«Я» и «Ты»

Говорят, что «я» и «ты» –

Мы телами столкнуты.

Тепленеет красный ком

Кровопарным облаком.

Мы – над взмахами косы

Виснущие хаосы.

Нет, неправда: гладь тиха

Розового воздуха, –

Где истаял громный век

В лёгкий лепет ласточек, –

Где, заяснясь, «я» и «ты» –

Светлых светов яхонты, –

Где и тела красный ком

Духовеет облаком.

1918, Москва

А вода? Миг - ясна...

А вода? Миг - ясна...

Миг - круги, ряби: рыбка...

Так и мысль!.. Вот - она...

Но она - глубина,

Заходившая зыбко.

* * *

А вода? Миг – ясна...

Миг – круги, ряби: рыбка...

Так и мысль!.. Вот – она...

Но она – глубина,

Заходившая зыбко.

Июнь 1916, Дорнах

Арестанты

В. П. Поливанову

Много, брат, перенесли

На веку с тобою бурь мы.

Помнишь – в город нас свезли.

Под конвоем гнали в тюрьмы.

Била ливнем нас гроза:

И одежда перемокла.

Шёл ты, в даль вперив глаза,

Неподвижные, как стёкла.

Заковали ноги нам

В цепи.

Вспоминали по утрам

Степи.

За решёткой в голубом

Быстро ласточки скользили.

Коротал я время сном

В жёлтых клубах душной пыли.

Ты не раз меня будил.

Приносил нам сторож водки.

Тихий вечер золотил

Окон ржавые решётки.

Как с убийцей, с босяком,

С вором

Распевали вечерком

Хором.

Здесь, на воле, меж степей

Вспомним душные палаты,

Неумолчный лязг цепей,

Наши серые халаты.

Не кручинься, брат, о том,

Что морщины лоб изрыли.

Всё забудем: отдохнём —

Здесь, в волнах седой ковыли.

1901

Арлекинада

Посвящается современным арлекинам

Мы шли его похоронить

Ватагою беспутно сонной.

И в бубен похоронный бить

Какой–то танец похоронный

Вдруг начали. Мы в колпаках

За гробом огненным вопили

И фимиам в сквозных лучах

Кадильницами воскурили.

Мы колыхали красный гроб;

Мы траурные гнали дроги,

Надвинув колпаки на лоб...

Какой–то арлекин убогий –

Седой, полуслепой старик, –

Язвительным, немым вопросом

Морщинистый воскинул лик

С наклеенным картонным носом,

Горбатился в сухой пыли.

Там в одеянии убогом

Надменно выступал вдали

С трескучим, с вытянутым рогом –

Герольд, предвозвещавший смерть;

Там лентою вилась дорога;

Рыдало и гремело в твердь

Отверстие глухого рога.

Так улиц полумертвых строй

Процессия пересекала;

Рисуясь роковой игрой,

Паяц коснулся бледноалой –

Камелии: и встал мертвец,

В туман протягивая длани;

Цветов пылающий венец

Надевши, отошел в тумане: –

Показывался здесь и там;

Заглядывал – стучался в окна;

Заглядывал – врывался в храм,

Сквозь ладанные шел волокна.

Предвозвещая рогом смерть,

О мщении молил он бога:

Гремело и рыдало в твердь

Отверстие глухого рога.

«Вы думали, что умер я –

Вы думали? Я снова с вами.

Иду на вас, кляня, грозя

Моими мертвыми руками.

Вы думали – я был шутом?..

Молю, да облак семиглавый

Тяжелый опрокинет гром

На род кощунственный, лукавый!»

Ноябрь 1906, Мюнхен

Асе (В безгневном сне, в гнетуще-грустной неге…)

В безгневном сне, в гнетуще-грустной неге

Растворена так странно страсть моя...

Пробьёт прибой на белопенном бреге,

Плеснёт в утёс солёная струя.

Вот небеса, наполнясь, как слезами,

Благоуханным блеском вечеров,

Блаженными блистают бирюзами

И маревом моргающих миров.

И снова в ночь чернеют мне чинары.

Я прошлым сном страданье утолю:

Сицилия... И – страстные гитары...

Палермо, Монреаль... Радес...

Люблю!..

Асе (Лазурь бледна...)

(При прощании с ней)

Лазурь бледна: глядятся в тень

Громадин каменные лики:

Из темной ночи в белый день

Сверкнут стремительные пики.

За часом час, за днями дни

Соединяют нас навеки:

Блестят очей твоих огни

В полуопущенные веки.

Последний, верный, вечный друг, –

Не осуди мое молчанье;

В нем – грусть: стыдливый в нем испуг,

Любви невыразимой знанье.

Август 1916, Дорнах

Асе (Те же – приречные мрежи...)

Те же – приречные мрежи,

Серые сосны и пни;

Те же песчаники; те же –

Сирые, тихие дни;

Те же немеют с отвеса

Крыши поникнувших хат;

Синие линии леса

Немо темнеют в закат.

А над немым перелеском,

Где разредились кусты,

Там проясняешься блеском

Неугасимым – Ты!

Струями ярких рубинов

Жарко бежишь по крови:

Кроет крыло серафимов

Пламенно очи мои.

Бегом развернутых крылий

Стала крылатая кровь.

Давние, давние были

Приоткрываются вновь.

В давнем грядущие встречи;

В будущем – давность мечты;

Неизреченные речи,

Неизъяснимая – Ты!

Сентябрь 1916, Москва

Бальмонту

В золотистой дали

облака, как рубины, –

облака как рубины, прошли,

как тяжелые, красные льдины.

Но зеркальную гладь

пелена из туманов закрыла,

и душа неземную печать

тех огней – сохранила.

И, закрытые тьмой,

горизонтов сомкнулись объятья.

Ты сказал: «Океан голубой

еще с нами, о братья!»

Не бояся луны,

прожигавшей туманные сети,

улыбались – священной весны

все задумчиво грустные дети.

Древний хаос, как встарь,

в душу крался смятеньем неясным.

И луна, как фонарь,

озаряла нас отсветом красным.

Но ты руку воздел к небесам

и тонул в ликовании мира.

И заластился к нам

голубеющий бархат эфира.

* См. страницу Бальмонта

Апрель 1903, Москва

Безумец

Посвящается А.С.Челищеву

          1

«Вы шумите. Табачная гарь

дымносиние стелет волокна.

Золотой мой фонарь

зажигает лучом ваши окна.

Это я в заревое стекло

к вам стучусь в час вечерний.

Снеговое чело

Разрывают, вонзаясь, иглы терний.

Вот скитался я долгие дни

и тонул в предвечерних туманах.

Изболевшие ноги мои

в тяжких ранах.

Отворяют. Сквозь дымный угар

задают мне вопросы.

Предлагают, открыв портсигар,

папиросы.

Ах, когда я сижу за столом

и, молясь, замираю

в неземном,

предлагают мне чаю...

О, я полон огня,

предо мною виденья сияют...

Неужели меня

никогда не узнают?..»

          2

Помним все. Он молчал,

просиявший, прекрасный.

За столом хохотал

кто–то толстый и красный.

Мы не знали тогда ничего.

От пирушки в восторге мы были.

А его,

как всегда, мы забыли.

Он, потупясь, сидел

с робким взором ребенка.

Кто–то пел

звонко.

Вдруг

он сказал, преисполненный муки,

побеждая испуг,

взявши лампу в дрожащие руки:

«Се дарует нам свет

Искупитель,

я не болен, нет, нет:

я – Спаситель...»

Так сказав, наклонил

он свой лик многодумный...

Я в тоске возопил:

«Он – безумный».

          3

Здесь безумец живет.

Среди белых сиреней.

На террасу ведет

ряд ступеней.

За ограду на весь

прогуляться безумец не волен...

Да, ты здесь!

Да, ты болен!

Втихомолку, смешной,

кто–то вышел в больничном халате,

сам не свой,

говорит на закате.

Грусть везде...

Усмиренный, хороший,

пробираясь к воде,

бьет в ладоши.

Что ты ждешь у реки,

еле слышно колебля

тростники,

горьких песен зеленого стебля?

Что, в зеркальность глядясь,

бьешь в усталую грудь ты тюльпаном?

Всплеск, круги... И, смеясь,

утопает, закрытый туманом.

Лишь тюльпан меж осоки лежит

весь измятый, весь алый...

Из больницы служитель бежит

и кричит, торопясь, запоздалый.

Март 1904, Москва

Берлин

Взор

Божий, –

– Пламенные

Стрелы, –

Взогнит наш каменный

Позор…

Куда нам убежать

От гнева?

И как взвизжать

Из чёрных нор?

Дух –

Чрево, —

– Пучащие газы, –

Потухни!

Рухни,

Старый храм, –

– Где –

Вспух

От злобы

Озверелый, –

– Безлобый

Узкоглазый –

– Хам!

Жрец сала, прожеватель

Хлеба, –

Упорно

Вспучив

Смокинг –

– Гроб, –

Со щёлком нахлобучив

Небо, –

– Свой чёрный

Котелок –

– На лоб, –

Сжав

Совесть –

– Лаковым

Портфелем,

Живот –

– Караковым

Пальто, –

Вот –

Побежит к конечным

Целям, –

– Чтоб –

– С тумбы

Грянуться

В ничто!

1931

Битва Кентавров

Холодная буря шумит.

Проносится ревом победным.

Зарница беззвучно дрожит

мерцаньем серебряно-бледным.

И вижу - в молчанье немом

сквозь зелень лепечущих лавров

на выступе мшистом, крутом

немой поединок кентавров.

Один у обрыва упал,

в крови весь, на грунте изрытом.

Над ним победитель заржал

и бьет его мощным копытом.

Не внемлет упорной мольбе,

горит весь огнем неприязни.

Сраженный, покорный судьбе,

зажмурил глаза и ждет казни.

Сам вызвал врага и не мог

осилить стремительный приступ.

Под ними вспененный поток

шумит, разбиваясь о выступ...

Воздушно-серебряный блеск

потух. Все во мраке пропало.

Я слышал лишь крики да всплеск,

как будто что в воду упало.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Холодная буря шумит.

Проносится ревом победным.

И снова зарница дрожит

мерцаньем серебряно-бледным.

Смотрю - колыхается лавр...

За ним удаленным контуром

над ленною бездной кентавр

стоит изваянием хмурым.

Под ним серебрится река.

Он взором блистает орлиным.

Он хлещет крутые бока

и спину хвостом лошадиным.

Он сбросил врага, и в поток

бессильное тело слетело.

И враг больше выплыть не мог,

и пена реки заалела.

Он поднял обломок скалы,

чтоб кинуть в седую пучину.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

И нет ничего среди мглы,

объявшей немую картину.

Кругом только капли стучат.

Вздыхаешь об утре лазурном.

И слышишь, как лавры шумят

в веселье неслыханно бурном.

Апрель 1902

Москва

Больница

Мне видишься опять –

Язвительная – ты...

Но – не язвительна, а холодна: забыла

Из немутительной, духовной глубины

Спокойно смотришься во всё, что прежде было.

Я, в мороках

Томясь,

Из мороков любя,

Я – надышавшийся мне подарённым светом,

Я, удушаемый, в далёкую тебя, –

Впиваюсь пристально. Ты смотришь с неприветом.

О, этот долгий

Сон:

За окнами закат.

Палата номер шесть, предметов серый ворох,

Больных бессонный стон, больничный мой халат;

И ноющая боль, и мыши юркий шорох.

Метание –

По дням,

По месяцам, годам...

Издроги холода...

Болезни, смерти, голод...

И – бьющий ужасом в тяжёлой злости там,

Визжащий в воздухе, дробящий кости молот...

Перемелькала

Жизнь.

Пустой, прохожий рой –

Исчезновением в небытие родное.

Исчезновение, глаза мои закрой

Рукой суровою, рукою ледяною.

В Летнем саду

Над рестораном сноп ракет

Взвивается струею тонкой.

Старик в отдельный кабинет

Вон тащит за собой ребенка.

Над лошадиною спиной

Оголена, в кисейной пене, –

Проносится – ко мне, за мной!

Проносится по летней сцене.

Прощелкает над ней жокей –

Прощелкает бичом свистящим.

Смотрю... Осанистый лакей

С шампанским пробежал пьянящим.

И пенистый бокал поднес...

Вдруг крылья яркокрасной тоги

Так кто–то над толпой вознес –

Бежать бы: неподвижны ноги.

Тяжелый камень стекла бьет –

Позором купленные стекла.

И кто–то в маске восстает

Над мертвенною жизнью, блеклой.

Волнуются: смятенье, крик.

Огни погасли в кабинете;–

Оттуда пробежал старик

В полузастегнутом жилете, –

И падает, – и пал в тоске

С бокалом пенистым рейнвейна

В протянутой, сухой руке

У тиховейного бассейна;–

Хрипит, проколотый насквозь

Сверкающим, стальным кинжалом:

Над ним склонилось, пролилось

Атласами в сиянье алом –

Немое домино: и вновь,

Плеща крылом атласной маски,

С кинжала отирая кровь,

По саду закружилось в пляске.

1906, Серебряный Колодезь

В полях (Солнца контур старинный...)

Солнца контур старинный,

золотой, огневой,

апельсинный и винный

над червонной рекой.

От воздушного пьянства

онемела земля.

Золотые пространства,

золотые поля.

Озаренный лучом, я

спускаюсь в овраг.

Чернопыльные комья

замедляют мой шаг.

От всего золотого

к ручейку убегу –

холод ветра ночного

на зеленом лугу.

Солнца контур старинный,

золотой, огневой,

апельсинный и винный

убежал на покой.

Убежал в неизвестность.

Над полями легла,

заливая окрестность,

бледносиняя мгла.

Жизнь в безвременье мчится

пересохшим ключом:

все земное нам снится

утомительным сном.

1904

В полях (Я забыл. Я бежал...)

Я забыл. Я бежал. Я на воле.

Бледным ливнем туманится даль.

Одинокое, бедное поле,

Сиротливо простертое вдаль.

Не страшна ни печаль, ни тоска мне:

Как терзали — я падал в крови:

Многодробные, тяжкие камни

Разбивали о кости мои.

Восхожу в непогоде недоброй

Я лицом, просиявшим как день.

Пусть дробят приовражные ребра

Мою черную, легкую тень!

Пусть в колючих, бичующих прутьях

Изодрались одежды мои.

Почивают на жалких лоскутьях

Поцелуи холодной зари.

Над простором плету, неподвижен,

Из колючей крапивы венок.

От далеких поникнувших хижин

Подымается тусклый дымок.

Ветер, плачущий брат мой,— здесь тихо.

Ты пролей на меня свою сонь.

Исступленно сухая гречиха

Мечет под ноги яркий огонь.

1907, Париж

В темнице

Пришли и видят — я брожу

Средь иглистых чертополохов.

И вот опять в стенах сижу.

В очах — нет слез, в груди — нет вздохов.

Мне жить в застенке суждено.

О да — застенок мой прекрасен.

Я понял всё. Мне всё равно.

Я не боюсь. Мой разум ясен.

Да,— я проклятие изрек

Безумству ввысь взлетевших зданий.

Вам не лишить меня вовек

Зари текучих лобызаний.

Моей мольбой, моим псалмом

Встречаю облак семиглавый,

Да оборвет взрыдавший гром

Дух празднословия лукавый.

Мне говорят, что я — умру,

Что худ я и смертельно болен,

Но я внимаю серебру

Заклокотавших колоколен.

Уйду я раннею весной

В линючей, в пламенной порфире

Воздвигнуть в дали ледяной

Двузвездный, блещущий дикирий.

1907, Москва

Вакханалия

И огненный хитон принес,

И маску черную в кардонке.

За столиками гроздья роз

Свой стебель изогнули тонкий.

Бокалы осушал, молчал,

Камелию в петлицу фрака

Воткнул, и в окна хохотал

Из душного, ночного мрака –

Туда, – где каменный карниз

Светился предрассветной лаской,

И в рдяность шелковистых риз

Обвился и закрылся маской,

Прикидываясь мертвецом...

И пенились – шипели вина.

Возясь, перетащили в дом

Кровавый гроб два арлекина.

Над восковым его челом

Крестились, наклонились оба –

И полумаску молотком

Приколотили к крышке гроба,

Один – заголосил, завыл

Над мертвым на своей свирели;

Другой – цветами перевил

Его мечтательных камелий.

В подставленный сосуд вином

Струились огненные росы,

Как прободал ему жезлом

Грудь жезлоносец длинноносый.

1906, Мюнхен

Великан

1

«Поздно уж, милая, поздно... усни:

это обман...

Может быть, выпадут лучшие дни.

Мы не увидим их... Поздно... усни...

Это — обман».

Ветер холодный призывно шумит,

холодно нам...

Кто–то, огромный, в тумане бежит...

Тихо смеется. Рукою манит.

Кто это там?

Сел за рекою. Седой бородой

нам закивал

и запахнулся в туман голубой.

Ах, это, верно, был призрак ночной...

Вот он пропал.

Сонные волны бегут на реке.

Месяц встает.

Ветер холодный шумит в тростнике.

Кто–то, бездомный, поет вдалеке,

сонный поет.

«Всё это бредни... Мы в поле одни.

Влажный туман

нас, как младенцев, укроет в тени...

Поздно уж, милая, поздно. Усни.

Это — обман...»

Март 1901, Москва

            2

      Сергею Михайловичу Соловьеву

Бедные дети устали:

сладко заснули.

Сонные тополи в дали

горько вздохнули,

мучимы вечным обманом,

скучным и бедным...

Ветер занес их туманом

мертвенно–бледным.

Там великан одинокий,

низко согнувшись,

шествовал к цели далекой,

в плащ запахнувшись.

Как он, блуждая, смеялся

в эти минуты...

Как его плащ развевался,

ветром надутый.

Тополи горько вздохнули.

Абрис могучий,

вдруг набежав, затянули

бледные тучи.

            3

Средь туманного дня,

созерцая минувшие грезы,

близ лесного ручья

великан отдыхал у березы.

Над печальной страной

протянулись ненастные тучи.

Бесприютной главой

он прижался к березе плакучей.

Горевал исполин.

На челе были складки кручины.

Он кричал, что один,

что он стар, что немые годины

надоели ему...

Лишь заслышат громовые речи,—

точно встретив чуму,

все бегут и дрожат после встречи.

Он — почтенный старик,

а еще не видал теплой ласки.

Ах, он только велик...

Ах, он видит туманные сказки.

Облака разнесли

этот жалобный крик великана.

Говорили вдали:

«Это ветер шумит средь тумана».

Проходили века.

Разражались ненастные грозы

На щеках старика

заблистали алмазные слезы.

            4

Потянуло грозой.

Горизонт затянулся.

И над знойной страной

его плащ растянулся.

Полетели, клубясь,

грозно вздутые скалы.

Замелькал нам, искрясь,

из–за тучи платок его алый.

Вот плеснул из ведра,

грозно ухнув на нас для потехи:

«Затопить вас пора...

А ужо всем влетит на орехи!»

Вот нога его грузным столбом

где–то близко от нас опустилась,

и потом

вновь лазурь просветилась.

«До свиданья! — кричал,—

мы увидимся летними днями...»

В глубину побежал,

нам махнув своей шляпой с полями.

            5

В час зари на небосклоне,

скрывши лик хитоном белым,

он стоит в своей короне

замком грозно–онемелым.

Солнце сядет. Всё притихнет.

Он пойдет на нас сердито.

Ветром дунет, гневом вспыхнет,

сетью проволок повитый

изумрудно–золотистых,

фиолетово–пурпурных.

И верхи дубов ветвистых

зашумят в движеньях бурных.

Не успев нас сжечь огнями,

оглушить громовым ревом,

разорвется облаками

в небе темнобирюзовом.

1902

Веселье на Руси

Как несли за флягой флягу —
Пили огненную влагу.

Д’накачался —
Я.
Д’наплясался —
Я.

Дьякон, писарь, поп, дьячок
Повалили на лужок.

Эх —
Людям грех!
Эх — курам смех!

Трепаком-паком размашисто пошли:-
Трепаком, душа, ходи-валяй-вали:

Трепака да на лугах,
Да на межах, да во лесах —

Да обрабатывай!

По дороге ноги-ноженьки туды-сюды пошли,
Да по дороженьке вали-вали-вали —

Да притоптывай!

Что там думать, что там ждать:
Дунуть, плюнуть, наплевать:
Наплевать да растоптать:
Веселиться, пить да жрать.

Гомилетика, каноника —
Раздувай-дува-дувай, моя гармоника!

Дьякон пляшет —

— Дьякон, дьякон —

Рясой машет —

— Дьякон, дьякон —

Что такое, дьякон, смерть?

-«Что такое? То и это:
Носом — в лужу, пяткой — в твердь…»

………………………………

Раскидалась в ветре, — пляшет —
Полевая жердь:-

Веткой хлюпающей машет
Прямо в твердь.

Бирюзовою волною
Нежит твердь.

Над страной моей родною
Встала Смерть.

Весна

Всё подсохло. И почки уж есть.

Зацветут скоро ландыши, кашки.

Вот плывут облачка, как барашки.

Громче, громче весенняя весть.

Я встревожен назойливым писком:

Подоткнувшись, ворчливая Фекла,

нависая над улицей с риском,

протирает оконные стекла.

Тут известку счищают ножом...

Тут стаканчики с ядом... Тут вата...

Грудь апрельским восторгом объята.

Ветер пылью крутит за окном.

Окна настежь — и крик, разговоры,

и цветочный качается стебель,

и выходят на двор полотеры

босиком выколачивать мебель.

Выполз кот и сидит у корытца,

умывается бархатной лапкой.

Вот мальчишка в рубашке из ситца,

пробежав, запустил в него бабкой.

В небе свет предвечерних огней.

Чувства снова, как прежде, огнисты.

Небеса всё синей и синей,

Облачка, как барашки, волнисты.

В синих далях блуждает мой взор.

Все земные стремленья так жалки...

Мужичонка в опорках на двор

с громом ввозит тяжелые балки.

1903, Москва

Вечер

Точно взглядами, полными смысла,

Просияли, –

Мне ядом горя, –

Просияли

И тихо повисли

Облаков златокарих края...

И взогнят беспризорные выси

Перелетным

Болотным глазком;

И – зарыскают быстрые рыси

Над болотным, –

Над черным – леском.

Где в шершавые, ржавые травы

Исчирикался летом

Сверчок, –

Просвещается злой и лукавый,

Угрожающий светом

Зрачок.

И – вспылает

Сквозное болото;

Проиграет

Сквозным серебром;

И – за тучами примется кто–то

Перекатывать медленный гром.

Слышу – желтые хохоты рыси.

Подползет; и – окрысится: «Брысь!»...

И проискрится в хмурые

Выси

Желточерною шкурою

Рысь.

1922, Цоссен

Вечный зов

Д. С. Мережковскому

1.

Пронизала вершины дерев

жёлто-бархатным светом заря.

И звучит этот вечный напев:

«Объявись – зацелую тебя…»

Старина, в пламенеющий час

обмявшая нас мировым, –

старина, окружившая нас,

водопадом летит голубым.

И веков струевой водопад,

вечно грустной спадая волной.

не замоет к былому возврат,

навсегда засквозив стариной.

Песнь всё ту же поет старина,

душит тем же восторгом нас мир.

Точно выплеснут кубок вина,

напоившего вечным эфир.

Обращённый лицом к старине,

я склонился с мольбою за всех.

Страстно тянутся ветви ко мне

золотых, лучезарных дерев.

И сквозь вихрь непрерывных веков

что-то снова коснулось меня, –

тот же грустно задумчивый зов:

«Объявись – зацелую тебя…»

2.

Проповедуя скорый конец,

я предстал, словно новый Христос,

возложивши терновый венец,

разукрашенный пламенем роз.

В небе гас золотистый пожар.

Я смеялся фонарным огням.

Запрудив вкруг меня тротуар,

удивлённо внимали речам.

Хохотали они надо мной,

над безумно-смешным лжехристом.

Капля крови огнистой слезой

застывала, дрожа над челом.

Гром пролёток и крики, и стук,

ход бесшумный резиновых шин…

Липкой грязью окаченный вдруг,

побледневший утих арлекин.

Яркогазовым залит лучом,

я поник, зарыдав как дитя

Потащили в смирительный дом,

погоняя пинками меня.

3.

Я сижу под окном.

Прижимаюсь к решётке, молясь,

В голубом

всё застыло, искрясь.

И звучит из дали:

«Я так близко от вас.

мои бедные дети земли,

в золотой, янтареющий час…»

И под тусклым окном

за решёткой тюрьмы

ей машу колпаком:

«Скоро, скоро увидимся мы…»

С лучезарных крестов

нити золота тешат меня…

Тот же грустно задумчивый зов:

«Объявись – зацелую тебя…»

Полный радостных мук,

утихает дурак.

Тихо падает на пол из рук

сумасшедший колпак.

1903

Возмездие

Посвящается Эллису

   1. 

   Пусть вокруг свищет ветер сердитый,

   облака проползают у ног.

   Я блуждаю в горах, - позабытый,

   в тишине замолчавший пророк.

   Горький вздох полусонного кедра.

   Грустный шепот: «Неси же свой крест...»

   Черный бархат истыкан так щедро

   бесконечностью огненных звезд.

   Великан, запахнувшийся в тучу,

   как утес, мне грозится сквозь мглу.

   Я кричу, что осилю все кручи,

   не отдам себя в жертву я злу. 

   2. 

   И все выше и выше всхожу я.

   И все легче и легче дышать.

   Крутизны и провалы минуя,

   начинаю протяжно взывать.

   Се, кричу вдохновенный и дикий:

   «Иммануил грядет! С нами бог!»

   Но оттуда, где хаос великий,

   раздается озлобленный вздох.

   И опять я подкошен кручиной.

   Еще радостный день не настал.

   Слишком рано я встал над низиной,

   слишком рано я к спящим воззвал.

   И бегут уж с надеждою жгучей

   на безумные крики мои,

   но стою я, как идол, над кручей,

   раздирая одежды свои.

   3. 

   Там... в низинах... ждут с верой денницу.

   Жизнь мрачна и печальна, как гроб.

   Облеките меня в багряницу!

   Пусть вонзаются тернии в лоб.

   Острым тернием лоб увенчайте!

   Обманул я вас песнью своей.

   Распинайте меня, распинайте.

   Знаю - жаждете крови моей.

   На кресте пригвожден. Умираю.

   На щеках застывает слеза.

   Кто-то, милый, мне шепчет: «Я знаю»,

   поцелуем смыкает глаза.

   Ах, я знаю - средь образов горных

   пропадет сиротливой мечтой,

   лишь умру, - стая воронов черных,

   что кружилась всю жизнь надо мной.

   Пригвожденный к кресту, умираю.

   На щеках застывает слеза.

   Кто-то, милый, мне шепчет: «Я знаю».

   Поцелуем смыкает уста.

   4. 

   Черный бархат, усеянный щедро

   миллионами огненных звезд.

   Сонный вздох одинокого кедра.

   Тишина и безлюдье окрест.

   Октябрь 1901

   Москва

Воспоминание (Декабрь...)

Декабрь... Сугробы на дворе...

Я помню вас и ваши речи;

Я помню в снежном серебре

Стыдливо дрогнувшие плечи.

В марсельских белых кружевах

Вы замечтались у портьеры:

Кругом на низеньких софах

Почтительные кавалеры.

Лакей разносит пряный чай...

Играет кто–то на рояли...

Но бросили вы невзначай

Мне взгляд, исполненный печали.

И мягко вытянулись, – вся

Воображенье, вдохновенье, –

В моих мечтаньях воскреся

Невыразимые томленья;

И чистая меж нами связь

Под звуки гайдновских мелодий

Рождалась... Но ваш муж, косясь,

Свой бакен теребил в проходе...

       __________

Один – в потоке снеговом...

Но реет над душою бедной

Воспоминание о том,

Что пролетело так бесследно.

Сентябрь 1908, Петербург

Воспоминание (Задумчивый вид...)

Посвящается Л. Д. Блок

Задумчивый вид:

Сквозь ветви сирени

сухая известка блестит

запущенных барских строений.

Всё те же стоят у ворот

чугунные тумбы.

И нынешний год

всё так же разбитые клумбы.

На старом балкончике хмель

по ветру качается сонный,

да шмель

жужжит у колонны.

Весна.

На кресле протертом из ситца

старушка глядит из окна.

Ей молодость снится.

Всё помнит себя молодой —

как цветиком ясным, лилейным

гуляла весной

вся в белом, в кисейном.

Он шел позади,

шепча комплименты.

Пылали в груди

ее сантименты.

Садилась, стыдясь,

она вон за те клавикорды.

Ей в очи, смеясь,

глядел он, счастливый и гордый.

Зарей потянуло в окно.

Вздохнула старушка:

«Всё это уж было давно!..»

Стенная кукушка,

хрипя,

кричала.

А время, грустя,

над домом бежало, бежало.

Задумчивый хмель

качался, как сонный,

да бархатный шмель

жужжал у колонны.

1903, Москва

Время

1

Куда ни глянет

Ребенок в детстве,

Кивая, встанет

Прообраз бедствий.

А кто–то, древний,

Полночью душной

Окрест в деревни

Зарницы точит —

Струей воздушной

В окно бормочет:

«В моем далеком

Краю истают

Годины.

Кипя, слетают

Потоком

Мои седины:

Несут, бросают

Туда:

Слетают

Года —

Туда, в стремнины...»

Слетают весны.

Слетают зимы.

Вскипают сосны.

Ты кто, родимый?

— «Я — время...»

         2

Много ему, родненькому, лет:

Волосы седые, как у тучек.

Здравствуй, дед!

— Здравствуй, внучек!

— Хочешь, дам тебе цветок:

Заплету лазуревый венок.

Аукается да смеется,

Да за внучком, шамкая, плетется.

Он ли утречком румяным — нам клюкою не грозит?

Он ли ноченькою темной под окошком не стучит.

Хата его кривенькая с краю:

Прохожу — боюсь: чего — не знаю.

         3

Как токи бури,

Летят годины.

Подкосит ноги

Старик и сбросит

В овраг глубокий,

Не спросит.

Власы в лазури —

Как туч седины.

Не серп двурогий —

Коса взлетела

И косит.

Уносит зимы.

Уносит весны.

Уносит лето.

С косой воздетой

Укрылся в дымы:

Летит, покрытый

Туманным мохом.

Коси, коси ты,—

Коси ты,

Старик родимый!

Паду со вздохом

Под куст ракиты.

         4

Пусть жизни бремя

(Как тьмой объяты)

Нам путь означит,

А Время,

Старик косматый,

Над нами плачет.

Несутся весны.

Несутся зимы.

Коси, коси ты,—

Коси ты,

Старик родимый!

1909, Москва

Всё забыл

Я без слов: я не могу...

Слов не надо мне.

На пустынном берегу

Я почил во сне.

Не словам – молчанью – брат

О внемли, внемли.

Мы – сияющий закат

Взвеянный с земли.

Легких воздухов крутят

Легкие моря.

Днем и сумраком объят –

Я, как ты, заря.

Это я плесну волной

Ветра в голубом.

Говорю тебе одно,

Но смеюсь – в другом.

Пью закатную печаль –

Красное вино.

Знал – забыл – забыть не жаль –

Все забыл: давно...

1906 г. Март. Москва.

Вспомни!

Вспомни: ароматным летом

В сад ко мне, любя,

Шла: восток ковровым светом

Одевал тебя.

Шла стыдливо,— вся в лазурных

В полевых цветах —

В дымовых, едва пурпурных,

В летних облачках.

Вспомни: нежный твой любовник,

У ограды ждал.

Легкий розовый шиповник

В косы заплетал.

Вспомни ласковые встречи —

Вспомни: видит бог,—

Эти губы, эти плечи

Поцелуем жег.

Страсти пыл неутоленной —

Нет, я не предам!..

Вон ромашки пропыленной —

Там — и там: и там —

При дороге ветром взмыло

Мертвые цветы.

Ты не любишь: ты забыла —

Всё забыла ты.

1906, Мюнхен

Гном

1.

Вихрь северный злился,

а гном запоздалый

в лесу приютился,

надвинув колпак ярко-алый.

Роптал он: «За что же,

убитый ненастьем,

о Боже,

умру – не помянут участьем!»

Чредою тягучей

года протекали.

Морщинились тучи.

И ливни хлестали.

Всё ждал, не повеет ли счастьем.

Склонился усталый.

Качался с участьем

колпак ярко-алый.

2.

Не слышно зловещего грома.

Ненастье прошло – пролетело.

Лицо постаревшего гнома

в слезах заревых огневело.

Сказал он «Довольно, довольно...»

В лучах борода серебрилась.

Сказал – засмеялся невольно,

улыбкой лицо просветилось.

И вот вдоль заросшей дороги

Неслась песнь старинного гнома:

«Несите меня, мои ноги,

домой, заждались меня дома».

Так пел он, смеясь сам с собою.

Лист вспыхнул сияньем червонца.

Блеснуло прощальной каймою

зеркальное золото солнца.

Горе

Солнце тонет.

Ветер:– стонет,

Веет, гонит

Мглу.

У околицы,

Пробираясь к селу,

Паренек вздыхает, молится

На мглу.

Паренек уходит во скитаньице;

Белы–руки сложит на груди:

«Мое горе, –

Горе–гореваньице:

Ты за мною,

Горе,

Не ходи!»

Красное садится, злое око.

Горе гложет

Грудь,

И путь –

Далекий.

Белы–руки сложит на груди:

И не может

Никуда идти:

«Ты за мною,

Горе,

Не ходи».

Солнце тонет.

Ветер стонет,

Ветер мглу

Гонит.

За избеночкой избеночка.

Парень бродит

По селу.

Речь заводит

Криворотый мужичоночка:

«К нам –

В хаты наши!

Дам –

Щей да каши...»

– «Оставь:

Я в Воронеж».

– «Не ходи:

В реке утонешь».

– «Оставь:

Я в Киев».

– «Заходи –

В хату мою:

До зеленых змиев

Напою».

– «Оставь:

Я в столицу».

– «Придешь в столицу:

Попадешь на виселицу...»

Цифрами оскалились версты полосатые,

Жалят ноги путника камни гребенчатые.

Ходят тучи по небу, старые–косматые.

Порют тело белое палки суковатые.

Дорога далека: –

Бежит века.

За ним горе

Гонится топотом.

«Пропади ты, горе,

Пропадом».

Бежит на воле:

Холмы, избенки,

Кустарник тонкий

Да поле.

Распылалось в небе зарево.

…………. .

Как из сырости

Да из марева

Горю горькому не вырасти!

Январь 1906, Москва

Демон

Из снежных тающих смерчей,

Средь серых каменных строений,

В туманный сумрак, в блеск свечей

Мой безымянный брат, мой гений

Сходил во сне и наяву,

Колеблемый ночными мглами;

Он грустно осенял главу

Мне тихоструйными крылами.

Возникнувши над бегом дней,

Извечные будил сомненья

Он зыбкою игрой теней,

Улыбкою разуверенья.

Бывало: подневольный злу

Незримые будил рыданья. –

Гонимые в глухую мглу

Невыразимые страданья.

Бродя, бываю, в полусне,

В тумане городском, меж зданий, –

Я видел с мукою ко мне

Его протянутые длани.

Мрачнеющие тени вежд,

Безвластные души порывы,

Атласные клоки одежд,

Их веющие в ночь извивы…

С годами в сумрак отошло,

Как вдохновенье, как безумье, —

Безрогое его чело

И строгое его раздумье.

Душа мира

Вечной

тучкой несется,

улыбкой

беспечной,

улыбкой зыбкой

смеется.

Грядой серебристой

летит над водою –

– лучисто–

волнистой

грядою.

Чистая,

словно мир,

вся лучистая –

золотая заря,

мировая душа.

За тобой бежишь,

весь

горя,

как на пир,

как на пир

спеша.

Травой шелестишь:

«Я здесь,

где цветы...

Мир

вам...»

И бежишь,

как на пир,

но ты –

Там...

Пронесясь

ветерком,

ты зелень чуть тронешь,

ты пахнёшь

холодком

и, смеясь,

вмиг

в лазури утонешь,

улетишь на крыльях стрекозовых.

С гвоздик

малиновых,

с бледно–розовых

кашек –

ты рубиновых

гонишь букашек.

1902

Жди меня

Далекая, родная, –

Жди меня...

Далекая, родная:

Буду – я...

Твои глаза мне станут

Две звезды.

Тебе в тумане глянут –

Две звезды.

Мы в дали отстояний –

Поглядим;

И дали отстояний –

Станут: дым.

Меж нами, вспыхнувшими, –

Лепет лет...

Меж нами, вспыхнувшими,

Светит свет.

1924, Москва

Жизнь

Посвящается Г. К. Балтрушайтису

1

Сияя перстами, заря рассветала

над морем, как ясный рубин.

Крылатая шхуна вдали утопала.

Мелькали зубцы белых льдин.

Душа молодая просила обмана.

Слеза нам туманила взор.

Бесстрашно отчалил средь хлопьев тумана

от берега с песней помор.

Мы сдвинули чаши, наполняв до краю

душистым янтарным вином.

Мы плакали молча, о чем, я не знаю.

Нам весело было вдвоем.

2

Года проходили... Угрозой седою

Полярная ночь шла на нас.

Мы тихо прощались с холодной зарею

в вечерний, тоскующий час.

Крылатая шхуна в туман утопала,

качаясь меж водных равнин.

Знакомым пятном равнодушно сияла

стена наплывающих льдин...

Старушка, ты робко на друга взглянула, -

согбенный, я был пред тобой,

Ты, прошлое вспомнив, тихонько вздохнула,

поникла седой головой.

3

Я глухо промолвил: «Наполним же чаши...

Пусть сердце забьется опять...

Не мы, так другие, так правнуки наши

зарю будут с песней встречать...

Пускай же охватит нас тьмы бесконечность -

сжимается сердце твое?

Не бойся: засветит суровая Вечность

полярное пламя свое!..»

Знакомую песню вдали затянули.

Снежинки мелькали кругом...

Друг другу в глаза мы с улыбкой взглянули.

Наполнили чашу вином.

Июль 1901

Серебряный Колодезь

Заброшенный дом

Заброшенный дом.

Кустарник колючий, но редкий.

Грущу о былом:

«Ах, где вы – любезные предки?»

Из каменных трещин торчат

проросшие мхи, как полипы.

Дуплистые липы

над домом шумят.

И лист за листом,

тоскуя о неге вчерашней,

кружится под тусклым окном

разрушенной башни.

Как стёрся изогнутый серп

средь нежно белеющих лилий –

облупленный герб

дворянских фамилий.

Былое, как дым…

И жалко.

Охрипшая галка

глумится над горем моим.

Посмотришь в окно –

часы из фарфора с китайцем.

В углу полотно

с углём нарисованным зайцем.

Старинная мебель в пыли,

да люстры в чехлах, да гардины…

И вдаль отойдешь… А вдали –

равнины, равнины.

Среди многовёрстных равнин

скирды золотистого хлеба.

И небо…

Один.

Внимаешь с тоской

обвеянный жизнию давней,

как шепчется ветер с листвой,

как хлопает сорванной ставней.

1903

Звезда

Упал на землю солнца красный круг.

И над землей, стремительно блистая,

Приподнялась зеркальность золотая

И в пятнах пепла тлела.

Все вокруг вдруг стало: и — туманисто;

                               и — серо...

Стеклянно зеленеет бирюза,

И яркая заяснилась слеза —

Алмазная, алмазная Венера.

Май 1914, Арлесгейм

Знаю

Посвящается О.М.Соловьевой

Пусть на рассвете туманно –

знаю – желанное близко...

Видишь, как тает нежданно

Образ вдали василиска?

Пусть всё тревожно и странно...

Пусть на рассвете туманно –

знаю – желанное близко.

Нежен восток побледневший

Знаешь ли – ночь на исходе?

Слышишь ли – вздох о свободе –

вздох ветерка улетевший –

весть о грядущем восходе?

Спит кипарис онемевший.

Знаешь ли – ночь на исходе?

Белые к сердцу цветы я

вновь прижимаю невольно.

Эти мечты золотые,

эти улыбки святые

в сердце вонзаются больно...

Белые к сердцу цветы я

вновь прижимаю невольно.

Август 1901

Золотое руно

Посвящено Э. К. Метнеру

1.

Золотея, эфир просветится

и в восторге сгорит.

А над морем садится

ускользающий солнечный щит.

И на море от солнца

золотые дрожат языки.

Всюду отблеск червонца

среди всплесков тоски.

Встали груди утёсов

средь трепещущей солнечной ткани.

Солнце село. Рыданий

полон крик альбатросов:

«Дети солнца, вновь холод бесстрастья!

Закатилось оно –

золотое, старинное счастье –

золотое руно!

Нет сиянья червонца.

Меркнут светочи дня.

Но везде вместо солнца

ослепительный пурпур огня.

2.

Пожаром склон неба объят...

И вот аргонавты нам в рог отлетаний

трубят...

Внимайте, внимайте...

Довольно страданий!

Броню надевайте

из солнечной ткани!

Зовёт за собою

старик аргонавт,

взывает

трубой

золотою:

«За солнцем, за солнцем, свободу любя,

умчимся в эфир

голубой!..»

Старик аргонавт призывает на солнечный пир,

трубя

в золотеющий мир.

Всё небо в рубинах.

Шар солнца почил.

Всё небо в рубинах

над нами.

На горных вершинах

наш Арго,

наш Арго,

готовясь лететь, золотыми крылами

забил.

Земля отлетает...

Вино

мировое

пылает

пожаром

опять:

то огненным шаром

блистать

выплывает

руно

золотое,

искрясь.

И, блеском объятый,

светило дневное,

что факелом вновь зажжено,

несясь,

настигает

наш Арго крылатый.

Опять настигает

своё золотое

руно...

1903

Из окна (Гляжу из окна...)

Гляжу из окна я вдоль окон:

здесь — голос мне слышится пылкий,

и вижу распущенный локон...

Там вижу в окне я бутылки...

В бутылках натыкана верба.

Торчат ее голые прутья.

На дворике сохнут лоскутья...

И голос болгара иль серба

гортанный протяжно рыдает...

И слышится: «Шум на Марица...»

Сбежались. А сверху девица

с деньгою бумажку бросает.

Утешены очень ребята

прыжками цепной обезьянки.

Из вечно плаксивой Травьяты

мучительный скрежет шарманки.

Посмотришь на даль — огороды

мелькнут перед взором рядами,

заводы, заводы, заводы!..

Заводы блестят уж огнями.

Собравшись пред старым забором,

портные расселись в воротах.

Забыв о тяжелых работах,

орут под гармонику хором.

1903

Из окна вагона

Поезд плачется. В дали родные

Телеграфная тянется сеть.

Пролетают поля росяные.

Пролетаю в поля: умереть.

Пролетаю: так пусто, так голо...

Пролетают — вон там и вон здесь,

Пролетают — за селами села,

Пролетает — за весями весь;

И кабак, и погост, и ребенок,

Засыпающий там у грудей;

Там — убогие стаи избенок,

Там — убогие стаи людей.

Мать–Россия! Тебе мои песни,

О немая, суровая мать!

Здесь и глуше мне дай и безвестней

Непутевую жизнь отрыдать.

Поезд плачется. Дали родные.

Телеграфная тянется сеть —

Там — в пространства твои ледяные —

С буреломом осенним гудеть.

1908

Из поэмы Христос Воскрес

19

Обороняясь от кого-то,

Заваливает дровами ворота

Весь домовый комитет.

Под железными воротами -

Кто-то...

Злая, лающая тьма

Прилегла -

Нападает

Пулеметами

На дома,-

И на членов домового комитета.

Обнимает

Странными туманами

Тела,-

Злая, лающая тьма

Нападает

Из вне-времени -

Пулеметами...

20

Из раздробленного

Темени

С переломленной

Руки -

Хлещут красными

Фонтанами

Ручьи...

И какое-то ужасное Оно

С мотающимися перекрученными

Руками

И неясными

Пятнами впадин

Глаз -

Стремительно

Проволокли -

Точно желтую забинтованную

Палку,-

Под ослепительный

Алмаз

Стоящего вдали

Автомобиля.

21

Это жалкое, желтое тело

Пятнами впадин

Глаз,-

Провисая между двух перекладин,

Из тьмы

Вперяется

В нас.

Это жалкое, желтое тело

Проволакиваем:

Мы - в себя:-

Во тьмы

И в пещеры

Безверия,-

Не понимая,

Что эта мистерия

Совершается нами - в нас.

Наше жалкое, желтое тело

Пятнами впадин

Глаз,-

Провисая меж двух перекладин,

Из тьмы

Вперяется

В нас.

Апрель 1918, Москва

Искуситель

Врубелю

О, пусть тревожно разум бродит

И замирает сердце – пусть,

Когда в очах моих восходит

Философическая грусть.

Сажусь за стол... И полдень жуткий,

И пожелтевший фолиант

Заложен бледной незабудкой;

И корешок, и надпись: Кант.

Заткет узорной паутиной

Цветную бабочку паук –

Там, где над взвеянной гардиной

Обвис сиренью спелый сук.

Свет лучезарен. Воздух сладок...

Роняя профиль в яркий день,

Ты по стене из темных складок

Переползаешь, злая тень.

С угла свисает профиль строгий

Неотразимою судьбой.

Недвижно вычерчены ноги

На тонком кружеве обой.

Неуловимый, вечно зыбкий,

Не мучай и подай ответ!

Но сардонической улыбки

Не выдал черный силуэт.

Он тронулся и тень рассыпал.

Он со стены зашелестел;

И со стены бесшумно выпал,

И просквозил, и просерел.

В атласах мрачных легким локтем

Склонясь на мой рабочий стол,

Неотвратимо желтым ногтем

Вдоль желтых строк мой взор повел.

Из серебристых паутинок

Сотканный грустью лик кивал,

Как будто рой сквозных пылинок

В полдневном золоте дрожал.

В кудрей волнистых, золотистых

Атласистый и мягкий лен

Из незабудок росянистых

Гирлянды заплетает он.

Из легких трав восходят турьи

Едва приметные рога.

Холодные глаза – лазури, –

Льют матовые жемчуга;

Сковали матовую шею

Браслеты солнечных огней...

Взвивается, подобный змею,

Весь бархатный, в шелку теней.

Несущий мне и вихрь видений,

И бездны изначальной синь,

Мой звездный брат, мой верный гений,

Зачем ты возникаешь? Сгинь!

Ты возникаешь духом нежным,

Клоня венчанную главу.

Тебя в краю ином, безбрежном,

Я зрел во сне и наяву.

Но кто ты, кто? Гудящим взмахом

Разбив лучей сквозных руно,

Вскипел, – и праздно прыснул прахом

В полуоткрытое окно.

         ______

С листа на лист в окошке прыснет,

Переливаясь, бриллиант...

В моих руках бессильно виснет

Тяжеловесный фолиант.

Любви не надо мне, не надо:

Любовь над жизнью вознесу...

В окне отрадная прохлада

Струит перловую росу.

Гляжу: – свиваясь вдоль дороги,

Косматый прах тенит народ,

А в небе бледный и двурогий,

Едва замытый синью лед

Серпом и хрупким, и родимым

Глядится в даль иных краев,

Окуреваем хладным дымом

Чуть продышавших облаков.

О, пусть тревожно разум бродит

Над грудою поблеклых книг...

И Люцифера лик восходит,

Как месяца зеркальный лик.

1908, Москва

* * *

Июльский день: сверкает строго

Неовлажненная земля.

Неперерывная дорога.

Неперерывные поля.

А пыльный полудневный пламень

Немою глыбой голубой

Упал на грудь, как мутный камень,

Непререкаемой судьбой.

Недаром исструились долы

И облака сложились в высь.

И каплей теплой и тяжелой,

Заговорив, оборвались.

С неизъяснимостью бездонной,

Молочный, ломкий, молодой,

Дробим волною темнолонной,

Играет месяц над водой.

Недостигаемого бега

Недостигаемой волны

Неописуемая нега

Неизъяснимой глубины.

1920

К ней

Травы одеты

Перлами.

Где–то приветы

Грустные

Слышу, – приветы

Милые...

Милая, где ты, –

Милая?

Вечера светы

џсные, –

Вечера светы

Красные...

Руки воздеты:

Жду тебя...

Милая, где ты, –

Милая?

Руки воздеты:

Жду тебя.

В струях Леты,

Смытую

Бледными Леты

Струями...

Милая, где ты, –

Милая?

Апрель 1908, Москва

Карма

Н. А. Григоровой

            1

Мне грустно... Подожди... Рояль,

Как будто торопясь и споря,

Приоткрывает окна в даль

Грозой волнуемого моря.

И мне, мелькая мимо, дни

Напоминают пенной сменой,

Что мы — мгновенные огни —

Летим развеянною пеной.

Воздушно брызжут дишканты

В далекий берег прежней песней...

И над роялем смотришь ты

Неотразимей и чудесней.

Твои огромные глаза!

Твои холодные объятья!

Но — незабытая гроза —

Твое чернеющее платье.

            2

Мы — роковые глубины,

Глухонемые ураганы,—

Упали в хлынувшие сны,

В тысячелетние туманы.

И было бешенство огней

В водоворотах белой пены.

И — возникали беги дней,

Существований перемены.

Мы были — сумеречной мглой,

Мы будем — пламенные духи.

Миров испепеленный слой

Живет в моем проросшем слухе.

            3

И знаю я; во мгле миров:

Ты — злая, лающая Парка,

В лесу пугающая сов,

Меня лобзающая жарко.

Ты — изливала надо мной

Свои бормочущие были

Под фосфорической луной,

Серея вретищем из пыли.

Ты, возникая из углов,

Тянулась тенью чернорогой,

Подняв мышиный шорох слов

Над буквой рукописи строгой.

И я безумствовал в ночи

С тысячелетнею старухой;

И пели лунные лучи

В мое расширенное ухо.

            4

Летучим фосфором валы

Нам освещают окна дома.

Я вижу молнии из мглы.

И — морок мраморного грома.

Твое лучистое кольцо

Блеснет над матовою гаммой;

И — ночи веют мне в лицо

Своею черной орифламмой.

И — возникают беги дней,

Существований перемены,

Как брызги бешеных огней

В водоворотах белой пены.

И знаю я: во мгле миров

Ты — злая, лающая Парка,

В лесу пугающая сов,

Меня лобзающая жарко.

            5

Приемлю молча жребий свой,

Поняв душою безглагольной

И моря рокот роковой,

И жизни подвиг подневольный.

Июль 1917, Поморовка

Кентавр

Посвящается В. В. Владимирову

Был страшен и холоден сумрак ночной,

когда тебя встретил я, брат дорогой.

В отчаянье грозном я розы срывал

и в чаще сосновой призывно кричал:

«О где ты, кентавр, мой исчезнувший брат

с тобой, лишь с тобою я встретиться рад!..

Напрасен призыв одичалой души:

Ведь ты не придешь из сосновой глуши».

И тени сгустились... И тени прошли...

Блеснуло кровавое пламя вдали...

Со светочем кто-то на слезы бежал,

копытами землю сырую взрывал.

Лукаво подмигивал. Взором блеснул

и длинные руки ко мое протянул:

«Здорово, товарищ... Я слышал твой зов...

К тебе я примчался из бездны веков».

Страданье былое, как сон, пронеслось.

Над лесом огнистое солнце зажглось.

Меж старых камней засиял ручеек.

Из красной гвоздики надел я венок.

Веселый кентавр средь лазурного дня

дождем незабудок осыпал меня.

Весь день старый в золоте солнца играл,

зеленые ветви рукой раздвигал,

а ночью туманной простился со мной

и с факелом красным ушел в мир иной.

Я счастья не мог позабыть своего:

все слышал раскатистый хохот его.

Июль 1901

Серебряный Колодезь

Кольцо

– «Кольцо –

                    – Сними моё:

                       Моё, как лёд –

Лицо!

– В сырой, –

                    – Как лёд, глухой

                       Земле – скорей

Укрой!..

– Мой дух –

                    – Сквозной взметёт

                       В поля – сквозной

Воздух!..

– Тебя –

             – Найдёт серебряным

                Лучом

Кипя –

          – Любовь! –

                              – Моя!..»

И – то – ж –

                   – Благоухающее

                      Поле, –

Рожь, –

В ночь

             Улетающие

             Волны, ветер,

Ночь…

Гул

       Вдруг набрякавших

       Колокольцов –

Плеснул,

Как в сон –

                  – Проплакавший,

                     Серебряный –

Трезвон –

                – Тех –

                           – Похорон…

1931, Москва

Кошмар среди бела дня

Солнце жжет. Вдоль тротуара

под эскортом пепиньерок

вот идет за парой пара

бледных, хмурых пансионерок.

Цепью вытянулись длинной,

идут медленно и чинно —

в скромных, черненьких ботинках,

в снежнобелых пелеринках...

Шляпки круглые, простые,

заплетенные косицы —

точно всё не молодые,

точно старые девицы.

Глазки вылупили глупо,

спины вытянули прямо.

Взглядом мертвым, как у трупа,

смотрит классная их дама.

«Mademoiselle Nadine, tenez vous

Droit...»* И хмурит брови строже.

Внемлет скучному напеву

обернувшийся прохожий...

Покачает головою,

удивленно улыбаясь...

Пансион ползет, змеею

между улиц извиваясь.

1903, Москва

Крылатая душа

Твоих очей голубизна

Мне в душу ветерком пахнула:

Тобой душа озарена...

Вот вешним щебетом она

В голубизну перепорхнула.

Май 1918, Москва

Любовь

Был тихий час. У ног шумел прибой.

Ты улыбнулась, молвив на прощанье:

«Мы встретимся... До нового свиданья...»

То был обман. И знали мы с тобой,

что навсегда в тот вечер мы прощались.

Пунцовым пламенем зарделись небеса.

На корабле надулись паруса.

Над морем крики чаек раздавались.

Я вдаль смотрел, щемящей грусти полн.

Мелькал корабль, с зарею уплывавший

средь нежных, изумрудно–пенных волн,

как лебедь белый, крылья распластавший.

И вот его в безбрежность унесло.

На фоне неба бледно–золотистом

вдруг облако туманное взошло

и запылало ярким аметистом.

1901 или 1902, Москва

Маг

В.Я.Брюсову

Я в свисте временных потоков,

мой черный плащ мятежно рвущих.

Зову людей, ищу пророков,

о тайне неба вопиющих.

Иду вперед я быстрым шагом.

И вот – утес, и вы стоите

в венце из звезд упорным магом,

с улыбкой вещею глядите.

У ног веков нестройный рокот,

катясь, бунтует в вечном сне.

И голос ваш – орлиный клекот –

растет в холодной вышине.

В венце огня над царством скуки,

над временем вознесены –

застывший маг, сложивший руки,

пророк безвременной весны.

1903

Марш

Упала завеса: и – снова

Сурово разъяты закаты –

В горбатые,

Старые

Скаты –

       – И в синие

       Линии

       Леса.

Упорным размеренным шагом

Проходим над черным обрывом...

Блеснуло –

Бесплодным

Зигзагом: –

       – Рвануло

       Холодным

       Порывом.

Потухли, – как в пепле, – дороги;

Засохли шершавые травы...

Распухли

Склоненные

Ноги.

Горят

Воспаленные

Веки...

Оглохли,

Ослепли –

       – Навеки!

1924, Москва

Матери

Я вышел из бедной могилы.

Никто меня не встречал —

Никто: только кустик хилый

Облетевшей веткой кивал.

Я сел на могильный камень...

Куда мне теперь идти?

Куда свой потухший пламень —

Потухший пламень... — нести.

Собрала их ко мне — могила.

Забыли все с того дня.

И та, что — быть может — любила,

Не узнает теперь меня.

Испугаю их темью впадин;

Постучусь — они дверь замкнут.

А здесь — от дождя и градин

Не укроет истлевший лоскут.

Нет. — Спрячусь под душные плиты.

Могила, родная мать,

Ты одна венком разбитым

Не устанешь над сыном вздыхать.

Январь 1907, Париж

Меланхолия

М. Я. Шику

Пустеет к утру ресторан.

Атласами своими феи

Шушукают. Ревёт орган.

Тарелками гремят лакеи –

Меж кабинетами. Как тень,

Брожу в дымнотекущей сети.

Уж скоро золотистый день

Ударится об окна эти,

Пересечёт перстами гарь,

На зеркале блеснёт алмазом...

Там: – газовый в окне фонарь

Огнистым дозирает глазом.

Над городом встают с земли, –

Над улицами клубы гари.

Вдали – над головой – вдали

Обрывки безответных арий.

И жил, и умирал в тоске,

Рыдание не обнаружив.

Там: – отблески на потолке

Гирляндою воздушных кружев

Протянутся. И всё на миг

Зажжётся желтоватым светом.

Там – в зеркале – стоит двойник;

Там вырезанным силуэтом –

Приблизится, кивает мне,

Ломает в безысходной муке

В зеркальной, в ясной глубине

Свои протянутые руки.

1904, Москва

Мои слова

Мои слова - жемчужный водомет,

средь лунных снов, бесцельный,

но вспененный, -

капризной птицы лёт,

туманом занесенный.

Мои мечты - вздыхающий обман,

ледник застывших слез, зарей горящий, -

безумный великан,

на карликов свистящий.

Моя любовь - призывно-грустный звон,

что зазвучит и улетит куда-то, -

неясно-милый сон,

уж виданный когда-то.

Май 1901

Серебряный Колодезь

На окраине города

Был праздник: из мглы

неслись крики пьяниц.

Домов огибая углы,

бесшумно скользил оборванец.

Зловещий и черный,

таская короткую лесенку,

забегал фонарщик проворный,

мурлыча веселую песенку.

Багрец золотых вечеров

закрыли фабричные трубы

да пепельно–черных дымов

застывшие клубы.

1904

На улице

Сквозь пыльные, желтые клубы

Бегу, распустивши свой зонт.

И дымом фабричные трубы

Плюют в огневой горизонт.

Вам отдал свои я напевы –

Грохочущий рокот машин,

Печей раскаленные зевы!

Все отдал; и вот – я один.

Пронзительный хохот пролетки

На мерзлой гремит мостовой.

Прижался к железной решетке –

Прижался: поник головой...

А вихри в нахмуренной тверди

Волокна ненастные вьют; –

И клены в чугунные жерди

Багряными листьями бьют.

Сгибаются, пляшут, закрыли

Окрестности с воплем мольбы,

Холодной отравленной пыли –

Взлетают сухие столбы.

1904, Москва

Незнакомый друг

Посвящается П. Н. Батюшкову

        1

Мелькают прохожие, санки...

Идет обыватель из лавки,

весь бритый, старинной осанки...

Должно быть, военный в отставке.

Калошей стучит по панели,

мальчишкам мигает со смехом,

в своей необъятной шинели,

отделанной выцветшим мехом.

        2

Он всюду, где жизнь,— и намедни

Я встретил его у обедни.

По церкви ходил он с тарелкой...

Деньгою позвякивал мелкой...

Все знают: про замысел вражий

он мастер рассказывать страсти...

Дьячки с ним дружатся — и даже

квартальные Пресненской части.

В мясной ему всё без прибавки —

Не то, что другим — отпускают...

И с ним о войне рассуждают

хозяева ситцевой лавки...

Приходит, садится у окон

с улыбкой, приветливо ясный...

В огромный фулярово–красный

сморкается громко платок он.

«Китаец дерется с японцем...

В газетах об этом писали...

Ох, что не творится под солнцем.

Недавно... купца обокрали...»

        3

Холодная, зимняя вьюга.

Безрадостно–темные дали.

Ищу незнакомого друга,

исполненный вечной печали...

Вот яростно с крыши железной

рукав серебристый взметнулся,

как будто для жалобы слезной

незримый в хаосе проснулся,—

как будто далекие трубы...

Оставленный всеми, как инок,

стоит он средь бледных снежинок,

подняв воротник своей шубы...

        4

Как часто средь белой метели,

детей провожая со смехом,

бродил он в старинной шинели,

отделанной выцветшим мехом...

1903, Москва

* * *

М. И. Цветаевой

Неисчисляемы

Орбиты серебряного прискорбия,

Где праздномыслия

Повисли –

Тучи...

Среди них –

Тихо пою стих

В неосязаемые угодия

Ваших образов:

Ваши молитвы –

Малиновые мелодии

И –

Непобедимые ритмы.

1922

Ночью на кладбище

Кладбищенский убогий сад

И зеленеющие кочки.

Над памятниками дрожат,

Потрескивают огонечки.

Над зарослями из дерев,

Проплакавши колоколами,

Храм яснится, оцепенев

В ночь вырезанными крестами.

Серебряные тополя

Колеблются из–за ограды,

Разметывая на поля

Бушующие листопады.

В колеблющемся серебре

Бесшумное возникновенье

Взлетающих нетопырей, –

Их жалобное шелестенье,

О сердце тихое мое,

Сожженное в полдневном зное, –

Ты погружаешься в родное,

В холодное небытие.

Апрель 1908, Москва

Объяснение в любви

Посвящается дорогой матери

Сияет роса на листочках.

И солнце над прудом горит.

Красавица с мушкой на щёчках,

как пышная роза, сидит.

Любезная сердцу картина!

Вся в белых, сквозных кружевах,

мечтает под звук клавесина…

Горит в золотистых лучах

под вешнею лаской фортуны

и хмелью обвитый карниз,

и стены. Прекрасный и юный,

пред нею склонился маркиз

в привычно заученной роли,

в волнисто-седом парике,

в лазурно-атласном камзоле,

с малиновой розой в руке.

«Я вас обожаю, кузина!

Извольте цветок сей принять…»

Смеётся под звук клавесина

и хочет кузину обнять.

Уже вдоль газонов росистых

туман бледно-белый ползёт.

В волнах фиолетово-мглистых

луна золотая плывёт.

1903

Один

Посвящается

Сергею Львовичу

Кобылинскому

Окна запотели.

На дворе луна.

И стоишь без цели

у окна.

Ветер. Никнет, споря,

ряд седых берез.

Много было горя...

Много слез...

И встает невольно

скучный ряд годин.

Сердцу больно, больно...

Я один.

Декабрь 1900, Москва

Опала

Посвящается А. А. Блоку

Блестящие ходят персоны,

повсюду фаянс и фарфор,

расписаны нежно плафоны,

музыка приветствует с хор.

А в окнах для взора угодный,

прилежно разбитый цветник.

В своём кабинете дородный

и статный сидит временщик.

В расшитом камзоле, при шпаге,

в андреевском ордене он.

Придворный, принёсший бумаги,

отвесил глубокий поклон, –

Приветливый, ясный, речистый,

отдавшийся важным делам.

Сановник платочек душистый

кусает, прижавши к устам.

Докладам внимает он мудро,

Вдруг перстнем ударил о стол.

И с буклей посыпалась пудра

на золотом шитый камзол.

«Для вас, государь мой, не тайна,

что можете вы пострадать:

и вот я прошу чрезвычайно

сию неисправность изъять…»

Лицо утонуло средь кружев.

Кричит, раскрасневшись: «Ну что ж!..

Татищев, Шувалов, Бестужев –

у нас есть немало вельмож –

Коль вы не исправны, законы

блюсти я доверю другим…

Повсюду, повсюду препоны

моим начинаньям благим!..»

И, гневно поднявшись, отваги

исполненный, быстро исчез.

Блеснул его перстень и шпаги

украшенный пышно эфес.

Идёт побледневший придворный…

Напудренный щёголь в лорнет

глядит – любопытный, притворный:

«Что с вами? Лица на вас нет…

В опале?.. Назначен Бестужев?»

Главу опустил – и молчит.

Вкруг море камзолов и кружев,

волнуясь, докучно шумит.

Блестящие ходят персоны,

музыка приветствует с хор,

окраскою нежной плафоны

ласкают пресыщенный взор.

Апрель, 1903

Осень

Мои пальцы из рук твоих выпали.

Ты уходишь – нахмурила брови.

Посмотри, как березки рассыпали

Листья красные дождиком крови.

Осень бледная, осень холодная,

Распростертая в высях над нами.

С горизонтов равнина бесплодная

Дышит в ясную твердь облаками.

1906, Мюнхен

Отпевание

Лежу в цветах онемелых,

Пунцовых,—

В гиацинтах розовых и лиловых,

И белых.

Без слов

Вознес мой друг —

Меж искристых блесток

Парчи —

Малиновый пук

Цветов —

В жестокий блеск

Свечи.

Приходите, гостьи и гости,—

Прошепчите «О боже»,

Оставляя в прихожей

Зонты и трости:

Вот — мои кости...

Чтоб услышать мне смех истерический,

Возложите венок металлический!

Отпевание, рыдания

В сквозных, в янтарных лучах:

До свидания —

В местах,

Где нет ни болезни, ни воздыхания!

Дьякон крякнул,

Кадилом звякнул:

«Упокой, господи, душу усопшего раба твоего...»

Вокруг —

Невеста, любовница, друг

И цветов малиновый пук,

А со мной — никого,

Ничего.

Сквозь горсти цветов онемелых,

Пунцовых —

Савана лопасти —

Из гиацинтов лиловых

И белых —

Плещут в загробные пропасти.

1906, Серебряный Колодезь

Отставной военный

Вот к дому, катя по аллеям,

с нахмуренным Яшкой —

с лакеем,

подъехал старик, отставной генерал с деревяшкой.

Семейство,

чтя русский

обычай, вело генерала для винного действа

к закуске.

Претолстый помещик, куривший сигару,

напяливший в полдень поддевку,

средь жару

пил с гостем вишневку.

Опять вдохновенный,

рассказывал, в скатерть рассеянно тыча окурок,

военный

про турок:

«Приехали в Яссы...

Приблизились к Турции...»

Вились вкруг террасы

цветы золотые настурции.

Взирая

на девку блондинку,

на хлеб полагая

сардинку,

кричал

генерал:

«И под хохот громовый

проснувшейся пушки

ложились костьми батальоны...»

В кленовой

аллее носились унылые стоны

кукушки.

Про душную страду

в полях где–то пели

так звонко.

Мальчишки из саду

сквозь ели,

крича, выгоняли теленка.

«Не тот, так другой

погибал,

умножались

могилы»,—

кричал,

от вина огневой...

Наливались

на лбу его синие жилы.

«Нам страх был неведом...

Еще на Кавказе сжигали аул за аулом...»

С коричневым пледом

и стулом

в аллее стоял,

дожидаясь,

надутый лакей его, Яшка.

Спускаясь

с террасы, военный по ветхим ступеням стучал

деревяшкой.

1904, Москва

Отчаянье

Е. П. Безобразовой

Весёлый, искромётный лёд.

Но сердце – ледянистый слиток.

Пусть вьюга белоцвет метёт, –

Взревёт и развернёт свой свиток.

Срывается, кипит сугроб,

Пурговым кружевом клокочет,

Пургой окуривает лоб,

Завьётся в ночь и прохохочет.

Двойник мой гонится за мной;

Он на заборе промелькает,

Скользнет вдоль хладной мостовой

И, удлинившись, вдруг истает.

Душа, остановись – замри!

Слепите, снеговые хлопья!

Вонзайте в небо, фонари,

Лучей наточенные копья!

Отцветших, отгоревших дней

Осталась песня недопета.

Пляшите, уличных огней

На скользких плитах иглы света!

1904, Москва

Отчаянье (Веселый, искрометный лед...)

Е. П. Безобразовой

Веселый, искрометный лед.

Но сердце – ледянистый слиток.

Пусть вьюга белоцвет метет, –

Взревет; и развернет свой свиток.

Срывается: кипит сугроб,

Пурговым кружевом клокочет,

Пургой окуривает лоб,

Завьется в ночь и прохохочет.

Двойник мой гонится за мной;

Он на заборе промелькает,

Скользнет вдоль хладной мостовой

И, удлинившись, вдруг истает.

Душа, остановись – замри!

Слепите, снеговые хлопья!

Вонзайте в небо, фонари,

Лучей наточенные копья!

Отцветших, отгоревших дней

Осталась песня недопета.

Пляшите, уличных огней

На скользких плитах иглы света!

1904, Москва

Пепел. Россия. Отчаянье.

3. Н. Гиппиус

Довольно: не жди, не надейся –

Рассейся, мой бедный народ!

В пространство пади и разбейся

За годом мучительный год!

Века нищеты и безволья.

Позволь же, о родина–мать,

В сырое, в пустое раздолье,

В раздолье твое прорыдать:–

Туда, на равнине горбатой, –

Где стая зеленых дубов

Волнуется купой подъятой

В косматый свинец облаков,

Где по полю Оторопь рыщет,

Восстав сухоруким кустом,

И в ветер пронзительно свищет

Ветвистым своим лоскутом,

Где в душу мне смотрят из ночи.

Поднявшись над сетью бугров,

Жестокие, желтые очи

Безумных твоих кабаков, –

Туда, – где смертей и болезней

Лихая прошла колея, –

Исчезни в пространстве, исчезни,

Россия, Россия моя!

Июль 1908, Серебряный Колодезь

Перед старой картиной

Кресла,

Чехлы,

Пьянино…

Всё незнакомо мне!..

Та же

Висит

Картина –

На глухой, теневой стене…

Ожила –

И с прежним

Приветом,

Закурчавясь у ног, –

Пеной,

Кипеньем,

Светом

Хлынул бурный поток.

Из

Раздвинутых

Рамок

Грустно звали «проснись!» –

Утёс,

Забытый

Замок,

Лес, берега и высь.

Просыпался:

Века

Вставали…

Рыцарь, в стальной броне, –

Из безвестных,

Безвестных

Далей

Я летел на косматом коне.

В облаке

Пыли

Бились

Плаща моего края…

Тускло

Мне

Открылись

С башни два огня.

Кричал,

Простирая

Объятья:

«Я вернулся из дальних стран!

Омойте

Мне, –

О братья! –

Язвы старых ран!

Примите

В приют

Укромный!..»

Но упало сердце моё,

Как с башни

Рыцарь

Тёмный

На меня направил копьё.

Уставился

Остро,

Грозно

Злой клювовидный шлем…

Сказал,

Насмехаясь:

«Поздно!..

Путник – куда, зачем?

Мы – умерли,

Мы –

Поверья:

Нас кроют столетий рвы».

Потел…

(Закачались

Перья

Вкруг его стальной головы.)

Глухо

Упали

Ворота…

Угасал – и угас чертог…

Изредка

Плакал

Кто-то

С каменной башни в рог, –

Да порой

Осыпали

Светом

Голубые взрывы зарниц, –

Остриё

На копье

Воздетом, –

Бастион, черепицу, шпиц; –

Да порой

Говорила

Уныло

С прежним – с прошлым: вода…

Всё это –

Было,

Было!

Будет –

Всегда,

Всегда!

А

Из

Тёмных

Бездомных

Далей

На

Косматых,

Чёрных

Конях –

Рыцари

К замку скакали – в густых,

Густых

Тенях!..

Ночь играла над их головами –

Переливчивым

Блеском

Звёзд…

Грохоча

Над сырыми

Рвами, –

Опустился подъёмный мост.

_____

Я вернулся:

– Кресла,

Пьянино –

Всё незнакомо мне!

Обернулся:

– Висит

Картина

На глухой, теневой стене.

Из

Раздвинутых

Рамок –

Опять

Позвали:

«Вернись!»

Утёс,

Забытый

Замок –

Лес,

Берега –

И высь!..

1910

Петербург

Мокрый, скользкий проспект пересёкся мокрым проспектом под прямым, девяностоградусным углом; в точке пересечения стал городовой…

И такие же точно возвышались дома, и такие же серые проходили там токи людские, и такой же стоял там зелёно-жёлтый туман.

Но параллельно с бегущим проспектом был бегущий проспект с тем же рядом коробок, с тою же нумерацией, с теми же облаками.

Есть бесконечность бегущих проспектов с бесконечностью бегущих пересекающихся призраков. Весь Петербург – бесконечность проспекта, возведённого в энную степень.

За Петербургом – ничего нет.

О, русские люди!

Становитесь вы тенями клуболетящих туманов: туманы летят искони из свинцовых пространств закипевшего Балта; в туманы уставились пушки.

Из танцевального зала прошло домино в угол комнаты; разорвало бумагу конверта; зашелестела записка в шуршащих руках; домино, силясь лучше увидеть, на лоб откинуло масочку: кружева бороды двумя пышными складками окрылили лицо, будто два крыла шапочки; и дрожала рука, и дрожала записочка; пот показался на лбу.

Дачка окнами выходила на море: синело. И – глаз маяка заморгал: «раз-два-три» – и потух; тёмный плащ пешехода; курчавились гребни; крупою рассыпались береговые огни; многоглазое взморье щетинилось тростником; завывала сирена.

И – треск: стремительный; дверь с петель – слетела; и – тусклости проливалися дымными, раззелёными клубами; от раздробленной двери, с площадки, теперь начинались пространства луны; и чёрная комната открывалась – в неизъяснимости; посередине дверного порога, из стен, пропускающих купоросного цвета пространства, – склонивши венчанную, позеленевшую голову и простирая тяжелую позеленевшую руку, стояло громадное тело, горящее фосфором.

Встал Медный Пётр.

Плащ матовый отвисал тяжело – с отливающих блеском плечей и с чешуйчатой брони; теперь повторилися судьбы Евгения – в миг, как распалися стены здания в купоросных пространствах; так точно: разъялось прошедшее; и Александр Иванович воскликнул:

 –  «Я – вспомнил… Я – ждал…»

Медноглавый гигант прогонял через периоды времени вплоть до этого мига, смыкая весь круг; протекали века; и встал – Николай; и вставали на трон – Александры; а Александр Иванович, тень, без устали одолевала периоды времени, пробегая по дням, по годам, по сырым петербургским проспектам, – во сне, наяву: а вдогонку за ним и вдогонку за всеми, – гремели удары металла, дробящие жизни.

Тот грохот я слышал; ты – слышал ли?

Пир

Поставил вина изумрудного кубки.

   Накрыл приборы. Мой стол разукрашен.

   Табачный угар из гигантской трубки

   На небе застыл в виде облачных башен.

   Я чую поблизости поступь гиганта.

   К себе всех зову я с весельем и злостью.

   На пир пригласил горбуна-музыканта

   Он бьет в барабан пожелтевшею костью.

   На мшистой лужайке танцуют скелеты

   В могильных покровах неистовый танец.

   Деревья листвой золотою одеты.

   Меж листьев блистает закатный багрянец.

   Пахучей гвоздикой мой стол разукрашен.

   Закат догорел среди облачных башен.

   Сгущается мрак... Не сидеть на во мгле ведь?

   Поставил на стол я светильников девять.

   Пришел, нацепив ярко-огненный бант,

   Мастито присев на какой-то обрубок,

   От бремени лет полысевший гигант

   И тянет вина изумрудного кубок.

   1902

Побег

Твои очи, сестра, остеклели:

Остеклели — глядят, не глядят.

Слушай! Ели, ветвистые ели

Непогодой студеной шумят.

Что уставилась в дальнюю просинь

Ты лицом, побелевшим, как снег.

Я спою про холодную осень,—

Про отважный спою я побег.

Как в испуге, схватившись за палку,

Крикнул доктор: «Держи их, держи!»

Как спугнули голодную галку,

Пробегая вдоль дальней межи —

Вдоль пустынных, заброшенных гумен.

Исхлестали нас больно кусты.

Но, сестра: говорят, я безумен;

Говорят, что безумна и ты.

Про осеннюю мертвую скуку

На полях я тебе пропою.

Дай мне бледную, мертвую руку —

Помертвевшую руку свою:

Мы опять убежим; и заплещут

Огневые твои лоскуты.

Закружатся, заплещут, заблещут,

Затрепещут сухие листы.

Я бегу... А ты?

1906, Москва

Под окном

Взор убегает вдаль весной:

Лазоревые там высоты...

Но «Критики» передо мной –

Их кожаные переплеты...

Вдали – иного бытия

Звездоочитые убранства...

И, вздрогнув, вспоминаю я

Об иллюзорности пространства.

1908, Москва

Поджог

Заснувший дом. Один, во мгле

Прошел с зажженною лучиною.

На бледном, мертвенном челе

Глухая скорбь легла морщиною.

Поджег бумаги. Огонек

Заползал синей, жгучей пчелкою.

Он запер двери на замок,

Объятый тьмой студеной, колкою.

Команда в полночь пролетит

Над мостовой сырой и тряскою; –

И факел странно зачадит

Над золотой, сверкнувшей каскою.

Вот затянуло серп луны.

Хрустальные стрекочут градины.

Из белоструйной седины

Глядят чернеющие впадины.

Седины бьются на челе.

Проходит улицей пустынною...

На каланче в туманной мгле

Взвивается звезда рубинная.

1905, Петербург

* * *

Поёт облетающий лес

нам голосом старого барда.

У склона воздушных небес

протянута шкура гепарда.

Не веришь, что ясен так день,

что прежнее счастье возможно.

С востока приблизилась тень

тревожно.

Венок возложил я, любя,

из роз – и он вспыхнул огнями.

И вот я смотрю на тебя,

смотрю, зачарованный снами.

И мнится – я этой мечтой

всю бездну восторга измерю.

Ты скажешь – восторг тот святой...

Не верю!

Поёт облетающий лес

нам голосом старого барда.

На склоне воздушных небес

сожженная шкура гепарда.

Апрель 1902, Москва

* * *

Пока над мёртвыми людьми

Один ты не уснул, дотоле

Цепями ржавыми греми

Из башни каменной о воле.

Да покрывается чело, –

Твоё чело, кровавым потом.

Глаза сквозь мутное стекло –

Глаза – воздетые к высотам.

Нальётся в окна бирюза,

Воздушное нальётся злато.

День – жемчуг матовый – слеза –

Течёт с восхода до заката.

То серый сеется там дождь,

То – небо голубеет степью.

Но здесь ты, заключённый вождь,

Греми заржавленною цепью.

Пусть утро, вечер, день и ночь –

Сойдут – лучи в окно протянут:

Сойдут – глядят: несутся прочь.

Прильнут к окну – и в вечность канут.

Июнь 1907, Петровское

Полевой пророк

Средь каменьев меня затерзали:

Затерзали пророка полей.

Я на кость — полевые скрижали —

Проливаю цветочный елей.

Облечен в лошадиную кожу,

Песью челюсть воздев на чело,

Ликованьем окрестность встревожу,—

Как прошло: всё прошло — отошло.

Разразитесь, призывные трубы,

Над раздольем осенних полей!

В хмурый сумрак оскалены зубы

Величавой короны моей.

Поле — дом мой. Песок — мое ложе.

Полог — дым росянистых полян.

Загорбатится с палкой прохожий —

Приседаю покорно в бурьян.

Ныне, странники, с вами я: скоро ж

Дымным дымом от вас пронесусь —

Я — просторов рыдающих сторож,

Исходивший великую Русь.

Январь 1907, Париж

Похороны

Толпы рабочих в волнах золотого заката.

Яркие стяги свиваются, плещутся, пляшут.

На фонарях, над железной решеткой,

С крыш над домами

Платками

Машут.

Смеркается.

Месяц серебряный, юный

Поднимается.

Темною лентой толпа извивается.

Скачут драгуны.

Вдоль оград, тротуаров, – вдоль скверов,

Над железной решеткой, –

Частый, короткий

Треск

Револьверов.

Свищут пули, кося...

Ясный блеск

Там по взвизгнувшим саблям взвился.

Глуше напев похорон.

Пули и плачут, и косят.

Новые тучи кровавых знамен –

Там, в отдаленье – проносят.

1906, Москва

Праздник

В. В. Гофману

Слепнут взоры: а джиорно

Освещен двухсветный зал.

Гость придворный непритворно

Шепчет даме мадригал, –

Контредансом, контредансом

Завиваясь в «chinoise» *.

Искры прыщут по фаянсам,

По краям хрустальных ваз.

Там – вдали – проходит полный

Седовласый кавалер.

У окна вскипают волны

Разлетевшихся портьер.

Обернулся: из–за пальмы

Маска черная глядит.

Плещут струи красной тальмы

В ясный блеск паркетных плит.

«Кто вы, кто вы, гость суровый –

Что вам нужно, домино?»

Но, закрывшись в плащ багровый,

Удаляется оно.

Прислонился к гобелэнам,

Он белее полотна...

А в дверях шуршит уж трэном

Гри–де–перлевым жена.

Искры прыщут по фаянсам,

По краям хрустальных ваз.

Контредансом, контредансом

Вьются гости в «chinoise».

* Китайский (франц.)

Июль 1908, Серебряный Колодезь

Предчувствие

Паренек плетется в волость

На исходе дня.

На лице его веселость.

Перед ним – поля.

Он надвинул разудало

Шапку набекрень,

На дорогу тень упала –

Встал корявый пень.

Паренек, сверни с дороги, –

Паренек, сверни!

Ближе черные отроги,

Буераки, пни.

Где–то там тоскливый чибис

Пролетает ввысь.

Миловались вы, любились

С девкою надысь –

В колокольчиках в лиловых,

Грудь к груди прижав,

Средь медвяных, средь медовых,

Средь шелковых трав.

Что ж ты вдруг поник тоскливо,

Будто чуя смерть?

Одиноко плещет ива

В голубую твердь.

Вечер ближе. Солнце ниже.

В облаках – огни.

Паренек, сверни – сверни же,

Паренек, сверни!

1908, Суйда

Преследование

Опять над нею залучился

Сияньем свадебный венец.

За нею в дрогах я тащился,

Неуспокоенный мертвец.

Сияла грешным метеором

Ее святая красота.

Из впадин ей зияла взором

Моя немая пустота.

Ее венчальные вуали

Проколебались мне в ответ.

Ее глаза запеленали

Воспоминанья прежних лет.

На череп шляпу я надвинул.

На костяные плечи – плед.

Жених бледнел и брови сдвинул,

Как в дом за ними шел я вслед.

И понял он, что обвенчалась

Она не с ним, а с мертвецом.

И молча ярость занималась

Над бледно бешеным лицом.

Над ней склоняюсь с прежней лаской;

И ей опять видны, слышны:

Кровавый саван, полумаска,

Роптанья страстные струны,

Когда из шелестящих складок

Над ней клонюсь я, прежний друг.

И ей невыразимо гадок

С ней почивающий супруг.

1906, Серебряный Колодезь

Прохождение

Я фонарь

Отдаю изнемогшему брату.

Улыбаюсь в закатный янтарь,

Собираю душистую мяту.

Золотым огоньком

Скорбный путь озаряю.

За убогим столом

С бедняком вечеряю.

Вы мечи

На меня обнажали.

Палачи,

Вы меня затерзали.

Кровь чернела, как смоль,

Запекаясь на язве.

Но старинная боль

Забывается разве?

Чадный блеск, смоляной,

Пробежал по карнизам.

Вы идете за мной,

Прикасаясь к разодранным ризам.

– «Исцели, исцели

Наши темные души...»

Ветер листья с земли

Взвеет шелестом в уши.

Край пустынен и нем.

Нерассветная твердь.

О, зачем

Не берет меня смерть!

1906, Мюнхен

Прощание

Посвящается Эллису

Красавец Огюст,

на стол уронив табакерку,

задев этажерку,

обнявши подругу за талью, склонился

на бюст.

«Вы – радости, кои

Фортуна несла – далеки!..»

На клумбах левкои.

Над ними кружат мотыльки.

«Прости, моё щастье:

уйдёт твой Огюст…»

Взирает на них без участья

холодный и мраморный бюст.

На бюсте сём глянец…

«Ах, щастье верну!..

Коль будет противник, его, как гишпанец,

с отвагою, шпагой проткну…

Ответишь в день оный,

коль, сердце, забудешь меня».

Сверкают попоны

лихого коня.

Вот свистнул по воздуху хлыстик.

Помчался

и вдаль улетел.

И к листику листик

прижался:

то хладный зефир прошумел.

«Ах, где ты, гишпанец мой храбрый?

Ах, где ты, Огюст?»

Забыта лежит табакерка…

Приходят зажечь канделябры…

В огнях этажерка

и мраморный бюст.

1903

Путь

Измерили верные ноги

Пространств разбежавшихся вид.

По твердой, как камень, дороге

Гремит таратайка, гремит.

Звонит колоколец невнятно.

Я болен — я нищ — я ослаб.

Колеблются яркие пятна

Вон там разоравшихся баб.

Меж копен озимого хлеба

На пыльный, оранжевый клен

Слетела из синего неба

Чета ошалелых ворон.

Под кровлю взойти да поспать бы,

Да сутки поспать бы сподряд.

Но в далях деревни, усадьбы

Стеклом искрометным грозят.

Чтоб бранью сухой не встречали,

Жилье огибаю, как трус,—

И дале — и дале — и дале —

Вдоль пыльной дороги влекусь.

1906, Дедово

Раздумье

Посвящается памяти Вл. С. Соловьева

Ночь темна. Мы одни.

Холод. Ветер ночной

деревами шумит. Гасит в поле огни.

Слышен зов: «Не смущайтесь... я с вами...

за мной!...»

И не знаешь, кто там.

И стоишь, одинок.

И боишься довериться радостным снам.

И с надеждой следишь, как алеет восток.

В поле зов: «Близок день.

В смелых грезах сгори!»

Убегает на запад неверная тень.

И все ближе, все ярче сиянье зари.

Дерева шелестят:

«То не сон, не обман...»

Потухая, вверху робко звезды блестят...

И взывает пророк, проходя сквозь туман.

Февраль 1901

Родина (Те же росы...)

В. П. Свентицкому

Те же росы, откосы, туманы,

Над бурьянами рдяный восход,

Холодеющий шелест поляны,

Голодающий, бедный народ;

И в раздолье, на воле – неволя;

И суровый свинцовый наш край

Нам бросает с холодного поля –

Посылает нам крик: «Умирай –

Как и все умирают...» Не дышишь,

Смертоносных не слышишь угроз: –

Безысходные возгласы слышишь

И рыданий, и жалоб, и слез.

Те же возгласы ветер доносит;

Те же стаи несытых смертей

Над откосами косами косят,

Над откосами косят людей.

Роковая страна, ледяная,

Проклятая железной судьбой –

Мать Россия, о родина злая,

Кто же так подшутил над тобой?

1908, Москва

Родине

Рыдай, буревая стихия,

В столбах громового огня!

Россия, Россия, Россия, –

Безумствуй, сжигая меня!

В твои роковые разрухи,

В глухие твои глубины, –

Струят крылорукие духи

Свои светозарные сны.

Не плачьте, склоните колени

Туда – в ураганы огней,

В грома серафических пений,

В потоки космических дней!

Сухие пустыни позора,

Моря неизливные слёз –

Лучом безглагольного взора

Согреет сошедший Христос

Пусть в небе – и кольца Сатурна,

И млечных путей серебро,

Кипи фосфорически бурно,

Земли огневое ядро!

И ты, огневая стихия,

Безумствуй, сжигая меня

Россия, Россия, Россия –

Мессия грядущего дня!

1917

Россия

Луна двурога.

Блестит ковыль.

Бела дорога.

Летает пыль.

Летая, стая

Ночных сычей –

Рыдает в дали

Пустых ночей.

Темнеют жерди

Сухих осин;

Немеют тверди...

Стою – один.

Здесь сонный леший

Трясется в прах.

Здесь – конный, пеший

Несется в снах.

Забота гложет;

Потерян путь.

Ничто не сможет

Его вернуть.

Болота ржавы:

Кусты, огни,

Густые травы,

Пустые пни!

Декабрь 1916, Москва

Русь

Поля моей скудной земли

Вон там преисполнены скорби.

Холмами пространства вдали

Изгорби, равнина, изгорби!

Косматый, далекий дымок.

Косматые в далях деревни.

Туманов косматый поток.

Просторы голодных губерний.

Просторов простертая рать:

В пространствах таятся пространства.

Россия, куда мне бежать

От голода, мора и пьянства?

От голода, холода тут

И мерли, и мрут миллионы.

Покойников ждали и ждут

Пологие скорбные склоны.

Там Смерть протрубила вдали

В леса, города и деревни,

В поля моей скудной земли,

В просторы голодных губерний.

1908, Серебряный Колодезь

С. М. Соловьеву

Сердце вещее радостно чует

призрак близкой священной войны.

Пусть холодная вьюга бунтует -

Мы храним наши белые сны.

Нам не страшно зловещее око

великана из туч буревых.

Ах, восстанут из тьмы два пророка.

Дрогнет мир от речей огневых.

И на северных бедных равнинах

разлетится их клич боевой

о грядущих, священных годинах,

о последней борьбе мировой,

Сердце вещее радостно чует

признак близкой, священной войны.

Пусть февральская вьюга бунтует -

мы храним наши белые сны.

Февраль 1901

Москва

Самосознание

Мне снились: и море, и горы...

Мне снились...

Далекие хоры

Созвездий

Кружились

В волне мировой...

Порой метеоры

Из высей катились,

Беззвучно

Развеявши пурпурный хвост надо мной.

Проснулся — и те же: и горы,

И море...

И долгие, долгие взоры

Бросаю вокруг.

Всё то же... Докучно

Внимаю,

Как плачется бездна:

Старинная бездна лазури;

И — огненный, солнечный

Круг.

Мои многолетние боли —

Доколе?..

Чрез жизни, миры, мирозданья

За мной пробегаете вы?

В надмирных твореньях,—

В паденьях —

Течет бытие... Но — о Боже!—

Сознанье

Всё строже, всё то же —

Всё то же

Сознанье

Мое.

Февраль 1914, Базель

Свидание

На мотив из Брюсова

Время плетется лениво.

Всё тебя нету да нет.

Час простоял терпеливо.

Или больна ты, мой свет?

День–то весь спину мы гнули,

а к девяти я был здесь...

Иль про меня что шепнули?..

Тоже не пил праздник весь...

Трубы гремят на бульваре.

Пыль золотая летит.

Франтик в истрепанной паре,

знать, на гулянье бежит.

Там престарелый извозчик

парня в участок везет.

Здесь оборванец разносчик

дули и квас продает.

Как я устал, поджидая!..

Злая, опять не пришла...

Тучи бледнеют, сгорая.

Стелется пыльная мгла.

Вечер. Бреду одиноко.

Тускло горят фонари.

Там... над домами... далеко

узкая лента зари.

Сердце сжимается больно.

Конка протяжно звенит.

Там... вдалеке... колокольня

образом темным торчит.

1902

Священный рыцарь

(Посвящается «бедным рыцарям»)

Я нарезал алмазным мечом

себе полосы солнечных бликов.

Я броню из них сделал потом

и восстал среди криков.

Да избавит Царица меня

от руки палачей!

Золотая кольчуга моя

из горячих, воздушных лучей.

Белых тучек нарвал средь лазури,

приковал к мирозлатному шлему.

Пели ясные бури

из пространств дорогую поэму.

Вызывал я на бой

ослеплённых заразой неверья.

Холодеющий вихрь, золотой,

затрепал мои белые перья.

1903

Серенада

Ты опять у окна, вся доверившись снам, появилась...

Бирюза, бирюза

заливает окрестность...

Дорогая,

луна – заревая слеза –

где–то там в неизвестность

скатилась.

Беспечальных седых жемчугов

поцелуй, о пойми ты!..

Меж кустов, и лугов, и цветов

струй

зеркальных узоры разлиты...

Не тоскуй,

грусть уйми ты!

Дорогая,

о пусть

стая белых, немых лебедей

меж росистых ветвей

на струях серебристых застыла –

одинокая грусть нас туманом покрыла.

От тоски в жажде снов нежно крыльями плещут.

Меж цветов светляки изумрудами блещут.

Очерк белых грудей

на струях точно льдина:

это семь лебедей,

это семь лебедей Лоэнгрина –

лебедей

Лоэнгрина.

1904

Сестре Антропософии

Слышу вновь Твой голос голубой,

До Тебя душой не достигая:

Как светло, как хорошо с Тобой,

Ласковая, милая, благая.

Веют мне родные глубины

Лепестками персикова цвета,

Благовонным воздухом весны,

Пряными роскошествами лета.

1918

Солнце

Автору «Будем как Солнце»

Солнцем сердце зажжено.

Солнце – к вечному стремительность.

Солнце – вечное окно

в золотую ослепительность.

Роза в золоте кудрей.

Роза нежно колыхается.

В розах золото лучей

красным жаром разливается.

В сердце бедном много зла

сожжено и перемолото.

Наши души – зеркала,

отражающие золото.

1903, Серебряный Колодезь

Ссора (Заплели косицы змейкой)

Посвящается М. И. Балтрушайтис

Заплели косицы змейкой

графа старого две дочки.

Поливая клумбы, лейкой

воду черпают из бочки.

Вот садятся на скамейку,

подобрав жеманно юбки,

на песок поставив лейку

и сложив сердечком губки.

Но лишь скроется в окошке

образ строгий гувернантки, –

возникают перебранки

и друг другу кажут рожки.

Замелькали юбки, ножки,

кудри, сглаженные гребнем…

Утрамбованы дорожки

мелким гравием и щебнем.

Всюду жизнь и трепет вешний,

дух идёт от лепесточков,

от голубеньких цветочков,

от белеющей черешни.

И в разгаре перебранки

языки друг Другу кажут…

Строгий возглас гувернантки:

«Злые дети, вас накажут!..»

Вечер. Дом, газон, кусточек

тонут в полосах тумана.

«Стонет сизый голубочек», –

льётся звонкое сопрано.

И субтильные девицы,

подобрав жеманно юбки,

как нахохленные птицы,

в дом идут, надувши губки.

1903

Странники

А. С. Петровскому

Как дитя, мы свободу лелеяли,

Проживая средь душной неволи.

Срок прошёл. Мы былое развеяли.

Убежали в пустынное поле.

Там, как в тюрьмах, росло наше детище;

Здесь приветствовал стебель нас ломкий.

Ветерок нежно рвал наше вретище.

Мы взвалили на плечи котомки, – 

И пошли. Силой крестного знаменья

Ты бодрил меня, бледный товарищ,

Над простором приветствовал пламень я

Догоравших вечерних пожарищ.

Ветерки прошумели побегами.

Мы, вздохнув, о страданье забыли.

День погас. На дороге телегами

Поднимали столбы серой пыли.

Встало облако сизыми башнями.

С голубых, бледнотающих вышек

Над далёкими хлебными пашнями

Брызнул свет златоогненных вспышек.

Зорька таяла пологом розовым.

Где-то каркал охрипший галчонок.

Ты смотрел, как над лесом берёзовым

Серп луны был и снежен, и тонок.

1904

Телеграфист

С. Н. Величкину

Окрестность леденеет

Туманным октябрем.

Прокружится, провеет

И ляжет под окном, –

И вновь взметнуться хочет

Большой кленовый лист.

Депешами стрекочет

В окне телеграфист.

Служебный лист исчертит.

Руками колесо

Докучливое вертит,

А в мыслях – то и се.

Жена болеет боком,

А тут – не спишь, не ешь,