Париж без рифм

Париж скребут. Париж парадят.

Бьют пескоструйным аппаратом,

Матрон эпохи рококо

продраивает душ Шарко!

И я изрек: «Как это нужно —

содрать с предметов слой наружный,

увидеть мир без оболочек,

порочных схем и стен барочных!..»

Я был пророчески смешон,

но наш патрон, мадам Ланшон,

сказала: «0–ля–ля, мой друг!..» И вдруг —

город преобразился,

       стены исчезли, вернее, стали прозрачными,

над улицами, как связки цветных шаров, висели комнаты,

каждая освещалась по–разному,

внутри, как виноградные косточки,

              горели фигуры и кровати,

вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,

над столом

коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника,

и так же, сохраняя форму водопроводной трубы,

       по потолку бежала круглая серебряная вода,

в соборе Парижской богомагери шла месса,

как сквозь аквариум,

просвечивали люстры и красные кардиналы,

архитектура испарилась,

и только круглый витраж розетки почему–то парил

                         над площадью, как знак:

                              «Проезд запрещен»,

над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин,

                         дрожали каркасы статуй,

пружины были во всем,

все тикало,

о Париж,

    мир паутинок, антенн и оголенных проволочек,

как ты дрожишь,

как тикаешь мотором гоночным,

о сердце под лиловой пленочкой,

Париж

(на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка,

плыла бритва фирмы «Жиллет»)!

Париж, как ты раним, Париж,

под скорлупою ироничности,

под откровенностью, граничащей

с незащищенностью,

Париж,

в Париже вы одни всегда,

хоть никогда не в одиночестве.

и в смехе грусть,

         как в вишне косточка,

Париж — горящая вода,

Париж,

как ты наоборотен,

как бел твой Булонский лес,

         он юн, как купальщицы,

бежали розовые собаки,

       они смущенно обнюхивались,

они могли перелиться одна в другую,

                    как шарики ртути,

и некто, голый, как змея,

промолвил: «чернобурка я»,

шли люди,

на месте отвинченных черепов,

как птицы в проволочных

                  клетках,

свистали мысли,

монахиню смущали мохнатые мужские видения,

президент мужского клуба страшился разоблачений

(его тайная связь с женой раскрыта,

он опозорен),

над полисменом ножки реяли,

как нимб, в серебряной тарелке

плыл шницель над певцом мансард,

   в башке ОАСа оголтелой

Дымился Сартр на сковородке,

а Сартр,

      наш милый Сартр,

вдумчив, как кузнечик кроткий,

жевал травиночку коктейля,

всех этих таинств

          мудрый дух,

в соломинку,

       как стеклодув,

он выдул эти фонари,

весь полый город изнутри,

и ратуши и бюшери,

как радужные пузыри!

Я тормошу его:

         «Мой Сартр,

мой сад, от зим не застекленный,

зачем с такой незащищенностью

шары мгновенные

          летят?

Как страшно все обнажено,

на волоске от ссадин страшных,

их даже воздух жжет, как рашпиль,

мой Сартр!

        Вдруг все обречено?!.»

Молчит кузнечик на листке

с безумной мукой на лице.

Било три...

Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,

в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона,

женщина усмехнулась,

»Стриптиз так стриптиз»,—

              сказала женщина,

и она стала сдирать с себя не платье, нет,—

                    кожу!—

как снимают чулки или трикотажные

                тренировочные костюмы

— о! о!—

последнее, что я помню, это белки,

бесстрастно–белые, как изоляторы,

                   на страшном,

                   орущем, огненном лице.

»...Мой друг, растает ваш гляссе...»

Париж. Друзья. Сомкнулись стены.

А за окном летят в веках

мотоциклисты

        в белых шлемах,

как дьяволы в ночных горшках.

1959