В бараке

Я не сплю. Заревели бураны

С неизвестной забытой поры,

А цветные шатры Тамерлана

Там, в степях...

                  И костры, костры.

Возвратиться б монгольской царицей

В глубину пролетевших веков.

Привязала б к хвосту кобылицы

Я любимых своих и врагов.

Поразила бы местью дикарской

Я тебя, завоеванный мир,

Побежденным в шатре своем царском

Я устроила б варварский пир.

А потом бы в одном из сражений,

Из неслыханных оргийных сеч

В неизбежный момент пораженья

Я упала б на собственный меч.

Что, скажите, мне в этом толку,

Что я женщина и поэт?

Я взираю тоскующим волком

В глубину пролетевших лет.

И сгораю от жадности странной

И от странной, от дикой тоски.

А шатры и костры Тамерлана

От меня далеки, далеки.

1935 год. Караганда

Вера Фигнер

1

Ветер мартовский, мартовский ветер

Обещает большой ледоход.

А сидящего в пышной карете

Смерть преследует, ловит, ждет.

Вот он едет. И жмется в кучи

Любопытный и робкий народ.

И осанистый царский кучер

Величаво глядит вперед.

Он не видит, что девушка нежная,

Но с упрямым не девичьим лбом,

Вверх взметнула руку мятежную

С мирным знаменем, белым платком.

2

Ни зевакой, ни бойкой торговкой

Ты на месте том не была.

Только ум и рука твоя ловкая

Это дело в проекте вела.

Эх вы, русские наши проекты

На убийство, на правду, на ложь!

Открывая новую секту,

Мы готовим для веры чертеж.

Не была там, но дело направила

И дала указанье судьбе.

Там ты самых близких оставила,

Самых близких и милых тебе.

А потом вашу жизнь, и свободу,

И кровавую славную быль

Пронизал, припечатал на годы

Петропавловский острый шпиль.

А потом всё затихло и замерло,

Притаилась, как хищник, мгла.

В Шлиссельбургских секретных камерах

Жизнь созрела и отцвела.

А потом, после крепости, — ссылка.

Переезды, патетика встреч,

Чьи-то речи, звучащие пылко,

И усталость надломленных плеч.

Жутко, дико в открытом пространстве,

В одиночке спокойно шагнешь.

И среди европейских странствий

Била страшная русская дрожь.

Но тревожили бомбы террора

Тех, кто мирным покоился сном,

Ночь глухую российских просторов

Озаряя мгновенным огнем.

Да, у вас появился наследник,

Не прямой и не цельный, как вы.

Ваша вера — и новые бредни,

Холод сердца и страсть головы.

Вам, упорным, простым и чистым,

Были странно порой далеки

Эти страстные шахматисты,

Математики, игроки.

Властолюбцы, иезуиты,

Конспирации мрачной рабы,

Всех своих предававшие скрыто

На крутых подъемах борьбы.

В сатанинских бомбовых взрывах

Воплощал он народный гнев, —

Он, загадочный, молчаливый,

Гениальный предатель Азеф.

3

Но не вы, не они. Кто-то третий

Русь народную крепко взнуздал,

Бунт народный расчислил, разметил

И гранитом разлив оковал.

Он империю грозную создал,

Не видала такой земля.

Загорелись кровавые звезды

На смирившихся башнях Кремля.

И предательских подвигов жажда

Обуяла внезапно сердца,

И следил друг за другом каждый

У дверей, у окна, у крыльца.

Страха ради, ради награды

Зашушукала скользкая гнусь.

Круг девятый Дантова ада

Заселила советская Русь.

Ты молчала. И поступью мерной

Сквозь сгустившийся красный туман

Шла к последним товарищам верным

В клуб музейных политкаторжан.

Но тебе в открытом пространстве

Было дико и страшно, как встарь.

В глубине твоих сонных странствий

Появлялся убитый царь.

И шептала с мертвой улыбкой

Ненавистная прежде тень:

«Вот ты видишь, он был ошибкой,

Этот мартовский судный день.

Вы взорвали меня и трон мой,

Но не рабство сердец и умов,

Вот ты видишь, рождаются сонмы

Небывалых новых рабов».

Просыпалась ты словно в агонии,

Задыхаясь в постельном гробу,

С поздней завистью к участи Сони,

И к веревке ее, и столбу.

1950

Возвращение

Вышел Иван из вагона

С убогой своей сумой.

Народ расходился с перрона

К знакомым, к себе домой.

Иван стоял в раздумье,

Затылок печально чесал,

Здесь, в этом вокзальном шуме,

Никто Ивана не ждал.

Он, сгорбившись, двинулся в путь

С убогой своей сумой,

И било в лицо и в грудь

Ночною ветреной тьмой.

На улицах было тихо,

И ставни закрыли дома,

Как будто бы ждали лиха,

Как будто бы шла чума.

Он шел походкой не спорой,

Не чуя усталых ног.

Не узнал его русский город,

Не узнал и узнать не мог.

Он шел по оврагам, по горкам,

Не чуя натруженных ног,

Он шел, блаженный и горький,

Иванушка-дурачок.

Из сказок герой любимый,

Царевич, рожденный в избе,

Идет он, судьбой гонимый,

Идет навстречу судьбе.

1955 год

Восемь лет, как один годочек...

Восемь лет, как один годочек,

Исправлялась я, мой дружочек.

А теперь гадать бесполезно,

Что во мгле — подъем или бездна.

Улыбаюсь навстречу бедам,

Напеваю что-то нескладно,

Только вместе ни рядом, ни следом

Не пойдешь ты, друг ненаглядный.

1955

Где верность какой-то отчизне...

Где верность какой-то отчизне

И прочность родимых жилищ?

Вот каждый стоит перед жизнью —

Могуч, беспощаден и нищ.

Вспомянем с недоброй улыбкой

Блужданья наивных отцов.

Была роковою ошибкой

Игра дорогих мертвецов.

С покорностью рабскою дружно

Мы вносим кровавый пай

Затем, чтоб построить ненужный

Железобетонный рай.

Живет за окованной дверью

Во тьме наших странных сердец

Служитель безбожных мистерий,

Великий страдалец и лжец.

1953

Герои нашего времени

Героям нашего времени

Не двадцать, не тридцать лет.

Тем не выдержать нашего времени,

Нет!

Мы герои, веку ровесники,

Совпадают у нас шаги.

Мы и жертвы, и провозвестники,

И союзники, и враги.

Ворожили мы вместе с Блоком,

Занимались высоким трудом.

Золотистый хранили локон

И ходили в публичный дом.

Разрывали с народом узы

И к народу шли в должники.

Надевали толстовские блузы,

Вслед за Горьким брели в босяки.

Мы испробовали нагайки

Староверских казацких полков

И тюремные грызли пайки

У расчетливых большевиков.

Трепетали, завидя ромбы

И петлиц малиновый цвет,

От немецкой прятались бомбы,

На допросах твердили «нет».

Мы всё видели, так мы выжили,

Биты, стреляны, закалены,

Нашей родины злой и униженной

Злые дочери и сыны.

1952

Да, я смешна, невзрачна...

Да, я смешна, невзрачна,

Нелепы жест и речь,

Но сердце жаждет мрачно

Обжечься и зажечь.

1973

Днем они все подобны пороху...

Днем они все подобны пороху,

А ночью тихи, как мыши.

Они прислушиваются к каждому шороху,

Который откуда-то слышен.

Там, на лестнице... Боже! Кто это?

Звонок... К кому? Не ко мне ли?

А сердце-то ноет, а сердце ноет-то!

А с совестью — канители!

Вспоминается каждый мелкий поступок,

Боже мой! Не за это ли?

С таким подозрительным — как это глупо!

Пил водку и ел котлеты!

Утром встают. Под глазами отеки.

Но страх ушел вместе с ночью.

И песню свистят о стране широкой,

Где так вольно дышит... и прочее.

1954

Дурочка

Я сижу одна на крылечке, на крылечке,

И стараюсь песенку тинькать.

В голове бегает, кружится человечек

И какой-то поворачивает винтик.

Я слежу вот за этой серенькой птичкой…

Здесь меня не увидит никто.

Человечек в голове перебирает вещички,

В голове непрестанное: ток, ток.

«Это дурочка», – вчера про меня шепнули,

И никто не может подумать о нём.

А, чудесная птичка! Гуленьки, гули!

Человечек шепчет: «Подожги-ка свой дом».

Голова болит из-за тебя, человечек.

Какой вертлявый ты, жужжащий! Как тонок!

Вытащу тебя, подожгу на свечке,

Запищишь ты, проклятый, как мышонок.

1954

Если б жизнь повернуть на обратное...

Если б жизнь повернуть на обратное,

Если б сызнова все начинать!

Где ты, “время мое невозвратное”?

Золотая и гордая стать!

Ну, а что бы я все-таки делала,

Если б новенькой стала, иной?

Стала б я на все руки умелая,

С очень гибкой душой и спиной.

Непременно пролезла бы в прессу я,

Хоть бы с заднего — черт с ним! — крыльца,

Замечательной поэтессою,

Патриоткою без конца.

... Наторевши в Священном Писании,

Я разила бы ересь кругом,

Завела бы себе автосани я

И коттеджного облика дом.

Молодежь бы встречала ощерясь я

И вгоняя цитатами в дрожь,

Потому что кощунственной ересью

Зачастую живет молодежь.

И за это большими медалями

На меня бы просыпалась высь,

И быть может, мне премию дали бы:

— Окаянная, на! Подавись!

Наконец, благодарная родина

Труп мой хладный забила бы в гроб,

В пышный гроб цвета красной смородины.

Все достигнуто. Кончено, стоп!

И внимала бы публика видная

Очень скорбным надгробным словам

(Наконец-то подохла, ехидная,

И дорогу очистила нам!):

Мы украсим, друзья, монументами

Этот славный и творческий путь...

И потом истуканом цементным мне

Придавили бы мертвую грудь.

И вот это, до дури пошлое,

Мы значительной жизнью зовем.

Ах, и вчуже становится тошно мне

В арестантском бушлате моем.

Хорошо, что другое мне выпало:

Нищета, и война, и острог.

Что меня и снегами засыпало,

И сбивало метелями с ног.

И что грозных смятений созвездия

Ослепляют весь мир и меня,

И что я доживу до возмездия,

До великого судного дня.

1953 г.

Загон для человеческой скотины...

Загон для человеческой скотины.

Сюда вошел — не торопись назад.

Здесь комнат нет. Убогие кабины.

На нарах бирки. На плечах — бушлат.

И воровская судорога встречи,

Случайной встречи, где-то там, в сенях.

Без слова, без любви. К чему здесь речи?

Осудит лишь скопец или монах.

На вахте есть кабина для свиданий,

С циничной шуткой ставят там кровать:

Здесь арестантке, бедному созданью,

Позволено с законным мужем спать.

Страна святого пафоса и стройки,

Возможно ли страшней и проще пасть —

Возможно ли на этой подлой койке

Растлить навек супружескую страсть!

Под хохот, улюлюканье и свисты,

По разрешенью злого подлеца...

Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,

Так честно пробивающий сердца.

1955

Зажигаясь и холодея...

Зажигаясь и холодея,

Вас кляну я и вам молюсь:

Византия моя, Иудея

И крутая свирепая Русь.

Вы запутанные, полночные

И с меня не сводите глаз,

Вы восточные, слишком восточные,

Убежать бы на запад от вас.

Где все линии ясные, четкие:

Каждый холм, и дворцы, и храм,

Где уверенною походкой

Все идут по своим делам,

Где не путаются с загадками

И отгадок знать не хотят,

Где полыни не пьют вместо сладкого,

Если любят, то говорят.

1 июня 1954

Заклятие

Я в глаза твои загляну,

Я тебя навсегда закляну.

Ты не сможешь меня забыть

И тоску обо мне избыть.

Я с туманом — в окно — в твой дом

И в тумане истаю седом.

Ты пройдешь по знакомым местам

И услышишь мой голос там.

В переулках темных, глухих

Ты услышишь вот эти стихи.

И увидишь: я жду на углу

И рассеюсь в вечернюю мглу.

Я тебя навсегда закляну.

Я в твоем, ты в моем плену.

1974

И в близости сердца так одиноки...

И в близости сердца так одиноки,

Как без живых космическая ночь.

Из отдаленных вышли мы истоков,

На миг слились — и прочь, и снова прочь.

И каждый там пройдет, в своем просторе,

В пустом, где умирают все лучи.

Мы вновь сольемся в равнодушном море,

Где нас не разлучить, не разлучить.

8 июля 1973

Инквизитор

Я помню: согбенный позором,

Снегов альпийских белей,

Склонился под огненным взором,

Под взором моим Галилей.

И взгляд я отвел в раздумье,

И руки сжал на кресте.

Ты прав, несчастный безумец,

Но гибель в твоей правоте.

Ты сейчас отречешься от мысли,

Отрекаться будешь и впредь.

Кто движенье миров исчислил,

Будет в вечном огне гореть.

Что дадите вы жалкой черни?

Мы даем ей хоть что-нибудь.

Всё опасней, страшней и неверней

Будет избранный вами путь.

Вы и сами начнете к Богу

В неизбывной тоске прибегать.

Разум требует слишком много,

Но не многое может дать.

Затоскуете вы о чуде,

Прометеев огонь кляня,

И осудят вас новые судьи

Беспощадней в стократ, чем я.

Ты отрекся, не выдержал боя,

Выходи из судилища вон.

Мы не раз столкнемся с тобою

В повтореньях и смуте времен.

Я огнем, крестом и любовью

Усмиряю умов полет,

Стоит двинуть мне хмурой бровью,

И тебя растерзает народ.

Но сегодня он жжет мне руки,

Этот крест. Он горяч и тяжел.

Сквозь огонь очистительной муки

Слишком многих я в рай провел.

Солнца свет сменяется мглою,

Ложь и истина — всё игра.

И пребудет в веках скалою

Только Церковь Святого Петра.

1948 год

Костер в ночи безбрежной...

Костер в ночи безбрежной,

Где больше нет дорог,

Зажгли рукой небрежной

Случайность или рок.

В нем сладость, мука, горечь,

И в колдовском чаду,

С годами тяжко споря,

На зов его иду.

3 июля 1973

Накричали мы все немало...

Накричали мы все немало

Восхвалений борьбе и труду.

Слишком долго пламя пылало,

Не глотнуть ли немножко льду?

Не достигнули сами цели

И мешаем дойти другим.

Всё горели. И вот — сгорели,

Превратились в пепел и дым.

Безрассудно любя свободу,

Воспитали мы рабский род,

Наготовили хлеба и меду

Для грядущих умных господ.

Народится новая каста,

Беспощадная, словно рок.

Запоздалая трезвость, здравствуй,

Мы простерты у вражеских ног.

11 мая 1931

Не гони меня, не гони...

Не гони меня, не гони.

Коротки наши зимние дни.

Отпылала и нас обожгла

Наша белая вешняя мгла.

Не хочу, чтобы кто-то из нас

Охладел, и замолк, и угас.

Чтобы кто-то из нас погасил

Эту вспышку надломленных сил

И последнюю страсть в краю,

Где я горько смеюсь и пою

О любви своей и о том,

Что мы прошлое не вернем.

Я искала тебя во сне,

Но пути преграждали мне

То забор глухой, то овраг,

И я вспять обращала шаг.

И услышала голоса:

— Уведут в четыре часа.

Я блуждала в тоскливом бреду:

— Я умру, если не найду!

Если вместе нельзя нам быть,

То мне незачем больше жить!

Ты нужнее, чем воздух и свет,

Без тебя мне и воздуха нет!

И в скитаньях страшного сна

Я теряюсь, больна и одна.

1954

Не жалей колоколов вечерних...

Не жалей колоколов вечерних,

Мой неверящий, грустный дух.      

Побледневший огонек задерни,      

Чтобы он навсегда потух.          

На плиты храма поздно клониться,  

На победные башни посмотри.    

Ведь прекрасные девы-черницы    

Не прекраснее расцветшей зари.  

Отрекись от ночной печали,        

Мой неверящий, грустный дух.      

Слышишь: трижды давно прокричал  

Золотистый вещун-петух.          

Не жалей колоколов вечерних,    

Ты иную найдешь красу              

В руках загрубелых и верных,    

Что, сгорая, солнце несут.    

1923

Ненависть к другу

Болен всепрощающим недугом

Человеческий усталый род.

Эта книга – раскаленный уголь,

Каждый обожжется, кто прочтет

Больше чем с врагом, бороться с другом

Исторический велит закон.

Тот преступник, кто любви недугом

В наши дни чрезмерно отягчен.

Он идет запутанной дорогой

И от солнца прячется как вор.

Ведь любовь прощает слишком много:

И отступничество и позор.

Наша цель пусть будет нам дороже

Матерей и братьев и отцов.

Ведь придется выстрелить, быть может,

В самое любимое лицо.

Не легка за правый суд расплата, -

Леденеют сердце и уста

Нежности могучей и проклятой

Не обременяет тягота.

Ненависть ясна и откровенна,

Ненависть направлена к врагу,

Вот любовь – прощает все измены,

И она – мучительный недуг.

Эта книга – раскаленный уголь.

Видишь грудь отверстую мою?

Мы во имя ненавидим друга,

Мы во имя проклянем семью.

1955

Ни хулы, ни похвалы...

Ни хулы, ни похвалы

Мне не надо. Все пустое.

Лишь бы встретиться с тобою

«В тихий час вечерней мглы».

За неведомой страною

Разрешатся все узлы.

Там мы встретимся с тобою

«В тихий час вечерней мглы».

10 сентября 1974

О возвышающем обмане

Клочья мяса, пропитанные грязью,

В гнусных ямах топтала нога.

Чем вы были? Красотой? Безобразием?

Сердцем друга? Сердцем врага?

Перекошено, огненно, злобно

Небо падает в темный наш мир.

Не случалось вам видеть подобного,

Ясный Пушкин, великий Шекспир.

Да, вы были бы так же разорваны

На клочки и втоптаны в грязь,

Стая злых металлических воронов

И над вами бы так же вилась.

Иль спаслись бы, спрятавшись с дрожью,

По-мышиному, в норку, в чулан,

Лепеча беспомощно: низких истин дороже

Возвышающий нас обман.

1946 год

О, если б за мои грехи...

О, если б за мои грехи

Без вести мне пропасть!

Без похоронной чепухи

Попасть к безносой в пасть!

Как наши сгинули, как те,

Кто не пришел назад.

Как те, кто в вечной мерзлоте

Нетленными лежат.

1972

Опять казарменное платье...

Опять казарменное платье,

Казенный показной уют,

Опять казенные кровати —

Для умирающих приют.

Меня и после наказанья,

Как видно, наказанье ждет.

Поймешь ли ты мои терзанья

У неоткрывшихся ворот?

Расплющило и в грязь вдавило

Меня тупое колесо...

Сидеть бы в кабаке унылом

Алкоголичкой Пикассо.

17 сентября 1955

Отношусь к литературе сухо...

Отношусь к литературе сухо,

С ВАППом правоверным не дружу

И поддержку горестному духу

В Анатоле Франсе нахожу.

Боги жаждут... Будем терпеливо

Ждать, пока насытятся они.

Беспощадно топчут ветвь оливы

Красные до крови наши дни.

Все пройдет. Разбитое корыто

Пред собой увидим мы опять.

Может быть, случайно будем сыты,

Может быть, придется голодать.

Угостили нас пустым орешком.

Погибали мы за явный вздор.

Так оценим мудрую усмешку

И ничем не замутненный взор.

Не хочу глотать я без разбора

Цензором одобренную снедь.

Лишь великий Франс — моя опора.

Он поможет выждать и стерпеть.

13 мая 1931

Предтеча

Я – с печальным взором предтеча.

Мне суждено о другой вещать

Косноязычной суровой речью

И дорогу ей освещать.

Я в одеждах тёмных страдания

Ей готовлю светлый приём.

Выношу я гнёт призвания

На усталом плече моём.

Отвергаю цветы и забавы я,

Могилу нежности рою в тени.

О, приди, приди, величавая!

Утомлённого предтечу смени.

Не могу я сумрачным духом

Земные недра и грудь расцветить.

Ко всему моё сердце глухо,

Я лишь тебе готовлю пути.

Я – неделя труда жестокого,

Ты – торжественный день седьмой.

Предтечу смени грустноокого,

Победительный праздник земной!

Я должна, скорбный предтеча,

Для другой свой путь потерять,

И вперёд, ожидая встречи,

Обезумевший взор вперять.

1954

Прокаженная

Одинока я, прокаженная,

У безмолвных ворот городских,

И молитвенно славит нетленное

Тяжкозвучный каменный стих.

Дуновенье заразы ужасной

Отвращает людей от меня.

Я должна песнопения страстные

Песнопеньями вечно сменять.

Темноцветные горькие песни  

В эти язвы пустили ростки.

Я священные славлю болезни

И лежу у ворот городских.

Это тело проказа источит,  

Растерзают сердце ножи;

Не смотрите в кровавые очи:

Я вам издали буду служить.

Моя песнь все страстней и печальней

Провожает последний закат

И приветствует кто-то дальний

Мой торжественно-грустный взгляд.

1923

Рифмы

«Печален», «идеален», «спален» —

Мусолил всяк до тошноты.

Теперь мы звучной рифмой «Сталин»

Зажмем критические рты.

А «слезы», «грезы», «розы», «грозы»

Редактор мрачно изгонял.

Теперь за «слезы» и «колхозы»

Заплатит нам любой журнал.

А величавый мощный «трактор»

Созвучьями изъездим в лоск.

«Контракта», «пакта», «акта», «факта».

Буквально лопается мозг.

«Дурак-то»... Ну, положим, плохо,

Но можно на худой конец.

А «плохо» подойдет к «эпоха»,

К «концу», конечно, слово «спец».

С уныньем тихим рифмовали

Мы с жалким «дымом» жаркий «Крым».

Найдется лучшая едва ли,

Чем рифма новая «Нарым».

С воздушной пленницею «клетку»

Давно швырнули мы за дверь.

Но эту «клетку» «пятилетка»

Вновь возвратила нам теперь.

Что было признано опальным

Вновь над стихом имеет власть.

Конечно, новая банальность

На месте старой завелась.

«Класс» — «нас», «Советы» — «без просвета» —

Сама собой чертит рука.

И трудно, например, поэтам

Избегнуть: «кулака» — «ЦК».

10 мая 1931

Робеспьер

Кафтан голубой. Цветок в петлице.

Густо напомаженная голова.

Так Робеспьер отправляется молиться

На праздник Верховного Существа.

Походка под стать механической кукле,

Деревянный негибкий стан,

Сельского стряпчего шляпа и букли,

Повадки педанта. И это тиран…

“Шантаж, спекуляцию, гнусный подкуп

Омою кровью, искореню!”

И взгляд голубой, бесстрастный и кроткий…

Улыбнулся толпе и парижскому дню.

А на площади мрачной  угрюмо стояла толпа…

Неподкупная, словно он Сам, “Вдова”*

И ударом ножа, скрипя,

Подтверждала его слова.

* Так парижане называли гильотину.

1923

Российская тоска

Хмельная, потогонная,

Ты нам опять близка,

Широкая, бездонная,

Российская тоска.

Мы строили и рушили,

Как малое дитя.

И в карты в наши души

Сам черт играл шутя.

Нет, мы не Божьи дети,

И нас не пустят в рай,

Готовят на том свете

Для нас большой сарай.

Там нары кривобокие,

Не в лад с доской доска,

И там нас ждет широкая

Российская тоска.

13—14 декабря 1974

Русь

Лошадьми татарскими топтана,

И в разбойных приказах пытана,

И петровским калечена опытом,

И петровской дубинкой воспитана.

И пруссаками замуштрована,

И своими кругом обворована.

Тебя всеми крутило теченьями,

Сбило с толку чужими ученьями.

Ты к Европе лицом повернута,

На дыбы над бездною вздернута,

Ошарашена, огорошена,

В ту же самую бездну и сброшена.

И жива ты, живьем-живехонька,

И твердишь ты одно: «Тошнехонько!

Чую, кто-то рукою железною

Снова вздернет меня над бездною».

1954 год

Серый тротуар. Серая пыль...

Серый тротуар. Серая пыль.

Как серый тротуар, облака.

В руку надо бы взять костыль,

Потому что усталость тяжка.

Залегла гробовая доска в груди,

Сквозь нее дышать я должна.

А все дыши, через силу иди,

Как всегда, как всегда одна.

21 апреля 1971

Старенькая

В душе моей какая-то сумятица,

И сердцу неуютно моему.

Я старенькая, в бедном сером платьице,

Не нужная на свете никому.

Я старенькая, с глазками весёлыми,

Но взгляд-то мой невесел иногда.

Вразвалочку пойду большими сёлами,

Зайду и в небольшие города.

И скажут про меня, что я монашенка,

Кто гривенник мне бросит, кто ругнёт.

И стану прохожих я расспрашивать

У каждых дверей и у ворот.

– Откройте, не таите, православные,

Находка не попалась ли кому.

В дороге хорошее и главное

Я где-то потеряла – не пойму.

Кругом, пригорюнившись, захнычет

Бабья глупая сочувственная рать:

– Такой у грабителей обычай,

Старушек смиренных обирать.

А что ты потеряла, убогая?

А может, отрезали карман?

– Я шла не одна своей дорогою,

Мне спутничек Господом был дан.

Какой он был, какая ли – я помню,

Да трудно мне об этом рассказать.

А вряд ли видали вы огромней,

Красивей, завлекательней глаза.

А взгляд был то светленький, то каренький,

И взгляд тот мне душу веселил.

А без этого взгляда мне, старенькой,

Свет божий окончательно не мил.

– О чём она, родимые, толкует-то? –

Зашепчутся бабы, заморгав, –

Это бес про любовь какую-то

Колдует, в старушонке заиграв.

И взвоет бабьё с остервенением:

– Гони её, старую каргу!

И все на меня пойдут с камением,

На плечи мне обрушат кочергу.

1954

Старуха

Нависла туча окаянная,

Что будет — град или гроза?

И вижу я старуху странную,

Древнее древности глаза.

И поступь у нее бесцельная,

В руке убогая клюка.

Больная? Может быть, похмельная?

Безумная наверняка.

— Куда ты, бабушка, направилась?

Начнется буря — не стерпеть.

— Жду панихиды. Я преставилась,

Да только некому отпеть.

Дороги все мои исхожены,

А счастья не было нигде.

В огне горела, проморожена,

В крови тонула и в воде.

Платьишко все на мне истертое,

И в гроб мне нечего надеть.

Уж я давно блуждаю мертвая,

Да только некому отпеть.

1952

Тоска татарская

Волжская тоска моя, татарская,

Давняя и древняя тоска,

Доля моя нищая и царская,

Степь, ковыль, бегущие века.

По солёной казахстанской степи

Шла я с непокрытой головой.

Жаждущей травы предсмертный лепет,

Ветра и волков угрюмый вой.

Так идти без дум и без боязни,

Без пути, на волчьи на огни,

К торжеству, позору или казни,

Тратя силы, не считая дни.

Позади колючая преграда,

Выцветший, когда-то красный флаг,

Впереди – погибель, месть, награда,

Солнце или дикий гневный мрак.

Гневный мрак, пылающий кострами, –

То горят большие города,

Захлебнувшиеся в гнойном сраме,

В муках подневольного труда.

Всё сгорит, всё пеплом поразвеется.

Отчего ж так больно мне дышать?

Крепко ты сроднилась с европейцами,

Темная татарская душа.

1954

Ты напрасно тратишь нервы...

Ты напрасно тратишь нервы,

Не наладишь струнный строй,

Скука, скука — друг твой первый,

А молчанье — друг второй.

А друзья, что рядом были,

Каждый в свой пустился путь,

Все они давно уплыли,

И тебе их не вернуть.

Хоть ты их в тетради втиснула,

Хоть они тебе нужны,

Но они в дела записаны

И в архивах сожжены.

И последний, и невольный

Подневольной песни крик

Береги с великой болью,

Береги и в смертный миг.

Ты склоняешься к закату,

Ты уйдешь в ночную тьму,

Песни скованной, распятой

Не пожертвуй никому.

1972

Ты никогда меня не спросишь...

Ты никогда меня не спросишь,

Любимый недруг, ни о чем,

Улыбки быстрой мне не бросишь,

Не дрогнешь бровью и плечом.

Но будет память встречи каждой

Тебя печалями томить,

И вот захочешь ты однажды

Свою судьбу переломить.

И в буйстве страстного раскола,

И в недозволенной борьбе

Поймешь, о чем забытый голос

Шептал порывисто тебе.

И вспомнишь ты мой нежный ропот

И беспощадный свой запрет,

Не зарастут к былому тропы

Травою пережитых лет.

Немилосердная кручина

Приникнет к твоему плечу,

Но из ревнующей пучины

Уж я к тебе не прилечу.

Не прилечу я, но воспряну

В ответ на поздний твой призыв

И озарю тебя багряным

Далеким пламенем грозы.

1927

Чем торгуешь ты, дура набитая...

Чем торгуешь ты, дура набитая,

Голова твоя бесталанная?

Сапогами мужа убитого

И его гимнастеркой рваною.

А ведь был он, как я, герой.

Со святыми его упокой.

Ах ты, тетенька бестолковая,

Может, ты надо мною сжалишься,

Бросишь корку хлеба пайкового

В память мужа его товарищу?

Все поля и дороги залило

Кровью русскою, кровушкой алою.

Кровью нашею, кровью вражеской.

Рассказать бы все, да не скажется!

Закоптелые и шершавые,

Шли мы Прагой, Берлином, Варшавою.

Проходили мы, победители.

Перед нами дрожали жители.

Воротились домой безглазые,

Воротились домой безрукие,

И с чужой, незнакомой заразою,

И с чужой, непонятною мукою.

И в пыли на базаре сели

И победные песни запели:

— Подавайте нам, инвалидам!

Мы сидим с искалеченным видом,

Пожалейте нас, победителей,

Поминаючи ваших родителей.

1953

Шутка

В переулке арбатском кривом

Очень темный и дряхлый дом

Спешил прохожим угрюмо признаться:

«Здесь дедушка русской авиации».

А я бабушка чья?

Пролетарская поэзия внучка моя —

Раньше бабушки внучка скончалась —

Какая жалость!

1975

Эмигранты

Эмигранты внутренние, внешние,

Все мы эмигранты навсегда.

Чем бы мы порой себя ни тешили,

Гаснет дружба и растет вражда.

Эмигранты внутренние, внешние,

Не зовут нас и не ждут нигде —

Лишь в одном отечестве нездешнем,

На незародившейся звезде.

1974

Я сама, наверно, кому-то приснилась...

Я сама, наверно, кому-то приснилась,

И кто-то, наверно, проснется сейчас.

Оттого на душе больная унылость...

Кто проснется? Кто встретит рассветный час?

Кто припомнит сон тяжелый и смутный

И спросит: а сон этот был ли сном?

Кто проснется в комнате неприютной,

Словно в тумане холодном речном?

8 октября 1975