Андрей
Канавщиков

Фонарики вербы

Вышел под утро тропинкою льдистой,

Влажная сырость, тихо и знобко.

Пока что темно, но нельзя заблудиться,

Фонарики вербы светят у тропки.

Первое солнце иглами, жёлто

Почувствовать хочет, как веточки ломки,

Как утром в тумане горят отрешённо

Фонарики вербы на прутиках тонких.

И, кажется, тёплого света довольно,

Фонарики вербы мерцают, как искры,

И ветром доносит порыв колокольный,

Приметой, что церковь уже совсем близко.

Туман провисает, на ощупь атласный,

Уносит его вместе с мраком и ветром,

Фонарики вербы светят, не гаснут,

С утра зажжены они мудро и верно.

Бред и Брэдбери

Тяжкая ноша

Телеэкрана,

Брэдбери брошен

За спинку дивана.

Взятки все гладки,

Сон да обед,

Бреда в достатке, 

Брэдбери нет.

Федерация

Слово взять "Федерация",

Ничего нету выше.

Но в том слове услышишь

Только "Феде" и "рация".

Вот такая новация,

Где поймёшь только бредя,

Кто такой этот Федя

И зачем ему рация?!

Остановка

Снова внутренне сжались,

В холод, слякоть и зной

По домам уезжаем

С остановки одной.

Мысли вертятся туго,

Словно взяли взаймы,

И глядим друг на друга

Через улицу мы.

Подошли вроде вместе,

Только это не в счёт,

По глазам снега клейстер,

Расплываясь, течёт.

Вот такая потеха

В сочных пятнах реклам.

- Ну, счастливо доехать!

- По домам?

- По домам!

Жмёмся, дышим неловко,

Мнём в руках телефон,

На одной остановке,

Только с разных сторон.

Оловянный солдатик

Солдатик из олова, стойкий,

Все пуговки жаром горят,

Стоит на посту он с винтовкой,

Суровый, бесстрашный солдат.

Всё очень и очень серьёзно:

К фигуре железной впритык,

Блестит откровенно и грозно

Ружейный солдатиков штык.

В плечах точно сажень косая

И саблю сжимает рука,

И взгляд оловянный пронзает

Насквозь на стене паука.

Но только однажды, так странно,

Упал и без лишний затей

Разбился герой оловянный

На тысячу мелких частей.

Танцовщица вздрогнула даже,

Что знала его с давних пор:

Под олово только раскрашен,

Внутри у солдата – фарфор.

Старая фотография

Тропинка тянется к амбару,

Кружится снег над головой,

Царь с цесаревичем на пару

Стоят с двуручною пилой.

Папахи сдвинуты к затылку,

Дыханий вверх идёт парок,

И льются ниточкой опилки

То на шинель, то на сапог.

Снежок наивно, тихо кружит,

Как тень былого естества,

Другой огонь отныне нужен,

Другие надобны дрова.

Пружина выскочила, дрогнув,

В смешеньи стран, народов, войск.

Пила рвёт мёрзлые волокна.

Ещё зима...

Уже – Тобольск...

Выбор

Лизнуло солнечным огнём

Легко распахнутые двери.

Что толку в выборе твоём,

Когда тот выбор сплошь неверен?!

Уменье стало ремеслом

Соединять мечтами вёрсты,

Раз снова шарик занесло

Под незамеченный напёрсток.

Одна основа — Бог и боль,

Срывая пластыря заплатку,

С наскока проверяя лбом

На крепость каменную кладку.

Опять покажется, что прав,

Но зарябит рубашки клетка,

И норовит упасть в рукав

Подброшенная вверх монетка.

Раненый ангел

Сергею Сутулову-Катериничу

Туман сочился сквозь дома,

Извёсткой сыпался с балкона,

Где ангел, крылья изломав,

Сорвался к людям с небосклона.

Небес постылевшую клеть

Отбросил, словно бы впервые,

Людей желая разглядеть,

Он в провода влетел тугие.

Влетел, забился – сам не свой,

С полёта срезанный, с разбега,

Кружились лишь над мостовой

В опаске тайной перья снега.

Блуждал в потёмках нежный взгляд,

Но было тихо меж домами,

Разряд. Потом ещё разряд.

Скрутило душу проводами.

И ангел рухнул в городок,

Не поучая, не карая,

Брёл, отпечатки мокрых ног

В снегу почти не оставляя.

Потом взлетел и вновь исчез,

Не видя крыльев и границы,

Лишь крыш стальной метался блеск,

Зрачками жёлтой черепицы.

Малина

Налегла перестройка-проруха,

Мужику на селе, глядь-поглядь,

Остаётся лишь пить сивуху

Да по-тихому лес воровать.

Нет ни правды, ни лжи, ни колхоза…

Лишь просёлками ночью, тайком

От натуги ревут лесовозы

С не учтённым нигде кругляком.

Мужики от сивухи качаются,

Но за градусы каждый здесь рад

Нарубить по заказу частников

Хоть берёзы, хоть елей в обхват.

Рубят зло, молчаливо, небрежно

Все погожие зимние дни,

Оставляя труху да валежник,

Да высокие грубые пни.

Матерком перебросятся разве,

Самокрутку упрятав в кулак,

Провожая плывущий на КрАЗах

Широченный, ядрёный кругляк.

Тут морали отыщешь едва ли,

Только к лету, почуяв простор,

На делянках, где лес воровали,

Как безумный, малинник попёр.

Не какие-то жалкие крохи,

А стеною здесь заросли, в ряд.

Подойдёшь до куста и охнешь.

Или ахнешь. Единый расклад.

Даже очень ленивые дачники,

Что до леса дойдут только днём,

Наполняют шапки и плащики,

Когда вёдра уже на подъём.

Солнце в небе высоко-высоко,

А из леса всё слышится зов

Ребятни в малиновом соке,

Дочек, внучек всё тех мужиков.

Даже рубщики кашляют глухо,

Добираясь под вечер домой,

И занюхивают сивуху

Сладкой ягодою лесной.

Двое

Закрыт ковчег. Поднялись воды,

Покорны прихотям природы.

И Бог печальный и простой

Ходил опять по тверди той.

Что снова плачешь, человек,

В попытке призрачного счастья?

Сомкнулся свод. Закрыт ковчег.

И ни к кому не достучаться.

Печален Бог. Печален Ной.

Лишь плещут воды под ступнёй.

Уж если брать, то лишь по паре.

Отчалил Ной. Потоп в разгаре.

Спасутся двое – в том ответ,

А где один – спасенья нет.

Читать живых

При жизни – гонорары нищенские,

Смешки да водочный ларёк,

Ну а потом звучит – Анищенко!

Ну а потом звучит – Царёв!

Посмертно в небо вьётся лестница,

Стихи читаются насквозь,

Для славы будто бы повеситься

Борису Рыжему пришлось.

При жизни явно не в фаворе,

Ну а потом, вдогонку, вслед –

Мол, застрелился, в Эквадоре

Ширяев – русский, мол, поэт.

Мол, настоящее, мол, творчество,

И каждым словом бьёт под дых…

Когда ж читать стихи захочется

Не мёртвых, а ещё живых?!

Когда без деланных оваций

Вдруг станем сразу, без «потом»,

Узором крыльев любоваться

В полёте, а не под стеклом?!

Внутренняя гармония

Освещают сад жаркие молнии,

Гнутся яблони в ливне всё ниже,

Я не вижу в природе гармонии,

Да и мудрости тоже не вижу.

Грохот грома, где ночь куролесила,

Скачет дождь, словно в сумраке леший,

Всё – борьба, всё – кровавое месиво,

Где всегда побеждает сильнейший.

Ветер стонет над домом бревенчатым

И стучится с повадками нежити,

Где по саду испуганно мечутся

Ветви-птицы в надтреснутом скрежете.

Полыхают над омутом молнии

Как залог очистительной стужи,

В человеке внутри есть гармония,

Но её не отыщешь снаружи.

Жизнь заново

У дома покосившегося, ветхого

Сидит старик, на палку опершись,

Закрыв глаза и думает, наверное,

Что слишком быстро пролетела жизнь.

Колхозы, молодость…

Всё, словно ночи летние,

Всё слишком кратко, слишком второпях.

Что заслужил? Медали юбилейные.

Да пачку грамот, что лежат в сенях.

А, впрочем, нет!

Бежит с восторгом искренним,

Смеясь счастливо, к деду его внук,

Его спасенье, милость, его истина,

Его кровинка, радость, его друг.

Внук сядет рядом и, забыв лишения,

Старик сидит с улыбкой во весь рот,

И кажется, что молодость ушедшая

Вот в этом внуке заново живёт.

Что не успел, то внук поправит, выстроит,

Что не сбылось, то сбудется у них,

Когда есть руки, ноги – в силе, быстрые,

Себе и деду, словно на двоих.

Внук убегает.

Снова на завалинке

Старик пытается себя же воскресить,

Он шепчет еле слышно:

Здравствуй, маленький!

Закрыл глаза. И не о чем просить.

Вечером в России

Была бы Родина…

Михаил Кульчицкий

Однажды, поздним вечерком,

В кафе, где речка под обрывом,

Душевно пили с пареньком,

Мешая водку тёплым пивом.

Мы говорили ни о чём,

И обо всём мы говорили,

О том, как скользко жизнь течёт:

Как любим мы,

Как нас любили.

И скоро градус шибанул,

На откровенья потянуло,

И паренёк подвинул стул,

Всё порываясь встать со стула.

– Как там твоя?

Всё не даёт?

Как там постылая работа? –

Глаза слепил от стойки лёд

В ведёрке нервной позолотой.

– Всё напрягаешься зазря?

Всё служишь власти из-под палки?

– Ты, брат, поплыл от пузыря, –

Я пареньку дал минералки.

– Во всём есть разница и вес,

Не самый близкий путь налево,

Ты много взял,

Но – от овец,

А не даёт мне – королева!

Не так завидуй явно, брат,

Не всё, что в жизни получаем,

Нам прямо здесь идёт на лад,

И в каждом Чацком есть Молчалин.

Мы можем рваться хоть до звёзд,

Но всё останется мечтами,

Когда наш выбор скуп и прост.

Кем стать?

Бандитами? Бомжами?

Мы вышли с парнем при луне,

Под плеск воды и шум прилива,

Вверху стояла на сукне

Луна огромной кружкой пива.

На нашей Третьей Мировой

Всё завершается лишь дракой.

– Эх, был бы дом – пошёл домой!

Была бы Родина – заплакал.

Емели вырастают

Не далёко и не близко

Дурачок Емеля жил,

Лаптем щи хлебал из миски

Да на речке щук ловил.

Похохатывали вечно,

Строго ставили на вид:

Глянь, Емелька-то на печке

Снова в белый день лежит.

Годы мчались, как недели,

Статен, ловок и не пьян,

Вырос в хате из Емели

Целый, полный Емельян!

Нет теперь его дороже,

Вдаль глядит бородачом

Наш заступник, наш надёжа

По фамильи Пугачёв!

У самого синего моря

В жизни тягостной и длинной

Чаще всматривайся в синь!

Вынул сеть с морскою тиной?

Что ж, вторично сеть закинь!