Василий Шибанов

Князь Курбский от царского гнева бежал,

   С ним Васька Шибанов, стремянный.

Дороден был князь, конь измученный пал —

   Как быть среди ночи туманной?

Но рабскую верность Шибанов храня,

Свого отдает воеводе коня:

   «Скачи, князь, до вражьего стану,

   Авось я пешой не отстану!»

И князь доскакал. Под литовским шатром

   Опальный сидит воевода;

Стоят в изумленье литовцы кругом,

   Без шапок толпятся у входа,

Всяк русскому витязю честь воздает,

Недаром дивится литовский народ,

   И ходят их головы кругом:

   «Князь Курбский нам сделался другом!»

Но князя не радует новая честь,

   Исполнен он желчи и злобы;

Готовится Курбский царю перечесть

   Души оскорбленной зазнобы:

«Что долго в себе я таю и ношу,

То всё я пространно к царю напишу,

   Скажу напрямик, без изгиба,

   За все его ласки спасибо!»

И пишет боярин всю ночь напролет,

   Перо его местию дышит;

Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,

   И снова без отдыха пишет,

И злыми словами язвит он царя,

И вот уж, когда залилася заря,

   Поспело ему на отраду

   Послание, полное яду.

Но кто ж дерзновенные князя слова

   Отвезть Иоанну возьмется?

Кому не люба на плечах голова,

   Чье сердце в груди не сожмется?

Невольно сомненья на князя нашли...

Вдруг входит Шибанов, в поту и в пыли:

   «Князь, служба моя не нужна ли?

   Вишь, наши меня не догнали!»

И в радости князь посылает раба,

   Торопит его в нетерпенье:

«Ты телом здоров, и душа не слаба,

   А вот и рубли в награжденье!»

Шибанов в ответ господину: «Добро!

Тебе здесь нужнее твое серебро,

   А я передам и за муки

   Письмо твое в царские руки!»

Звон медный несется, гудит над Москвой;

   Царь в смирной одежде трезвонит;

Зовет ли обратно он прежний покой

   Иль совесть навеки хоронит?

Но часто и мерно он в колокол бьет,

И звону внимает московский народ

   И молится, полный боязни,

   Чтоб день миновался без казни.

В ответ властелину гудят терема,

   Звонит с ним и Вяземский лютый,

Звонит всей опрични кромешная тьма,

   И Васька Грязной, и Малюта,

И тут же, гордяся своею красой,

С девичьей улыбкой, с змеиной душой,

   Любимец звонит Иоаннов,

   Отверженный Богом Басманов.

Царь кончил; на жезл опираясь, идет,

   И с ним всех окольных собранье.

Вдруг едет гонец, раздвигает народ,

   Над шапкою держит посланье.

И спрянул с коня он поспешно долой,

К царю Иоанну подходит пешой

   И молвит ему, не бледнея:

   «От Курбского, князя Андрея!»

И очи царя загорелися вдруг:

   «Ко мне? От злодея лихого?

Читайте же, дьяки, читайте мне вслух

   Посланье от слова до слова!

Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»

И в ногу Шибанова острый конец

   Жезла своего он вонзает,

   Налег на костыль — и внимает:

«Царю, прославляему древле от всех,

   Но тонущу в сквернах обильных!

Ответствуй, безумный, каких ради грех

   Побил еси добрых и сильных?

Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,

Без счета твердыни врагов сражены?

   Не их ли ты мужеством славен?

   И кто им бысть верностью равен?

Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,

   В небытную ересь прельщенный?

Внимай же! Приидет возмездия час,

   Писанием нам предреченный,

И аз, иже кровь в непрестанных боях

За тя, аки воду, лиях и лиях,

   С тобой пред судьею предстану!»

   Так Курбский писал Иоанну.

Шибанов молчал. Из пронзенной ноги

   Кровь алым струилася током,

И царь на спокойное око слуги

   Взирал испытующим оком.

Стоял неподвижно опричников ряд;

Был мрачен владыки загадочный взгляд,

   Как будто исполнен печали,

   И все в ожиданье молчали.

И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,

   И нет уж мне жизни отрадной!

Кровь добрых и сильных ногами поправ,

   Я пес недостойный и смрадный!

Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,

И много, знать, верных у Курбского слуг,

   Что выдал тебя за бесценок!

   Ступай же с Малютой в застенок!»

Пытают и мучат гонца палачи,

   Друг к другу приходят на смену.

«Товарищей Курбского ты уличи,

   Открой их собачью измену!»

И царь вопрошает: «Ну что же гонец?

Назвал ли он вора друзей наконец?»

   — «Царь, слово его всё едино:

   Он славит свого господина!»

День меркнет, приходит ночная пора,

   Скрыпят у застенка ворота,

Заплечные входят опять мастера,

   Опять зачалася работа.

«Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?»

— «Царь, близок ему уж приходит конец,

   Но слово его все едино,

   Он славит свого господина:

„О князь, ты, который предать меня мог

   За сладостный миг укоризны,

О князь, я молю, да простит тебе бог

   Измену твою пред отчизной!

Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,

Язык мой немеет, и взор мой угас,

   Но в сердце любовь и прощенье —

   Помилуй мои прегрешенья!

Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,

   Прости моего господина!

Язык мой немеет, и взор мой угас,

   Но слово мое все едино:

За грозного, боже, царя я молюсь,

За нашу святую, великую Русь —

   И твердо жду смерти желанной!”»

   Так умер Шибанов, стремянный.

1840–е