Лонжюмо

(Поэма)

    Авиавступление

Посвящается слушателям

школы Ленина в Лонжюмо

Вступаю в поэму, как в новую пору вступают.

Работают поршни,

        соседи в ремнях засыпают.

Ночной папироской

        летят телецентры за Муром.

Есть много вопросов.

        Давай с тобой, Время, покурим.

Прикинем итоги.

        Светло и прощально

горящие годы, как крылья, летят за плечами.

И мы понимаем, что канули наши кануны,

что мы, да и спутницы наши,—

                         не юны,

что нас провожают

           и машут лукаво

кто маминым шарфом, а кто —

                        кулаками...

Земля,

   ты нас взглядом апрельским проводишь,

лежишь на спине, по–ночному безмолвная.

По гаснущим рельсам

            бежит паровозик,

как будто

       сдвигают

             застежку

                  на «молнии».

Россия любимая,

          с этим не шутят.

Все боли твои — меня болью пронзили.

Россия,

     я — твой капиллярный сосудик,

мне больно когда —

           тебе больно, Россия.

Как мелки отсюда успехи мои,

                         неуспехи,

друзей и врагов кулуарных ватаги.

Прости меня, Время,

              что много сказать

                          не успею.

Ты, Время, не деньги,

          но тоже тебя не хватает.

Но люди уходят, врезая в ночные отроги

дорог своих

        огненные автографы!

Векам остаются — кому как удастся —

штаны — от одних,

         от других — государства.

Его различаю.

         Пытаюсь постигнуть,

чем был этот голос с картавой пластинки.

Дай, Время, схватить этот профиль,

                             паривший

в записках о школе его под Парижем.

Прости мне, Париж, невоспетых красавиц.

Россия, прости незамятые тропки.

Простите за дерзость,

           что я этой темы

                         касаюсь,

простите за трусость,

             что я ее раньше

                        не трогал.

Вступаю в поэму. А если сплошаю,

прости меня, Время, как я тебя часто

                               прощаю.

           _____

Струится блокнот под карманным фонариком.

Звенит самолет не крупнее комарика.

А рядом лежит

        в облаках алебастровых

планета —

        как Ленин,

                мудра и лобаста.

            1

В Лонжюмо сейчас лесопильня.

В школе Ленина? В Лонжюмо?

Нас распилами ослепили

бревна, бурые как эскимо.

Пилы кружатся. Пышут пильщики.

Под береткой, как вспышки,— пыжики.

Через джемперы, как смола,

чуть просвечивают тела.

Здравствуй, утро в морозных дозах!

Словно соты, прозрачны доски.

Может, солнце и сосны — тезки?!

Пахнет музыкой. Пахнет тесом.

А еще почему–то — верфью,

а еще почему–то — ветром,

а еще — почему не знаю —

диалектикою познанья!

Обнаруживайте древесину

под покровом багровой мглы,

Как лучи из–под тучи синей,

бьют

   опилки

        из–под пилы!

Добирайтесь в вещах до сути.

Пусть ворочается сосна,

словно глиняные сосуды,

солнцем полные дополна.

Пусть корою сосна дремуча,

сердцевина ее светла —

вы терзайте ее и мучайте,

чтобы музыкою была!

Чтобы стала поющей силищей

корабельщиков,

         скрипачей...

Ленин был

    из породы

        распиливающих,

            обнажающих суть

                         вещей.

            2

Врут, что Ленин был в эмиграции

(Кто вне родины — эмигрант.)

Всю Россию,

        речную, горячую,

он носил в себе, как талант!

Настоящие эмигранты

  пили в Питере под охраной,

    воровали казну галантно,

        жрали устрицы и гранаты —

эмигранты!

Эмигрировали в клозеты

  с инкрустированными розетками,

     отгораживались газетами

        от осенней страны раздетой,

           в куртизанок с цветными гривами

эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе,

   изолированный, недобрый,

     средь великодержавных харь,

        среди ряс и охотнорядцев,

           под разученные овации

              проезжал глава эмиграции —

царь!

Эмигранты селились в Зимнем.

А России

     сердце само —

билось в городе с дальним именем

Лонжюмо.

            3

Этот — в гольф. Тот повержен бриджем.

Царь просаживал в «дурачки»...

...Под распарившимся Парижем

Ленин

    режется

        в городки!

Раз!— распахнута рубашка,

   раз!— прищуривался глаз,

      раз!— и чурки вверх тормашками

        (жалко, что не видит Саша!) —

рраз!

Рас–печатывались «письма»,

раз–летясь до облаков,—

только вздрагивали бисмарки

от подобных городков!

Раз!— по тюрьмам, по двуглавым —

ого–го!—

Революция играла

озорно и широко!

Раз!— врезалась бита белая,

   как авроровский фугас —

      так что вдребезги империи,

         церкви, будущие берии —

раз!

Ну играл! Таких оттягивал

«паровозов!» Так играл,

что шарахались рейхстаги

в 45–м наповал!

Раз!..

...А где–то в начале века

человек,

      сощуривши веки,

«Не играл давно»,— говорит.

И лицо у него горит.

            4

В этой кухоньке скромны тумбочки

и, как крылышки у стрекоз,

брезжит воздух над узкой улочкой

Мари–Роз,

было утро, теперь смеркается,

и совсем из других миров

слышен колокол доминиканский

Мари–Роз,

прислоняюсь к прохладной раме,

будто голову мне нажгло,

жизнь вечернюю озираю

через ленинское стекло,

и мне мнится — он где–то спереди,

меж торговок, машин, корзин,

на прозрачном велосипедике

проскользил,

или в том кабачке хохочет,

аплодируя шансонье?

или вспомнил в метро грохочущем

ослепительный свист саней?

или, может, жару и жаворонка?

или в лифте сквозном парит,

и под башней ажурно–ржавой

запрокидывается Париж —

крыши сизые галькой брезжат,

точно в воду погружены,

как у крабов на побережье,

у соборов горят клешни,

над серебряной панорамою

он склонялся, как часовщик,

над закатами, над рекламами,

он читал превращенья их,

он любил вас, фасады стылые,

точно ракушки в грустном стиле,

а еще он любил Бастилию —

за то, что ее срыли!

и сквозь биржи пожар валютный,

баррикадами взвив кольцо,

проступало ему Революции

окровавленное

           лицо,

и глаза почему–то режа,

сквозь сиреневую майолику

проступало Замоскворечье,

все в скворечниках и маевках,

а за ними — фронты, Юденичи,

Русь ревет со звездой на лбу,

и чиркнет фуражкой студенческой

мой отец на кронштадтском льду,

вот зачем, мой Париж прощальный,

не пожар твоих маляров —

славлю стартовую площадку

узкой улочки Мари–Роз!

Он отсюда

       мыслил

            ракетно.

Мысль его, описав дугу,

разворачивала

          парапеты

возле Зимнего на снегу!

(Но об этом шла речь в строках

главки 3–й, о городках.)

            5

В доме позднего рококо

спит, уткнувшись щекой в конспекты,

спит, живой еще, невоспетый

Серго,

спи, Серго, еще раным–рано,

зайчик солнечный через раму

шевелится в усах легко,

спи, Серго,

спи, Серго в васильковой рубашечке,

ты чему во сне улыбаешься?

Где–то Куйбышев и Менжинский

так же детски глаза смежили.

Что вам снится? Плотины Чирчика?

Первый трактор и кран с серьгой?

Почему вы во сне кричите,

Серго?!

Жизнь хитра. Не учесть всего.

Спит Серго, коммунист кремневый.

Под широкой стеной кремлевской

спит Серго.

            6

Ленин прост — как материя,

как материя — сложен.

Наш народ — не тетеря,

чтоб кормить его с ложечки!

Не какие–то «винтики»,

а мыслители,

он любил ваши митинги,

Глебы, Вани и Митьки.

Заряжая ораторски

философией вас,

сам,

  как аккумулятор,

заряжался от масс.

Вызревавшие мысли

превращались потом

в «Философские письма»,

в 18–й том.

      _________

Его скульптор лепил. Вернее,

умолял попозировать он,

перед этим, сваяв Верлена,

их похожестью потрясен,

бормотал он оцепенело:

«Символическая черта!

У поэтов и революционеров

одинаковые черепа!»

Поэтично кроить вселенную!

И за то, что он был поэт,

как когда–то в Пушкина1 — в Ленина

бил отравленный пистолет!

         7

Однажды, став зрелей, из спешной

                        повседневности

мы входим в Мавзолей, как в кабинет

                           рентгеновский,

вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас,

и Ленин, как рентген, просвечивает нас.

Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин:

«Скажите, Ленин, мы — каких Вы ждали, Ленин?!

Скажите, Ленин, где победы и пробелы?

Скажите — в суете мы суть не проглядели?..»

Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно

прозрачное чело горит лампообразно.

«Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает?»

И Ленин отвечает.

На все вопросы отвечает

                      Ленин.