-камнеломку из трещин,

пока напрягает двуглавую мышцу орла

урла облаков, и сама от натуги трепещет.

Как тянетсявремя, когда погружается в сон

холодное море, в укусах огней поселковых...

Шагами наладишь цепную реакцию псов

на свору ворон, пролетающих, словно подковы!

Тяжёлому солнцу недолго в разливе берёз

моторной ладьёй, не знакомой с законами Ома,

на грани провала греметь на подшипниках гроз

с охапкой сетей, что не терпится бросится в омуль... 

Случайная связь

Мы с тобою – большая компания,

будто пули в двустволке, вдвоём –

на каком этаже мироздания

лифт по кнопкам пластмассовым бьём?

Чёрный вакуум тросами клацает,

вероятность осечки – пошла...

Словно душу холодными пальцами

расцарапал, а кровь не пошла!

Дорога на Лумбини

Любит дождь обрывы штопать –

сам, бродяжка, бос и рван…

Лезут в гору шерпы в шортах –

до свидания, Читван!

Склон – заплата на заплате,

зажелтел в терассах рапс.

Только тучи рвёт Парвати

и бросает клочья в нас!

И блестят, полны тумана,

на уступах сквозь кусты

тонкостенные стаканы

запотевшей высоты.

Перевал. Автобус «Тата»,

у жаровен моют рис.

Мост над речкой на канатах

оттолкнулся и повис.

Букли листьев отшумевших

в перевязанных дровах –

парики у тихих женщин

на упрямых головах:

так по воздуху ступая

проплывают, на весу –

дай им волю – Гималаи

на затылках унесут!

Ганга, девушка непали,

что там у тебя в огне?

Режь имбирь с гвоздикой али

пища Будды не по мне?

Я к тебе летел из пушки

отдохнуть от новостей…

Выпив ракши (где же кружка?)

мы простимся: «намастэ»!

В пути

За шторкой в ладошки играется Ладога.

Качается месяц, что вышел из моды.

Я жив, наконец, и на плечиках пагоды

дождался плащом подходящей погоды.

Любезно звенеть подстаканником некогда,

поэтому страх за планету неведом –

начищенной фиксой, как рыбкой из невода,

сверкнул и прикинулся добрым соседом.

В цыплёнка вонзилась попутчица Люда –

уверена, что я не вру – маневрирую.

Усталого неба не мыта посуда

и выпь из болота непьющих нервирует…

На полках скрипят молодые соседи –

на Север спешат, предварительно выпив,

где трутся об ось восковые медведи,

как будто вправляют хронический вывих.

Верхний Услон

Мы у пивных палаток били тару,

винтами лодок путались в сетях!

Как раненый боец на санитарах,

висел в зените коршун на локтях.

Былая нежить вынырнет нахально,

и снова опускается в кессон...

Сухой овраг, как кашель – бронхиальный,

и дым костра – поваренный, как соль...

Враги успели скурвиться и спеться...

Вдруг бывший клуб обрёл иконостас,

где колокол забит до полусмерти,

и бабье лето на дневной сеанс! 

Эффект красных глаз

За окошком, в прорехи черёмух

лезут тонкие пальцы огней.

Провожаешь гостей незнакомых,

замерзая в снегу простыней,

иероглиф любви, эге-гейша,

ночь разлуки ещё не мораль

пусть отравится бабой простейшей

не простивший тебя самурай –

он презреньем к судьбе прорезинен,

недоступен, как громоотвод.

На трубе добрый филин Феллини

сочиняет как раз Амаркорд...

или – злая сова Куросава

точит клюв, точно нож для суши...

Кто спасителем явится самой

несейчасной японской души?

В западне бьётся западный ветер

сердцем трепетных гадин – гардин.

Красноглаз, чисто выбрит и смертен,

успокойся, он тоже – один!

Долгие проводы

Не говори, что время позднее,

вот верный признак потепленья –

снег, свежевыпавший из поезда,

мои разбитые колени.

К чему влюблённым мудрость ворона?

Важней ушные перепонки.

Тебе за пазуху даровано

спокойствие души ребёнка:

там сохнет лук в чулке за печкой.

дверь открывается со скрипом,

печалится, что зябнут плечи,

сверчок, владеющий санскритом.

А твой герой не вяжет лыка

в разгар свечи и ночи жалок...

В углу шотландская волынка

стоит снопом из лыжных палок.

Он из фольги приклеил фиксу,

обиженную скорчил рожу.....

Что из того, что счастье близко,

когда сейчас – мороз по коже!

Завтрак на закате

Под козырьком накапливая впрок

людей дождя, качается на месте

трамвайной остановки поплавок,

когда весь мир – театр военных действий,

ему не отвертеться от винта

разъятых в бесконечности галактик –

меняет закулисный инвентарь

Вселенная, как выцветший халатик,

чтоб каждый показал во что горазд:

как альтер эго Стивена Сигала,

Снегурочка, в прикиде «адидас»,

поит коня троянского мангала –

какое счастье сверзиться с котурн,

сорваться в трезвость, не меняя позы!

У ангелов сегодня перекур

поэтому и вспыхивают звёзды,

сгорают со стыда стада комет....

Расхожий гений, что бы не кумекал,

не спрашивай, по ком звонит омлет –

всё плагиат уже от древних греков!

Кто вспомнит о тебе, что был таков

большой и белый, как глоток кефира?

Но водяные знаки облаков

ещё не признак подлинности мира!

Прощание в июле

В работе лепнина тумана,

достаточно ила с песком –

скользить по наклонной туда нам,

вцепившись в перила пустот.

Эпоха застыла нелепо,

но ты продолжай, как привык,

стекло запотевшего лета

нести на ладонях прямых.

В покоях берёзовых просек

увидишь сквозь линзу слезы –

распорота молния в профиль

на мокрой газете грозы!

Началом июльского блуда

копи благодарность судьбе…

А та, что вернётся оттуда

подарит надежду тебе!

Кладбище метафор

Кенарем распеться не успею –

опера повесилась на гласных...

Кто бы помнил, что стряслось с Помпеей,

если бы у Плиния не астма!

Видишь, в закромах духовной пищи,

уцелел один словарь толковый,

потому что, где светлее, ищем

между строк, а днём – согнём в подкову.

Научившись воровать и красться,

сыт одним, что вечности потрафил,

с бодуна, плеснул в четыре краски

скан воды на кладбище метафор!

Потому что сердце, как бутылка,

бьётся, а стакан души залапан.

Велика печаль скрести в затылке,

где и так полно уже царапин...

Вопль

Снова номер неправильно набран.

Цифровыми измученный гостами,

я соврался, веду себя нагло –

сочини меня заново, Господи!

Понимаю, не Гайдн или Мендель

что-то вроде на уровне Листа бы...

Ты не слышишь меня или медлишь –

или вновь быть боишься освистанным?!

Мораль

Вот будущего классика тетрадки…

святой воды ему не пить с лица:

Герасим-сим не топит му-мулатку

Мазай-за-зайцами плыть ленится.

Не у него ли в рубище колодца

в жару темно от звёзд наверняка?

Неве, чтоб уползти туда придётся

разжать мосты, как челюсти жука.

В его столбцах проклюнутся ли всходы

колючей проволоки из семян?

Пора, выходит прошлое из моды –

и фантик благодатью осиян!

А ты рискни надменно отмолчаться,

когда всё на планете этой влом –

клонируй стволовые клетки счастья,

но будь поаккуратней со стволом.

Стихи

С комаром у виска надоедливым ночь коротаю:

многоточие звёзд бесконечно, луны запятая

из диктанта залива, а там золотые лягушки

осыпаются в воду как будто плеснули из кружки.

Что не скажешь, в сравненьи с «Энигмой» светил – всё коряво…

Вспыхнул ветер неоновой лампой в испуганных травах.

Вот затикал сверчок спусковой и в тылу побережья

по сигналу его – диверсантов-стогов перебежки.

Всё, что зрело вокруг и случилось с тобой не напрасно,

в закоулках души обнаружит прибор инфракрасный.

Вот рука погрузилась в скопление кнопок и клавиш…

И теперь, как всегда – не поймёшь ничего, не исправишь.

Последний блин

Всё кажется твоя рука мне

сигналит с катера платком…

Вода изранена о камни

и притворяется глотком.

А мне чего-то очень жалко,

как заболевшего щенка…

Бежит, подпрыгивая, галка

со спичками от коробка.

Покрышкой на цепи отмечен,

причал – терпению цена!

А вот и мать домой, под вечер,

ведёт за ухо пацана.

Бросаю камушек по глади –

его проглатывает рябь.

Как это выразить в тетради,

выстраивая буквы в ряд?

Воздушным поцелуем с пальцев

и я надежду упустил…

Куда же – за мои шестнадцать –

горячий «блинчик» укатил? 

Дорога

Опять к тебе с обочины опасной

раба любви с надеждой руки тянет...

Из-за спины её разметка трассы

короткими строчит очередями.

Хоть грешников рассадит по ранжиру

мир хаоса, что всё-таки Евклидов –

не отыскать местов для пассажиров,

которые с детьми и инвалидов.

Упрёшься в пень, но выйдешь за кавычки

копны люцерны, пущенной на силос,

и некому нарочно чиркнуть спичкой,

чтоб осознать, какая тьма сгустилась...

Не моё кино

К асфальту фонарями приторочен –

растянут снег и соткан в полотно.

Запущено в прокат до часу ночи

прогулки черно-белое кино.

Известно, чем закончится картина,

понятно, кто кого уговорил!

Помогут ли уплыть из карантина

спасательные пачки балерин?

Курилка жив! В чести герой вчерашний –

нашёлся гардеробный номерок!

Мосты не разведут, как прежде, шашни –

и небо не провалится у ног.

Надеждою на лучшее измотан,

по-прежнему натужен в кураже,

гоняет Джека до седьмого пота

а тот не пишет Идена уже….

Первое свидание

Треплет ветер вихры и одежды,

эхом горло полощет вокзал.

Ты прозреешь, как прежде, но прежде

ожиданьем сломаешь глаза,

прокопчён, будто штамп на открытке –

на перроне долгот и широт:

не хватает дождя под микитки

часовой у Никитских ворот.

Вставлен в солнце левее грудины

ртутный градусник башни ТВ,

На батуте весенней рутины

кувыркаться с девчонкой тебе –

но, ресницами ветер листая,

разглядев её из-за угла,

от любви испугался растаять

и сбежал от чужого тепла!

Яша

Сутулая фигура речи –

выходит Яша на крыльцо:

полощет чаем – нёбо лечит,

ободранное леденцом.

Хватает голыми руками

пилу крапивного листа.

Добро должно быть с Мураками,

а не считалочка до ста!

Довольно глокую кудрячить,

храпеть у бокра на бедре!

Играет ливень кукарачу

на перевёрнутом ведре.

Дверь, закусившая газетой,

шутя, расклинила косяк...

У Яши пятый день с соседкой

не получается никак –

«... и кюхельбеккерно и тошно...» –

гласит наколка на плече.

Печётся по нему картошка,

и дым валит из СВЧ!

Небо вокруг

Двигались по солнечному кругу:

разрывные цепи, хоровод…

Штандр-штандр, где моя подруга?

Гуси-гуси, лапчатый народ!

Помнишь в небесах разводы мела…

Каждый на рассвете – новосёл!

Целоваться в губы не хотела –

просто не умела, вот и всё!

Как же – заграбастал первый встречный!

Обещал – всё будет хорошо?

Помнишь, май просыпал нам на плечи

сумерки, как мятный порошок?

Покупали марочные вина,

клеили конверты языком!

Вечности замедленная мина

тикала у мыса Меганом –

мы, над ней ступая осторожно,

в этой бездне видели с моста:

Ференц Лист, срывая подорожник,

зачитался музыкой с листа!

Привет Тютчеву!

Люблю грозу в конце июня,

когда кипит в саду вода,

когда пускают окна слюни

и днём темно как никогда…

Сломив сопротивленье Ома,

природной физики азы,

дождь отрясает клубни грома

с трепещущих корней грозы!

Тогда и выстоять не страшно

былинкой в этом кураже.

Сирени гречневая каша

готова к ужину уже…

Крещенские морозы

Заставляют забыть об обеде,

вылетая из клавиш упруго,

неразлучные «буки» и «веди» –

невдомёк отдохнуть друг от друга.

Монитор, ослепительно липкий

продолжает подобием клона

добавлять в вечереющий «Липтон»

электричество вместо лимона.

Выходи из купели вне жанра –

так пчела, в полосатой попоне,

оставляет дрожащее жало,

разжимая кулак – на ладони.

Тонко блеет пурги ностра коза –

рубит ветки берёз, как мачете.

И цыганские ноздри мороза

рвёт заточенный коготь мечети.

Вот с постиранным возится баба –

ей прищепками щёлкать не просто –

притворилась Андреевским флагом,

расправляя хрустальную простынь!

Свобода

Всё останется в теле:

рук усталых ломы,

две берцовых гантели

и чугун головы.

Злые гроздья свободы

где, условно ничьи,

на ветвях небосвода

громоздятся грачи.

Пусть – ни дома, ни мысли

над тяжёлой водой,

все извилины выси

до последней – с тобой!

Нет нужды материться

и обиды терпеть….

Ты летаешь, как птица,

только некуда сесть!

Деревяшка

Как ты, молекулами хлеба

выкармливая мелких птиц,

деревья прорастают в небо

и падают оттуда ниц.

Встречает гладь реки скитальца

плашмя, а не моги, родной,

ходить по клавишам на пальцах

над перевёрнутой водой!

Обрыва каждый пень скуратов –

бросает клубни кулаков

в живот, податливее ваты.

Ушёл в себя – и был таков…

Покамест обмирает сердце,

загривок загодя намыль –

ужо умерит пыл терпельца

казённой мешковины пыль,

оформит перечень историй

остаток рощи небольшой…

Деревья умирают стоя

у человека над душой!

Начало света

В настроении паническом

перед стужей ноября

бьётся чижик электричества

в нервной клетке фонаря,

а внизу метлою шаркает –

в телогрейке старичок,         

перекинув рваным шарфиком

первый снег через плечо!

Малость

Дождь доносы печатает нудно,

ну и ты по стеклу барабань!

На суку, где болтался Иуда,

астраханская сохнет тарань.

Банка с пивом, разбитая осень –

пусть её киноварь в монтаже.

Всё любви у Всевышнего просим,

невдомёк, что любимы уже…

Подмостки лета

Разбита в кровь макушка лета,

и на коленках пузыри…

Сухарь штакетника шкелета

грызут крапивы упыри.

Июль на летний трон помазан,

пол неба – тёртый промезан…

Шуршит в овраге протоплазма –

а то засада партизан.

Вот вышел трагик с того Фета

со шпагой молнии в руке,

чтоб громкий дождь на сваях света

прошёлся дурнем по реке.

Ещё клубника в поле зрима,

за ней тряпичный лес повис…

Всё – фальшь и нежить, кроме грима –

и жесть гремит из-за кулис!