Кострожоги

В оцеплении, не смолкая,

Целый день стучат топоры.

А у нас работа другая:

Мы солдатам палим костры.

Стужа — будто Северный полюс.

Аж трещит мороз по лесам.

Мой напарник — пленный японец,

Офицер Кумияма-сан.

Говорят, военный преступник

(Сам по-русски — ни в зуб ногой!).

Кто-то даже хотел пристукнуть

На погрузке его слегой...

Все посты мы обходим за день...

Мы, конечно, с ним не друзья.

Но с напарником надо ладить.

Нам ругаться никак нельзя.

Потому что все же — работа.

Вместе пилим одно бревно...

Закурить нам очень охота,

Но махорочки нет давно.

Табаку не достанешь в БУРе.

Хоть бы раз-другой потянуть.

А конвойный стоит и курит,

Автомат повесив на грудь.

На японца солдат косится,

Наблюдает из-под руки.

А меня, видать, не боится,

Мы случайно с ним земляки.

Да и молод я.

Мне, салаге,

И семнадцати лет не дашь...

— Ты за что же попал-то в лагерь?

Неужели за шпионаж?

Что солдату сказать — не знаю.

Все равно не поймет никто.

И поэтому отвечаю

Очень коротко:

— Ни за что...

— Не бреши, ни за что не садят!

Видно, в чем-нибудь виноват...—

И солдат машинально гладит

Рукавицей желтый приклад.

А потом,

Чтоб не видел ротный,

Достает полпачки махры

И кладет на пенек в сугробе:

— На, возьми, мужик!

Закури!

Я готов протянуть ладони.

Я, конечно, махорке рад.

Но пенек-то — в запретной зоне.

Не убьет ли меня солдат?

И такая бывает штука.

Может шутку сыграть с тобой.

Скажет после: «Бежал, подлюка!»

И получит отпуск домой.

Как огреет из автомата —

И никто концов не найдет...

И смотрю я в глаза солдата.

Нет, пожалуй что не убьет.

Три шага до пня.

Три — обратно.

Я с солдата глаз не свожу.

И с махоркой, в руке зажатой,

Тихо с просеки ухожу.

С сердца словно свалилась глыба.

Я стираю холодный пот,

Говорю солдату: «Спасибо!»

Кумияма — поклон кладет.

И уходим мы лесом хвойным,

Где белеет снег по стволам.

И махорку, что дал конвойный,

Делим бережно пополам.

1963