Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Андрей Николев

Благодарение за тихие часы...

 

Благодарение за тихие часы,

за нашей пищи преосуществленье.

Сей миской облекается непрочной

состав заоблачный или кисель молочный.

О жизнь богатая: есть даже молоко.

На цыпочках стоит недалеко

видение двусмысленных полей -

творимый, но не нами, клей,

скрепляющий взаимно лоскутки.

Друг другу мы становимся легки,

уже не мы, а близнецы иные.

Элизиум сочится, дождик лунный,

на лицах блещут капли неземные,

рабочий пот, иль слезы, или слюни -

не разобрать загробнейший удой,

но он становится насущнейшей едой,

и млеком ангельским, и молоком коровьим,

и дружественным сном, и неземным здоровьем.

 

1947

Будь я из золота, тогда ...

 

Будь я из золота, тогда -

и если б был из серебра,

тогда полночная пора

мне б показалась недобра.

Но ты - земля, и я земля

(заелисейские поля),

я на тебе пасусь, пасусь,

тобою от тебя спасусь -

то наслаждение, не страх,

не обращение во прах.

Певучесть длинная в ногах,

из бедер полый небосвод

и впалый, как луна, живот -

чуть только я с тобой возлег,

нет ничего, есть только Бог.

 

1935

В мокром снеге доски прели...

 

В мокром снеге доски прели,

пахло далью и навозом,

под заглавием Беспечность

стала выходить газета,

посвященная вопросам.

О как просто все узнали,

что в сегодняшнем апреле

облака не перестали

размножаться в бесконечность,

чтобы сохранилось это.

 

1933-1938

В стране советов я живу...

 

В стране советов я живу,

так посоветуйте же мне,

как миновать мне наяву

осуществленное во сне?

Как мне предметы очертить

и знать, что я, а что не я -

плохой путеводитель нить,

бесплотная, как линия.

Действительность скользит из рук,

почти немыслимый предел

мне примерещился и вдруг

вещественностью завладел.

Гоню математичность в дверь,

довольный тем, что окон нет -

невинностью она как зверь

и для меня, и для планет.

 

1956

В тот день, когда меня не станет...

 

В тот день, когда меня не станет,

ты утром встанешь и умоешься,

в прозрачной комнате удвоишься

среди пейзажа воздуха и стен:

моей души здесь завалилось зданье,

есть лень и свежесть, нет воспоминанья.

 

1934

Вечер нисходит...

 

Вечер нисходит

прозрачен и юн,

отзвуки вроде

неизведанных струн.

Лениво всплывает

луна, бледна,

все, что не бывает,

сулит она.

Вроде природы

звуки из струн,

неудавшихся струн,

словно на небосводе

множество лун, лун, лун.

 

1947-1955

Для наших русых - русичей иль россов ...

 

Для наших русых - русичей иль россов -

среди помойных ям и собственных отбросов

мир оказался тесен, и в ничто

они себя спихнуть старались разом.

Пустые розы на откосе у траншеи,

уже пустой,

болтаются, как голова на шее,

и шепотом кивают соловьям,

зиянье ям преображая в песень:

вы, вы вымерли, и мы хотим за вами,

о Боже мой, кто нас сорвет,

кто нас возьмет домой,

в жилище призраков и русых и российских,

убийственных, витийственных и низких?

 

29-30 июня 1966

Жать рожь, жать руку. Жну и жму...

 

Жать рожь, жать руку. Жну и жму

язык, как жалкую жену -

простоволосая вульгарна

и с каждым шествует попарно,

отвисли до земли сосцы,

их лижут псицы и песцы...

- Воспоминанье о земле,

о том, как там в постель ложатся,

чтоб приблизительно прижаться.

 

1933

За чаепитием воскресным...

 

За чаепитием воскресным

мне интересны и прелестны

равно и крендель и хозяин.

Одушевленнейших предметов

и речи неодушевленной

благожелательный свидетель,

сижу, простое изваянье,

с наружностию мнимо-грустной,

напиток попиваю вкусный,

и белым голуби пометом

мне плечи твердые марают,

и ветви с ветерком играют.

 

1933

Загробный вьется мотылек...

 

Загробный вьется мотылек,

то близок, то почти далек,

с его невзрачного лица

без восклицанья, без исканья

слетает липкая пыльца

на заводи прохладный лак

и на нахально вопиющих

разлегшихся

и не перестающих нукать:

«А ну прыгнуть тебе слабо!»

 

Колени подняты с мольбой:

«О ты, отец, повсюду сущий,

вы, ангелические кущи,

лечу туда сейчас с обрыва,

мои подошвы видит небо».

 

1935

И неулегшиеся волны...

 

И неулегшиеся волны

колышат прошлого ковчег,

набитый туго двойниками:

семь пар нечистых, чистых семь -

уединенье! слабый счет

преувеличен зеркалами.

Внутри хозяин - самовар

дает предутреннейший пар,

любимая статуя на диване -

коллекция уюта. Голубок

клюет мои заломленные руки,

оливковая ветвь в окно стучит,

давая знак, что пляшет сельский вид,

и сам ковчег, и все друзья, и други.

 

1936

И шейный срез, пахучий и сырой...

 

И шейный срез, пахучий и сырой,

от делать нечего он трогает порой,

по слойке круговой закон моей природы

стараясь разгадать, пережитые годы

обводит пальцем он без всякого усилья,

скользит по связкам и по сухожильям,

упорствует в насвистываемом марше:

«О больше тридцати? Так ты меня постарше» -

откинулся, прилег, и лес стоит над ним,

над неказненным, неказистым, никаким.

 

1934

Как милый потолок смягчает ...

 

Как милый потолок смягчает -

какая ночь! - сияние небес.

- Хочешь, еще тебе налью я чаю,

ты с сахаром иль без?

- Не бес я, хватит, отрицаю

(своих небес я не вмещаю),

Какая ночь! Созвездия сухие...

Надпотолочная стихия,

нарядней чая и печальней:

смерть - победительница спальни.

О милый потолок, мерси,

успеем быть на небеси.

 

1935

Как много в мире есть простого...

 

Как много в мире есть простого

обычным утром в пол-шестого!

Бог, этот страшный Бог ночной,

стал как голубь, совсем ручной:

принимает пищу из нашей руки,

будто бывать не бывало былой тоски.

Тикают ходики так умильно,

кушая завтрак свой простой, но обильный.

Для еды, правда, еще рановато -

не везде убралась туманная вата,

и трава вся в слезах (твои ли ноги

шли вчера по ней без меня, без дороги?),

и восходит всюду, справа и слева,

то, что всходить должно: солнце и посевы -

и такая свежесть, и так все просто,

будто мы считать умеем всего лишь до ста.

 

1947-1955

Колю я на балконе сахар...

 

Колю я на балконе сахар,

воспоминаю Кольку и уста.

Да, сахарны. Колю не Колю - сахар.

Такой, как он, едва ли один из ста,

теней и света обреченный знахарь

и провозвестник окрыленных воль.

Гол, как сокол, нисходит месяц в дол

и бражничает там, желанный -

далеко колкий Колька, это странно.

 

1936

Купола, что грудь, набухли...

 

Купола, что грудь, набухли

безысходным молоком,

фонари уже потухли,

не мечтая ни о ком,

он надел ночные туфли,

этот город-городок:

лунный властвует поток.

 

Высунусь и я в окно:

посребренные луною

шпили облака пронзили

да и душу заодно.

 

Я не знаю, что с луною -

ей ли, старой, быть иною?

Что это вдали маячит

обращенное спиною?

Не спиною, а спиной,

это ничего не значит,

просто призрак неземной.

 

1951

Лежу в объятиях стихов...

 

Лежу в объятиях стихов,

качайся, утлая кровать,

любимому нельзя соврать:

да, утром ждет другой мой милый,

мой милый чай, и хлеб, и масло.

Звезда вечерняя погасла,

любвеобильные мечты

из снов и легкой пустоты.

 

1942

Мечтатели уселись, слышат...

 

Мечтатели уселись, слышат,

как талый снег, сию минуту

замешенный на солнце и вине,

клокочет, булькает у голубей

в коротких горлышках раздутых,

переливаясь через край,

когда про недалекий рай

уверенные голуби воркуют.

Которую весну или какую

творят они? Но солнце голубей

становится, прозрачнее и выше.

Наверное, там хорошо, на крыше.

 

1933

Нанюхался я роз российских...

 

Нанюхался я роз российских,

и запахов иных не различаю

и не хочу ни кофею, ни чаю.

Всегдашний сабель блеск и варварство папах,

хоронят ли иль Бога величают

иль в морду мне дают, остервенясь -

скучаю меж соотечественников немусикийских,

но миром тем же мазан и пропах -

кто долго жил среди плакучих роз,

тому весь мир ответ, а не вопрос.

 

1935

Наш домик маленький...

 

Наш домик маленький

на краю света.

Домик - маленький

детеныш света,

вопроса и ответа.

 

1933

Не в комнате, а в Нем одном...

 

Не в комнате, а в Нем одном

(свет запредельный за окном)

сижу и словно каюсь.

 

Такой-то час, такой-то день -

в число любое миг одень,

к которому я прикасаюсь.

 

23 февраля 1942

Невнятное находит колыханье...

 

Невнятное находит колыханье.

Синеть, сквозить - ни радость, ни страданье.

Когда волнистая меня скрывает мгла,

струясь, мое двоится очертанье.

События, и планы, и дела -

простая тень, которая легла,

вся синяя, на бережку пригожем.

Но сами облака - событие. Приник

прозрачной влажностию этот миг

и отступает, мной отягощенный,

моими душами и запахами кожи,

чтобы дальше течь, сникать, не мочь, не сметь,

и на песочке теплом - замереть.

 

1933

О желтенький собрат, о кенар...

 

«О желтенький собрат, о кенар,

ты над геранию в окне,

и тот же ты в грудях, во мне

поешь, порхаешь тут и тут,

рождаешь востроносый зуд» -

взволнованная восклицает Мавра,

под кофтой ходят груди расписные

размеренно, как маврина икота.

Хозяина ученый сон объемлет,

полдневный сон над иноземной книгой,

там овцы пыльные и люди золотые,

и ходит ходуном пасхальный перезвон.

 

1938-1941

О, ангел милый, дорогой...

 

«О, ангел милый, дорогой,

ты страшных песен сих не пой

и темнотой меня не мучь,

мне этот вечер так тягуч,

и да, и нет - один ответ,

и да, и нет - один конец:

оледенелое окно -

общедоступный леденец.

А был когда-то ранний час,

и были ласковы сугробы,

я шел на рынок, чтоб достать

на три рубля конфеток пять,

о тайнах вечности и гроба

тогда мы рассуждали оба,

мы их изведали в постели

не как-нибудь, а в самом деле,

нет, нет, о, милый, дорогой,

не пой, не пой, не пой, не пой!»

Но ангел вьется, ангел вьется,

под потолком крылами бьется,

и с поколебленной им люстры

срывается граненый сгусток,

с прозрачным звоном упадает,

лежит в тарелке и не тает,

семью цветами отливает.

Как это просто, о-ля-ля,

да будет пухом мне земля,

приятен суп из хрусталя.

 

1947

Облака вроде пестрой парчи...

 

Облака вроде пестрой парчи,

пей и бейся, и криком кричи:

хорошо, что Востока в нас много,

на Востоке всегда больше Бога,

а в сиротстве Европы убогой,

там у дамы всегда узколобой

целованье руки под луною.

Пусть мы скорбны своею судьбою,

о, таилище, о, прельщенье,

к преизбыточному влеченье!

 

1933

Озеро на прогалине...

 

Озеро на прогалине

вы не встречали, не

замечали в лесу?

Ели су-

мрак простерли.

Тлеет костер ли

там иль то фонарик?

Запахом гари

тянет чуть-чуть.

О одинокое озеро

и в охотничьей позе ро-

весник мой... Не хочу,

это не я, а он

по привычке мечтает,

не я, а зеленый склон

в вечере тает.

 

1950

От хлопьев улицы храня покой невинный...

 

От хлопьев улицы храня покой невинный

безруких полудев, причесанных и чинных,

витринное стекло течет, едва задето

прикосновеньем точек легковейных.

Мельканье это и прохожих лица,

домов окраска, жидкие сугробы -

все в манную преобразилось кашу,

мне сладковаты люди и лошадки,

и, пятилетний, я хочу в кроватку.

 

1933

По ветру сердце треплется, как флаг...

 

По ветру сердце треплется, как флаг,

и обнажается в небесной синеве,

поодаль и повыше от площадки,

где вечно стукаются шары,

живое многоточие игры.

Так значит есть хозяева в усадьбе,

и есть младой лакей, который утром,

осклабясь весь и на ногу с ноги переминаясь,

напиток аравийский подает.

«- Да как же это, барин...» В нитяных перчатках

дрожит горячего сосуда серебро,

через окошко облака трепещут,

березки парами, кисейные, гуляют

сквозь тень и свет в аллее неземной.

Улегся лев с ягненком, оба - мрамор,

остановилось время, как вода в кадушке

застойная. На стены вызываю

уютный призрак рамочек былых

и гроздья лиц на снимках групповых.

Склевать их сладость мухам недоступно

и, в исступлении, прозрачную преграду

они на память о себе покрыли

лирическим пунктиром извержений.

Так, вместе с временем, застыл и вихрь узорный

метелицы коричневой и черной.

 

1947

По тем ступеням, по которым...

 

По тем ступеням, по которым

теперь спускаюсь шагом скорым,

был и подъем по ним ничтожен?

На тех ступенях, на которых

разношуршащий этот ворох

стопою шаткой потревожен?

По тем ступеням, по которым -

ничтожен тоже, ну так что же:

хорош опавших листьев шорох

на тех ступенях, на которых.

 

1947-1955

Под вечерок, окончив труд...

 

Под вечерок, окончив труд,

исполнив честно нужный Pensum

там на лужайке добрый люд

пьет пиво и горланит песни.

Студентов юный, бурный круг -

noch einen Krug - пример народу,

чтоб, шляпу сняв, среди подруг

воспеть и радость и природу

(себя и благость и натуру,

и прехорошенькую дуру),

а после, возвратясь домой,

в восторгах соблюдая меру,

усесться с свежей головой

за примечания к Гомеру.

 

1930

Путник замечает ненужное вполне...

 

Путник замечает ненужное вполне:

лошадиную кость и брошеный сапог,

в расщелине двух ящериц и мох,

и припек более жаркий, чем извне.

Пахнет незатейливостью такой мирок

и пылью, и чтобы сюда спуститься,

совсем маленьким должен сделаться рок,

словно насекомое или птица.

Не отсюда ли вечером возникает мошкара,

когда трубит назойливая детвора:

«пора, пора, пора и тебе смириться».

 

1933

Радио-шумная столица...

 

Радио-шумная столица

общедоступно веселится,

эфирно простирает ребра

и призывает быть бодрей,

и всем равно стандартный обруч

индустриалит русь кудрей.

Чай в этот час мне что-то кисел -

августа двадцатых чисел

растворились в нем частицы,

ах, почему ты там, в столице.

Но, дорогая голова,

недостижимая, но та же,

ужель тебе не снится даже

ущербный серп и два пирожных,

прибои волн неосторожных,

под нами колкая трава?

И если правда, что сейчас

услужливый радио-чепчик

для развлеченья оковал

лица знакомого овал,

то, злая сталь, качайся легче,

чем лунный луч и я в тот раз.

 

1931

Среди тенет неодинокий...

 

Среди тенет неодинокий,

но жизнь как повесть ни о ком -

там нераспутанным клубком

скатались все страницы дней,

тела минувших не-теней,

бреданья юности клубокой,

скитанья в тьме голубоокой.

 

1964

Стоит моя луна высоко...

 

Стоит моя луна высоко,

в пространстве заблуждает око,

в отчизне вздохов я живу,

но есть веселое в весле,

когда с него стекает круг

расплывающихся колец.

Со мной луне не одиноко,

мною волна оживлена,

колеблемая пелена.

Дай, душу я в тебя окуну,

полушай, ну? Луну,

луну я не уберегу

на этом диком берегу.

Здесь угнездился светлый идол,

обломком мрамора сверкая.

Луна ущербная какая!

Такую я еще не видел

иль не предвидел вообще.

Ошибочное изваянье

не в мраморе, а в москвиче,

и не решаясь, изнывая,

луна и в синеве очей.

Да, этот месяц, тощ и худ

в холодочке ранних утр

скромно плетется, неимущий

в расплывающиеся кущи!

Играючи небесный хвост

метет поля сияньем пестрым,

влекут неведомые сестры

на непостигнутый погост,

и пламенем слепимый алым,

покорственно перед стрекалом

влачится подъяремный скот,

но чрез просторы мировые

огромный бог, напрягши выю,

минуя вереницу стад,

бросает неземной канат.

Разве долины это - бездны?

Век золотой, а не железный!

На скалах взбеги сосен цепки,

у них кружится голова,

а рядом с оброненной кепкой

опустошенная трава

вся озарилась новым светом,

мечтательным, как человек.

Росой омытые поля

и тополя с их простотою,

они, а не петух, кричат:

рука к руке, нога с ногою!

Идем дорогою дорогою -

какая новая земля,

светящаяся чистотою!

Потоки хлынувшего света,

в него ведет дорога эта,

да, может быть, и все дороги,

а встречные - сплошные боги,

и благозвучен и далек

легкий очерк облаков.

Только стряхни стебелек,

приставший к виску.

 

1929

Ты приоткрыл свои уста...

 

Ты приоткрыл свои уста,

в них оказалась пустота.

Как окаемка золота

небес! Поспешности фигур.

А между тем уста жуют

былой и небылой уют.

Везде сплошная колыбель,

отсутствие совсем могил.

О милый месяц, неужель,

о неужель ты снова мил!

Плывет святая простота

через места, через уста,

и ряд фигур, тобой волнуем,

рот зажимает поцелуем.

 

1935

Центр города, центавры на мосту...

 

Центр города, центавры на мосту,

уединенные, как на посту в пустыне.

Но ничего, что ночь сошла с долины

и стынет, длинная, и для меня все те же

прохожие, бестрепетные лани,

ведь я не руки простираю - длани.

Кентавр разнообразием хорош:

лик надоест - косматостью утешит,

как пахнет шерстка сном неодиноким;

и хлебом, и дымящеюся миской,

и хлевом, и божественностью близкой

после зеленой скачки по лугам.

 

1964

Что это так, согласен, но...

 

Что это так, согласен, но

выбор не мал и без запроса -

устойчивое снесено

и предлагает нам земля

заелисейские поля,

туманные, как папироса.

Полный отказ от измерений!

Зато и счастливы же тени,

мои шуты, сержанты, дуры

и им подобные фигуры,

подмигивающие небесам:

«Теперь ты нам подобен сам,

небытие уж стало былью,

все звездною покрылось пылью,

так скидавай свою мантилью

навстречу ветреным красам».

 

1936

Шорохи в ветвях древесных...

 

Шорохи в ветвях древесных,

их значенье неизвестно -

мы не верим в бестелесных,

все не может быть иначе.

Набегают, набегают

в зеленеющем движеньи

холодеющие звуки.

Сунул я в карманы руки -

полное пренебреженье

к шорохам, деревьям, значит?

К этой тайне горько-сладкой?

Я не знаю, кто здесь гадкий,

я иль мир, или мы оба -

все не может быть иначе...

Неужели так до гроба

одиноких дум круженье,

свод небес почти постылый,

если ж Бог, то только с тыла?

 

1947-1955

Эридисе, Эридисе!..

 

«Эридисе, Эридисе!»

я фальшивлю, не сердися:

слух остался в преисподней,

мне не по себе сегодня -

всюду в каше люди, груди,

залпы тысячи орудий.

Неужель это не будет,

чтобы мир, не вовсе дикий,

вспоминал об Евридике?

 

1942

Это не воздух, а настой...

 

Это не воздух, а настой

из юной зелени,

он крепче чая

и, истощая, насыщает

метафизической тоской -

так, видно, велено.

Но это разве шестью

строками выразишь?

Чуть терпко пахнущею свежестью

исходит тишь.

Умышленно ее молчание

иль без отчета?

Оно почти как обещание

чего-то.

 

1952

Этот город - раскрашенный переулок...

 

Этот город - раскрашенный переулок

и домишки, что пирогов требуют,

или по крайней мере теплых булок, -

ах, он и всегда-то был на пол-дороге к небу,

хотя локти, ах, локти бывали полнотелы

у хозяйки, розою что у печки рдела.

Так-то, Русь, сядем с тобой покалякаем

о заутренях вкусных, о парнях - непокойниках,

о парче на покров, теперь поузорчатей -

не по-нынешнему мы когда-то плакали.

 

1941

Я живу близ большущей речищи...

 

Я живу близ большущей речищи,

где встречается много воды,

много, да, и я мог бы быть чище,

если б я не был я, и не ты.

О играй мне про рай - на гитаре

иль на ангелах или на мне -

понимаешь? ну вот и так дале,

как тот отблеск в далеком окне.

 

1933

Я не люблю воспоминаний неодетых...

 

Я не люблю воспоминаний неодетых:

хватает пестрых лоскутков на свете,

но для торжеств, справляемых сейчас

на небесах в прозрачный этот час,

в костюм лазоревый, небесного покроя

невольно облекается былое.

Не для того, чтоб облачною ложью

переиначить золотистость Божью,

но безобразящей не терпят наготы

златовоздушные порывы и мечты,

и молодость небывшая, и ты.

 

1946

Я не просплю...

 

Я не просплю

этот июль

его я не потеряю,

и сразу вот

на огород

до чая удираю.

У огурца,

большого отца,

приподымаю плети,

и плод двойной

передо мной -

то огруцовы дети.

Для огурца

наши сердца

разверсты хуже могилы.

Так с кожурой

этой жарой

я ем тебя, мой милый.

Земля зелена,

и плотна пелена,

что комья сырые греет.

Зверек растет,

как огород:

не знает, зачем он зреет.

Бросаю коту

не всю полноту,

а только хрусткий огрызок.

Он нюх и нюх -

зеленый дух

не то и ему не близок -

такого в рот

кот не берет,

нас отличает это.

Но все ж с ним я

одна семья,

одно зеленое лето.

И хлещет свет,

и смерти нет,

гуляем промежду грядок,

и мне тогда

сплошное «да»

весь этот небесный порядок.

 

1938

Я полюбил и раннее вставанье...

 

Я полюбил и раннее вставанье:

чуть обнаруженных вещей

предутреннее очертанье.

Эта испарина полей -

нежнейший межпредметный клей,

почти сквозной, почти что млечный.

Я тоже растекусь, конечно,

смягчающей и смутной дымкой,

прежде чем стану невидимкой.

 

1947