Franciscae Meae Laudes (Шарль Бодлер)

Хоть усталое сердце мое будет вечно страдать,

Всё же новыми гимнами буду тебя прославлять;

О дитя! ты резвишься, ты любишь играть.

И да будешь осыпана вся ты цветами,

Ты, о женщина, с ярко-святыми глазами,

Разлучившая нас с мировыми грехами.

Словно Лета нам счастье забвенья дарит,

Поцелуй твой меня ароматом пьянит,

Привлекая, он дразнит меня, как магнит.

И в годину разврата, несчастий и бед,

Когда больше ни правды, ни истины нет,

Ты сверкаешь для нас, словно трепетный свет.

Словно в бурю звезда, что горит морякам,

Ты сияешь в несчастьях и в бедствиях нам;

Я несу свое сердце к твоим алтарям.

И как рыбою пруд, ты полна добротой,

Ты источник, как юность живой, молодой, -

Возврати мне мой голос, - я жалкий немой!

Я так гадок, так низок, - сожги же меня;

Я так груб, неотесан, - смягчи же меня;

Я так слаб, я так дряхл, - укрепи же меня!

Ты, как пища, мой голод всегда утоляешь,

Ночью мрак для меня, как звезда, озаряешь, -

Управляй мной всегда, как теперь управляешь.

Ты, как баня душистая, силы нам дай,

Нас очисти, омой, опьяни, закачай,

Ароматными травами нас заласкай!

И от тяжких недугов ты нас исцели,

Всем молениям нашим смиренным внемли,

Унеси нас от грешной, развратной земли!

Засверкай, словно чаша для жертв золотая,

О Франциска, надежда моя дорогая!

Счастье, радость, вино и мечта голубая!

Vin de futur (XVI-ая, дежурная — написанная во время дежурства — бессонница)

Пускай мир будущего нам неведом,

Пусть мы ничтожны, жалки и смешны,

Но всё ж мы тянемся за чьим-то следом,

Чтоб разгадать волнующие сны.

Жить только настоящим скучно, тесно,

Нас манит то, что будет с нами... и

Что незнакомо нам, что неизвестно,

К чему стремим мы щупальцы свои...

И вот вопрос, который неизбежен:

Как нам осилить эту мглу времён

И этот путь, который не исслежен,

Который в будущее углублён?..

Кто даст ответ на этот, столь томящий,

Такой упорный, роковой вопрос —

Не наш ли день, печальный, настоящий,

Не прошлый ли, что к нашему прирос?..

Ужели ж тот, кто думает об этом,

Тот воду льёт, напрасно, в решето?..

Ужели даже не дано Поэтам

Разворожить проклятое: «никто!»?..

Увы, придётся зачеркнуть «ужели»

И надписать над ним «на самом деле»...

Vin de pass (XVII-ая дежурная — написанная во время дежурства — бессонница)

Это страшно, что не вернуть

Ни одной ушедшей минуты,

Что пройдён нами пройденный

                          радости путь,

Что Былое для сердца, как путы...

Раз Былое стало Былым,

Мы, замкнувшись

               в Прошедшего терем,

Уж в Грядущее больше не верим

И, верны отсиявшим мечтаньям

                             своим,

Всё грустим о нашей потере...

Опьяняясь Былого вином,

Предаваясь тоске и пеням,

Словно кубки, на тризне, мы пеним

И, упорны в упорстве своём,

Пред Былым склоняем колени...

К роковой приближая меже

С неизбывной, стремительной силой,

Множа горе и множа могилы,

Заявляет нам сухо Теперь: «Я уже

Превращаюсь в томящее Было!..»

И, на Время взирая с мольбой,

Ощущая Его быстротечность,

Сквозь обычную нашу беспечность,

Не всегда оставаясь самими собой,

Мы уходим в холодную Вечность...

Бессонница (XIX-ая дежурная — написанная во время дежурства)

Огневеющих точек

Неуёмно мельканье,

Там, на небе, в его черноте.

Хоть бы малый кусочек

Не сплошного страданья —

Краткий отдых в пустой пустоте...

Нет, не грохот зениток,

Не прожекторов рыски,

Не смущенье, не стоны, не «ах!»,

Не безумия пыток,

Что вдруг стали нам близки,

Не животный, панический страх,

А сознанье ошибки,

Безысходность заклятья

Эта тупость: сиди и дрожи...

Эти схватки и сшибки,

Эти мероприятья,

У последней, быть может, межи —

Вот что, раня и душу

И сердце измаяв,

Превращает юнцов в стариков,

Вот что может нарушить,

В обезумевшей стае,

Призрак мысли и логику слов...

И в бессменном кошмаре,

В гуле окриков праздных,

Любо воду нам лить в решето,

Задыхаться в угаре,

Плакать в снах безобразных,

Вверх тормашками падать в ничто!..

Бессонница (XV-ая и при этом с мышью)

Юрию Верховскому

Скребётся мышь, а может быть, и крыса.

За окнами зениток слышен храп...

Свободен я или я чей-то раб?..

А там, в Крыму, под шелест кипариса,

Девятый, может быть, вскипает вал...

Я надоел себе, я от себя устал,

И вот от этого, наверно, и не спится...

От этого так скупо и темно

И свет дневной идёт ко мне в окно,

И ночи так томительны и нудны,

И все движенья стали как-то трудны...

И разучился я смеяться, веселиться

И вот от этого и хочется, ей-ей,

Уйти с земли как можно поскорей...

Самоубийство? Нет! Его я не приемлю.

Я буду жить, вперяя взгляд свой в землю,

Дышать, покуда дышится, а там...

Последний долг стихам своим отдам.

Всё перечту, исправлю, покалечу

И замолчу... а замолчав, отвечу

За все свои великие грехи...

Уже светает?.. Пели петухи?..

Но я не Пётр, не отрекусь, хоть 20,

Хоть 30 раз мой «петел возгласит»,

Нет, я не Пётр, меня зовут Арсений;

За призрачной могу я гнаться тенью,

Порою многое мне может показаться,

Но, главное, но ядрышко — гранит.

В нём неизменен я, я это твёрдо знаю

И потому спокойно ожидаю

(Так и условимся, душа, отныне)

Секунды той, когда почую finis!..

А мышь всё бодрствует... Я ненавижу мышь!

Она, проклятая, заворожила тишь...

Но это ничего, и пусть я слаб,

Но всё же я отнюдь не парий и не раб!

И пусть бессонницы мучительны и дики,

У нас в гербе над парусами — «nikh»!

Бессонница (XVIII-ая, дежурная — написанная во время дежурства)

...И серебряных рыб в небе реяли стаи,

И молочные полосы прожекторов...

И душа замирала, томясь и страдая,

На костре истязаний то корчась, то тая,

Купиною горя и никак не сгорая —

Затихающая, без слов...

И, под звуки сирены, под гулы зениток,

Под приглу’шенный рокот уставших людей,

Кто-то страшный развертывал свиток

Умираний, страданий, ошибок и пыток,

Всё сливая в единый, твердеющий слиток

Полноценных и чистых идей...

И, казалось, надвинулась ночь без просвета,

Сжавши землю своей роковой чернотой;

Обречённой казалась вся наша планета,

Без любви, без тепла, без порывов, без света,

Потому что безумье нелепое это

Называлось тотальной войной...

Вечер

Все впитывая без изъятья

Сорокалетней пустотой,

В который раз готов опять я

Пригубить старый кубок свой...

Игра лучей в заветной грани,

Давно знакомая игра...

И узнает душа заране

Задумчивые вечера...

С их беспредельностью и ленью

С рассеянным карандашом

И с книгой книг, что всех священней,

С ним, с «Кипарисовым ларцом»...

Что может быть нежней и чище

И целомудреннее вас?

Зачем же тело жадно ищет

Иной, небезопасной пищи,

Иных, небезопасных глаз...

Напрасно: одиночества печать

С твоих дверей не сможешь ты сорвать.

Новогодний гость

Валерию Брюсову

Ты гость мой странный, ты мне неведом.

      Скажи ж — кто ты?

Нанес визит мне перед обедом,

      До темноты.

Жакет застегнут. Цветок в петлице.

      Лет тридцать пять...

Но над висками уж серебрится

      Седая прядь...

Уста — улыбки, движенья — ритмы,

      А взоры — дно.

На мой вопрос он говорит: «Мы

      Родня давно...»

На мой вторичный — «Родня в веках мы...»

      Ах, так — в веках!..

Золотники точны и драхмы

      В его словах.

Сплошная точность, во всем учтивость,

      Но вот напасть:

Ведь красота не есть красивость,

      А ум — не страсть.

Наш спор был вежлив, наш спор был долог,

      Сугубый спор...

Уж нежный вечер надвинул полог

      С соседних гор.

Для гостя ум служил законом,

      Мне — лишь умом.

И мы простились полупоклоном,

      Полукивком.

Но, и сквозь споры роковые,

      Не так уж прост,

Из-под его успел полы я

      Заметить хвост.

Поэтовы страдания

Евгению Кропивницкому

Давно я не писал стихов. И это

Меня смущало, Но молчу...

Пробелы в творчестве поэта —

Увы — подобны палачу.

Ах, все равно: тюрьма, топор ли,

Или отточенный стилет,

Но слышит, как клокочет в горле,

Немотствовавший, с год, поэт.

Мелькает красная рубаха,

Маячит роковой помост...

Но чувства горести и страха

Ему готовят новый пост.

Он — ожиданье, он — тревога,

Он метры, ритмы растерял,

Он словно занемог немного,

Не спит — не в помощь веронал —

Он позабыл, что это значит:

Октава, триолет, сонет...

Ему не разрешить задачи,

Он чувствует: он не поэт...

И вдруг: всё разом озарилось,

И пишет он, душой ожив,

Он чует — змейкой заземлилась

И тема и её мотив!..

Он счастлив: возвратили боги

Ему его желанный дар,

Он снова на своей дороге,

И снова розовый угар,

Объял его перо и мысли,

Его и лексику и метр,

Он знает: вновь над ним нависли

Прозвания: учитель, мэтр!..

И обнимает палача он —

Пустой, немой, безстишный год...

Решает тут же, сгоряча он:

Вот настоящее... И вот

Всё, что писал он раньше — тупо,

Что впредь напишет — это: да!..

И улыбается он глупо:

Ах, всё на свете ерунда!

Одна Поэзия нужна мне,

Не только мне, а всем и всем...

Пред жертвенным простершись камнем,

Пусть снова год я буду нем,

Зато потом скажу я Миру

Такие нужные слова,

Что Мир мою оценит лиру,

Которая ещё жива,

Которая бренчать не станет,

Которую я не продам!..

Которая то больно ранит,

А то врачует, как бальзам!..

Я нужен, нужен, нужен!

Я должен к Правде, к Свету звать,

Живой изгой своих жемчужин,

Своим зовущим вдаль «опять»!..

И счастлив он. Вернули боги

Ему его сладчайший дар,

Он снова на своей дороге

И снова творчески не стар!

Сонет-подражание

Евгению Кропивницкому

Туманы Прошлого клубятся жадно.

Былое всколыхнулось. Сердце — жди!..

Сейчас придёт она и скажет так злорадно:

«Одна лишь мука ждёт нас впереди...»

Всё, всё теперь безлунно, безотрадно.

Поют романс «Оставь меня, уйди!»...

В пустой гостиной чинно и парадно

И всё уютное осталось позади...

«Всё Прошлое живёт в воспоминаньях».

И ранит Прошлое шипами новых мук,

И воскрешает прежние страданья.

И вижу я: и эти взлёты рук,

И слышу голос, властный и безбрежный,

И вижу облик ласковый и нежный.

Тук-тук!

Не достучаться до души —

Большой и тяжкий грех...

Все души в мире хороши,

Твоя же лучше всех!

И я к тебе стучусь: тук-тук!

Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!

Так отзовись же, милый друг,

На мой упорный стук!..

Хочу (XXI-ая, дежурная — написанная во время дежурства — бессонница)

Хочу, хоть напоследок ощущая

Гармонию меж Миром и собой,

Как бы включить себя в преддверье Рая,

В его ритмичный, полноценный строй.

Включить себя в размеренность движенья,

Поступков, настроений, фактов, слов,

Чтоб каждый миг хотенья и горенья

Был и учтён и несказанно нов.

Чтоб в стройности, в слиянности и в цели

У жизни у моей и у меня

Всегда определённо тяготели

Довлеющие требования дня.

Чтоб разобщённость не томила мукой

Мой труд и мой неласковый покой,

Чтоб не был я ведо’м, как сухорукий,

А сам бы управлял своей судьбой.

Чаша (ХХ-ая, дежурная — написанная во время дежурства — бессонница)

Чашу нелёгкую, с тёмным страданием

Я одиноко несу.

Тяжко, с натугой дышу, со стараньем

И, как в дремучем лесу,

По неисхоженным тропам, неведомым,

Словно в каком-то бреду,

Горькой судьбе обречённый заведомо,

Без передышки бреду...

Путник ли встреченный, сердцем отмеченный,

Ступит ко мне на межу —

Им я, почти что всегда, незамеченный

В мутную даль ухожу...

И нелегко, в мои сроки последние,

Так одиноко брести!..

Ёлочки дальние, вон те передние,

Надо снежок с вас стрясти...

Черепаховая табакерка

Нет: модных портсигаров мерка

И самый стиль тебе горшей обиды.

Ты черепаховая табакерка

Эпохи северной Семирамиды.

Отделанная аметистами,

С веночками ампир, из золота,

Когда-то, может быть, лучистыми,

Теперь по крышке ты расколота.

Два зеркальца под нею вправлены,

Какие улыбались губы вам?

Светлейшего ль, тоской отравленные,

Порочные ли графа Зубова?

Перстнями ли, но не фамильными

Постукивали по тебе от скуки,

Иль сувенирами умильными

Служила ты и Долгоруким?

И как они, твои владетели,

Оканчивали пытку дней неровных:

Под пышной маской добродетели

Иль затихая в подмосковных?

Ты меньше табаком пропитана,

Чем их интригами и легкомыслием.

Но где ж твоя эпоха? — Спит она,

И воскресить ее немыслимо.

Да и зачем — в жилище новом,

У антиквара под стеклянной дверкой,

Ты отдохнешь, на бархате пунсовом,

Непродающеюся табакеркой.

Чудище (сонет-подражание)

Евгению Кропивницкому

Вот надвинулось страшное что-то.

Нет спасенья. Укрыться? Бежать?..

Бесполезно. Душа, словно тать,

Изошла немотой и зевотой.

Всё напрасно. Безжалостный кто-то

Вдруг напомнил так тихо: «опять?»...

Сколько их? Да, пожалуй, 105...

Если только не сбился со счёта.

Да: 105, сверх-томительных дней...

Что за хруст, что за стоны и... кашель?

Я же жив ещё! Право, ей-ей!

Пусть вокруг меня липкая каша,

Пусть погибнуть мне в ней суждено —

Заглянул я на самое дно!..