Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Арсений Тарковский

1914

 

Я в детстве боялся растений:

Листва их кричала мне в уши,

Сквозь окна входили, как тени,

Их недружелюбные души.

Бывает, они уже в мае

Свой шабаш справляют. В июле —

Кто стебли, кто ветви ломая —

Пошли, будто спирту хлебнули:

Акация — хмель — медуница —

Медвежье ушко — клещевина —

Мать–мачеха — ясень — кислица

Осина — крушина — калина...

Одни — как цыганские плечи,

Со свистом казачьим — другие.

Гроза им бенгальские свечи

Расшвыривала по России.

Таким было только начало.

Запутавшись в гибельном споре,

То лето судьба увенчала

Венцом всенародного горя.

 

1976

25 июня 1935

 

Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый,

Но все мне кажется, что розы на окне,

И не признательность, а чувство полной меры

Бывает в этот день всегда присуще мне.

А если я не прав, тогда скажи – на что же

Мне тишина травы и дружба рощ моих,

И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьев, похожий

На объяснение в любви глухонемых?

25 июня 1939 года

 

И страшно умереть, и жаль оставить

Всю шушеру пленительную эту,

Всю чепуху, столь милую поэту,

Которую не удалось прославить.

Я так любил домой прийти к рассвету,

И в полчаса все вещи переставить,

Еще любил я белый подоконник,

Цветок и воду, и стакан граненый,

И небосвод голубизны зеленой,

И то, что я — поэт и беззаконник.

А если был июнь и день рожденья

Боготворил я праздник суетливый,

Стихи друзей и женщин поздравленья,

Хрустальный смех и звон стекла счастливый,

И завиток волос неповторимый,

И этот поцелуй неотвратимый.

 

Расставлено все в доме по–другому,

Июнь пришел, я не томлюсь по дому,

В котором жизнь меня терпенью учит,

И кровь моя мутится в день рожденья,

И тайная меня тревога мучит,—

Что сделал я с высокою судьбою,

О боже мой, что сделал я с собою!

* * *

 

А все–таки я не истец,

Меня и на земле кормили:

– Налей ему прокисших щец,

Остатки на помойку вылей.

 

Всему свой срок и свой конец,

А все–таки меня любили:

Одна: – Прощай! – и под венец,

Другая крепко спит в могиле,

 

А третья у чужих сердец

По малой капле слез и смеха

Берет и складывает эхо,

И я должник, а не истец.

Актёр

 

Всё кончается, как по звонку,

На убогой театральной сцене

Дранкой вверх несут мою тоску –

Душные лиловые сирени.

 

Я стою, хмелён и одинок,

Будто нищий над своею шапкой,

А моя любимая со щёк

Маков цвет стирает сальной тряпкой.

 

Я искусство ваше презирал.

С чем ещё мне жизнь сравнить, скажите,

Если кто-то роль мою сыграл

На вертушке роковых событий?

 

Где же ты, счастливый мой двойник?

Ты, видать, увел меня с собою,

Потому что здесь чужой старик

Ссорится у зеркала с судьбою.

Анжело Секки

 

– Прости, мой дорогой

мерцовский экваториал!

Слова Секки

 

Здесь, в Риме, после долгого изгнанья,

Седой, полуслепой, полуживой,

Один среди небесного сиянья,

Стоит он с непокрытой головой.

 

Дыханье Рима – как сухие травы.

Привет тебе, последняя ступень!

Судьба лукава, и цари не правы,

А все–таки настал и этот день.

 

От мерцовского экваториала

Он старых рук не в силах оторвать;

Урания не станет, как бывало,

В пустынной этой башне пировать.

 

Глотая горький воздух, гладит Секки

Давным–давно не чищенную медь.

– Прекрасный друг, расстанемся навеки,

Дай мне теперь спокойно умереть.

 

Он сходит по ступеням обветшалым

К небытию, во прах, на Страшный суд,

И ласточки над экваториалом,

Как вестницы забвения, снуют.

 

Еще ребенком я оплакал эту

Высокую, мне родственную тень,

Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету,

Благословить последнюю ступень.

Бабочка в госпитальном саду

 

Из тени в свет перелетая,

Она сама и тень и свет,

Где родилась она такая,

Почти лишённая примет?

Она летает, приседая,

Она, должно быть, из Китая,

Здесь на неё похожих нет,

Она из тех забытых лет,

Где капля малая лазори

Как море синее во взоре.

 

Она клянётся: навсегда! –

Не держит слова никогда,

Она едва до двух считает,

Не понимает ничего,

Из целой азбуки читает

Две гласных буквы – А и О.

 

А имя бабочки – рисунок,

Нельзя произнести его,

И для чего ей быть в покое?

Она как зеркальце простое.

Пожалуйста, не улетай,

О госпожа моя, в Китай!

Не надо, не ищи Китая,

Из тени в свет перелетая.

Душа, зачем тебе Китай?

О госпожа моя цветная,

Пожалуйста, не улетай!

 

Балет

 

Пиликает скрипка, гудит барабан,

И флейта свистит по-эльзасски,

На сцену въезжает картонный рыдван

С раскрашенной куклой из сказки.

 

Оттуда её вынимает партнер,

Под ляжку подставив ей руку,

И тащит силком на гостиничный двор

К пиратам на верную муку.

 

Те точат кинжалы и крутят усы,

И топают в такт каблуками,

Карманные враз вынимают часы

И дико сверкают белками, –

 

Мол, резать пора! Но в клубничном трико,

В своем лебедином крахмале,

Над рампою прима взлетает легко,

И что-то вибрирует в зале.

 

Сценической чуши магический ток

Находит, как свист соловьиный,

И пробует волю твою на зубок

Холодный расчёт балерины.

 

И весь этот пот, этот грим, этот клей,

Смущавшие вкус твой и чувства,

Уже завладели душою твоей.

Так что же такое искусство?

 

Наверное, будет угадана связь

Меж сценой и Дантовым адом,

Иначе откуда бы площадь взялась

Со всей этой шушерой рядом?

Беженец

 

Не пожалела на дорогу соли,

Так насолила, что свела с ума.

Горишь, святая камская зима,

А я живу один, как ветер в поле.

 

Скупишься, мать, дала бы хлеба, что ли,

Полны ядреным снегом закрома,

Бери да ешь. Тяжка моя сума;

Полпуда горя и ломоть недоли.

 

Я ноги отморожу на ветру,

Я беженец, я никому не нужен,

Тебе–то все равно, а я умру.

 

Что делать мне среди твоих жемчужин

И кованного стужей серебра

На черной Каме, ночью, без костра?

Белый день

 

Камень лежит у жасмина.

Под этим камнем клад.

Отец стоит на дорожке.

Белый-белый день.

 

В цвету серебристый тополь,

Центифолия, а за ней –

Вьющиеся розы,

Молочная трава.

 

Никогда я не был

Счастливей, чем тогда.

Никогда я не был

Счастливей, чем тогда.

 

Вернуться туда невозможно

И рассказать нельзя,

Как был переполнен блаженством

Этот райский сад.

 

1942

Бессонница

 

Мебель трескается по ночам.

Где–то каплет из водопровода.

От вседневного груза плечам

В эту пору дается свобода,

В эту пору даются вещам

Бессловесные душы людские,

И слепые,

     немые,

          глухие

Разбредаются по этажам.

В эту пору часы городские

Шлют секунды

          туда

             и сюда,

И плетутся хромые,

               кривые,

Подымаются в лифте живые,

Неживые

     и полуживые,

Ждут в потемках, где каплет вода,

Вынимают из сумок стаканы

И приплясывают, как цыганы,

За дверями стоят, как беда,

Сверла медленно вводят в затворы

И сейчас оборвут провода.

Но скорее они — кредиторы,

И пришли навсегда, навсегда,

И счета принесли.

             Невозможно

Воду в ступе, не спавши, толочь,

Невозможно заснуть,— так тревожна

Для покоя нам данная ночь.

 

1958

Близость войны

 

Кто может умереть — умрет,

Кто выживет — бессмертен будет,

Пойдет греметь из рода в род,

Его и правнук не осудит.

 

На предпоследнюю войну

Бок о бок с новыми друзьями

Пойдем в чужую сторону.

Да будет память близких с нами!

 

Счастливец, кто переживет

Друзей и подвиг свой военный,

Залечит раны и пойдет

В последний бой со всей Вселенной.

 

И слава будет не слова,

А свет для всех, но только проще,

А эта жизнь — плакун–трава

Пред той широкошумной рощей.

Бобыль

 

Двор заполонила сорная,

Безнадзорная, узорная,

Подзаборная трава,

Дышит мятой и паслёном,

Шёлком шитые зелёным

Простирает рукава.

 

На дворе трава некошена,

С похорон гостей не прошено,

И бобыль один в избе

Под окошком с крестовиной,

Заплетённым паутиной,

Спит с цигаркой на губе,

 

Видит сон про птицу райскую,

Про свою вину хозяйскую

Перед Богом и женой,

Про невзбитую подушку,

Непочатую чекушку

И про тот платок цветной.

Был домик в три оконца…

 

Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет,
Что даже в спектре солнца
Такого цвета нет.

Он был ещё спектральней,
Зелёный до того,
Что я в окошко спальни
Молился на него.

Я верил, что из рая,
Как самый лучший сон,
Оттенка не меняя,
Переместился он.

Поныне домик чудный,
Чудесный и чудной,
Зелёный, изумрудный,
Стоит передо мной.

И ставни затворяли,
Но иногда и днём
На чём-то в нём играли,
И что-то пели в нём,

А ночью на крылечке
Прощались и впотьмах
Затепливали свечки
В бумажных фонарях.

 

1976

В дороге

 

Где чёрный ветер, как налётчик,
Поёт на языке блатном,
Проходит путевой обходчик,
Во всей степи один с огнём.

Над полосою отчужденья
Фонарь качается в руке,
Как два крыла из сновиденья
В средине ночи на реке.

И в жёлтом колыбельном свете
У мирозданья на краю
Я по единственной примете
Родную землю узнаю.

Есть в рельсах железнодорожных
Пророческий и смутный зов
Благословенных, невозможных,
Не спящих ночью городов.

И осторожно, как художник,
Следит приезжий за огнём,
Покуда железнодорожник
Не пропадёт в краю степном.

В мастерской живописца...

 

В мастерской живописца - стоит манекен

Деревянный, суставчатый - весь на шарнирах

Откровенный как правда... В зияющих дырах

На местах сочленений локтей и колен

 

Пахнет пылью и тленом... Пахнет скипидаром

Живописец - уже натянул полотно

Кем ты станешь... натурщик? Не все ли равно

Если ты неживой... и позируешь даром?

 

Ах... не все ли равно... Подмалевок лилов

Черный контур клубится под кистью шершавой

Кисть - в союзе с кредитками... Краска - со славой

Нет для смежных исскуств у поэзии слов

 

Кто я сам..если ходят и плачут окрест

На шарнирах и в дырах - пространство и время

Многозвёздный венец возлагают на темя

И на слабые плечи - пророческий крест

 

Кто хозяин твой?.. Гений?.. Бездарность?... Халтурщик?

Я - молве клеветнице - его не предам

Потому что из глины был создан Адам

Ты - подобье Адама - бесплатный натурщик

 

1961

В музее

 

Это не мы, это они – ассирийцы,

Жезл государственный бравшие крепко в клешни,

Глинобородые боги–народоубийцы,

В твердых одеждах цари, – это они!

 

Кровь, как булыжник, торчит из щербатого горла,

И невозможно пресытиться жизнью, когда

В дыхало льву пернатые вогнаны сверла,

В рабьих ноздрях – жесткий уксус царева суда.

 

Я проклинаю тиару Шамшиада,

Я клинописной хвалы не пишу все равно,

Мне на земле ни почета, ни хлеба не надо,

Если мне царские крылья разбить не дано.

 

Жизнь коротка, но довольно и ста моих жизней,

Чтобы заполнить глотающий кости провал.

В башенном городе у ассирийцев на тризне

Я хорошо бы с казненными попировал.

 

Я проклинаю подошвы царских сандалий.

Кто я – лев или раб, чтобы мышцы мои

Без возданья в соленую землю втоптали

Прямоугольные каменные муравьи?

* * *

 

В последний месяц осени,

На склоне

Горчайшей жизни,

Исполненной печали,

Я вошёл

В безлиственный и безымянный лес.

Он был по край омыт

Молочно-белым

Стеклом тумана.

По седым ветвям

Стекали слёзы чистые,

Какими

Одни деревья плачут накануне

Всеобесцвечивающей зимы.

И тут случилось чудо:

На закате

Забрезжила из тучи синева,

И яркий луч пробился, как в июне,

Из дней грядущих в прошлое моё.

И плакали деревья накануне

Благих трудов и праздничных щедрот

Счастливых бурь, клубящихся в лазури,

И повели синицы хоровод,

Как будто руки по клавиатуре

Шли от земли до самых верхних нот.

 

середина 70-х

Верблюд

 

На длинных нерусских ногах

Стоит, улыбаясь некстати,

А шерсть у него на боках

Как вата в столетнем халате.

 

Должно быть, молясь на восток,

Кочевники перемудрили,

В подшёрсток втирали песок

И ржавой колючкой кормили.

 

Горбатую царскую плоть,

Престол нищеты и терпенья,

Нещедрый пустынник-господь

Слепил из отходов творенья.

 

И в ноздри вложили замок,

А в душу – печаль и величье,

И верно, с тех пор погремок

На шее болтается птичьей.

 

По Чёрным и Красным пескам,

По дикому зною бродяжил,

К чужим пристрастился тюкам,

Копейки под старость не нажил.

 

Привыкла верблюжья душа

К пустыне, тюкам и побоям.

А всё-таки жизнь хороша,

И мы в ней чего-нибудь стоим.

Весенняя пиковая дама

 

Зимний Германн поставил

Жизнь на карту свою,—

Мы играем без правил,

Как в неравном бою.

 

Тридцать первого марта

Карты сами сдаем.

Снега черная карта

Бита красным тузом.

 

Германн дернул за ворот

И крючки оборвал,

И свалился на город

Воробьиный обвал,

 

И ножи конькобежец

Зашвырнул под кровать,

Начал лед–громовержец

На реке баловать.

 

Охмелев от азарта,

Мечет масти квартал,

А игральные карты

Сроду в руки не брал.

Ветер

 

Душа моя затосковала ночью.

А я любил изорванную в клочья,

Исхлёстанную ветром темноту

И звёзды, брезжущие на лету

Над мокрыми сентябрьскими садами,

Как бабочки с незрячими глазами,

И на цыганской масленой реке

Шатучий мост, и женщину в платке,

Спадавшем с плеч над медленной водою,

И эти руки как перед бедою.

 

И кажется, она была жива,

Жива, как прежде, но её слова

Из влажных «Л» теперь не означали

Ни счастья, ни желаний, ни печали,

И больше мысль не связывала их,

Как повелось на свете у живых.

 

Слова горели, как под ветром свечи,

И гасли, словно ей легло на плечи

Всё горе всех времен. Мы рядом шли,

Но этой горькой, как полынь, земли

Она уже стопами не касалась

И мне живою больше не казалась.

Когда-то имя было у неё.

Сентябрьский ветер и ко мне в жильё

Врывается –

То лязгает замками,

То волосы мне трогает руками.

* * *

 

Т.О. - Т.

 

Вечерний, сизокрылый,

Благословенный свет!

Я словно из могилы

Смотрю тебе вослед.

 

Благодарю за каждый

Глоток воды живой,

В часы последней жажды

Подаренный тобой,

 

За каждое движенье

Твоих прохладных рук,

За то, что утешенья

Не нахожу вокруг,

 

За то, что ты надежды

Уводишь, уходя,

И ткань твоей одежды

Из ветра и дождя.

 

1958

Вещи

 

Всё меньше тех вещей, среди которых

Я в детстве жил, на свете остаётся.

Где лампы-«молнии»? Где чёрный порох?

Где чёрная вода со дна колодца?

 

Где «Остров мёртвых» в декадентской раме?

Где плюшевые красные диваны?

Где фотографии мужчин с усами?

Где тростниковые аэропланы?

 

Где Надсона чахоточный трёхдольник,

Визитки на красавцах-адвокатах,

Пахучие калоши «Треугольник»

И страусова нега плеч покатых?

 

Где кудри символистов полупьяных?

Где рослых футуристов затрапезы?

Где лозунги на липах и каштанах,

Бандитов сумасшедшие обрезы?

 

Где твёрдый знак и буква «ять» с «фитою»?

Одно ушло, другое изменилось,

И что не отделялось запятою,

То запятой и смертью отделилось.

 

Я сделал для грядущего так мало,

Но только по грядущему тоскую

И не желаю начинать сначала:

Быть может, я работал не впустую.

 

А где у новых спутников порука,

Что мне принадлежат они по праву?

Я посягаю на игрушки внука,

Хлеб правнуков, праправнукову славу.

* * *

 

Влажной землей из окна потянуло,

Уксусной прелью хмельнее вина;

Мать подошла и в окно заглянула,

И потянуло землей из окна.

 

– В зимней истоме у матери в доме

Спи, как ржаное зерно в черноземе,

И не заботься о смертном конце.

 

– Без сновидений, как Лазарь во гробе,

Спи до весны в материнской утробе,

Выйдешь из гроба в зеленом венце.

Во вселенной наш разум счастливый…

 

Во вселенной наш разум счастливый
Ненадёжное строит жильё,
Люди, звёзды и ангелы живы
Шаровым натяженьем её.
Мы ещё не зачали ребёнка,
А уже у него под ногой
Никуда выгибается плёнка
На орбите его круговой.

* * *

 

Вот и лето прошло,

Словно и не бывало.

На пригреве тепло.

Только этого мало.

 

Всё, что сбыться могло,

Мне, как лист пятипалый,

Прямо в руки легло,

Только этого мало.

 

Понапрасну ни зло,

Ни добро не пропало,

Всё горело светло,

Только этого мало.

 

Жизнь брала под крыло,

Берегла и спасала,

Мне и вправду везло.

Только этого мало.

 

Листьев не обожгло,

Веток не обломало...

День промыт, как стекло,

Только этого мало.

Все ты ходишь в платье черном...

 

Все ты ходишь в платье черном.

Ночь пройдет, рассвета ждешь,

Все не спишь в дому просторном,

Точно в песенке живешь.

 

Веет ветер колокольный

В куполах ночных церквей,

Пролетает сон безвольный

Мимо горницы твоей.

 

Хорошо в дому просторном —

Ни зеркал, ни темноты,

Вот и ходишь в платье черном

И меня забыла ты.

 

Сколько ты мне снов развяжешь,

Только имя назови

Вспомнишь обо мне — покажешь

Наяву глаза свои.

 

Если ангелы летают

В куполах ночных церквей,

Если розы расцветают

В темной горнице твоей.

 

1932

* * *

 

Вы нашей земли не считаете раем,

А краем пшеничным, чужим караваем.

Штыком вы отрезали лучшую треть.

Мы намертво знаем, за что умираем:

Мы землю родную у вас отбираем,

А вам — за ворованный хлеб — умереть.

* * *

 

Мир ловил меня, но не поймал.

Автоэпитафия Гр.Сковороды

 

Где целовали степь курганы

Лицом в траву, как горбуны,

Где дробно били в барабаны

И пыль клубили табуны,

 

Где на рогах волы качали

Степное солнце чумака,

Где горькой патокой печали

Чадил костер из кизяка,

 

Где спали каменные бабы

В календаре былых времен

И по ночам сходились жабы

К ногам их плоским на поклон,

 

Там пробирался я к Азову:

Подставил грудь под суховей,

Босой пошел на юг по зову

Судьбы скитальческой своей,

 

Топтал чебрец родного края

И ночевал – не помню где,

Я жил, невольно подражая

Григорию Сковороде,

 

Я грыз его благословенный,

Священный, каменный сухарь,

Но по лицу моей вселенной

Он до меня прошел, как царь;

 

Пред ним прельстительные сети

Меняли тщетно цвет на цвет.

А я любил ячейки эти,

Мне и теперь свободы нет.

 

Не надивуюсь я величью

Счастливых помыслов его.

Но подари мне песню птичью

И степь – не знаю для чего.

 

Не для того ли, чтоб оттуда

В свой час при свете поздних звезд,

Благословив земное чудо,

Вернуться на родной погост.

 

1976

Голуби

 

Семь голубей — семь дней недели

Склевали корм и улетели,

На смену этим голубям

Другие прилетают к нам.

 

Живем, считаем по семерке,

В последней стае только пять,

И наши старые задворки

На небо жалко променять:

 

Тут наши сизари воркуют,

По кругу ходят и жалкуют,

Асфальт крупичатый клюют

И на поминках дождик пьют.

 

1958

Град на Первой Мещанской

 

Бьют часы на башне,

Подымается ветер,

Прохожие — в парадные,

Хлопают двери,

По тротуару бегут босоножки,

Дождь за ними гонится,

Бьется сердце,

Мешает платье,

И розы намокли.

 

Град

   расшибается вдребезги

            над самой липой...

Все же

Понемногу отворяются окна,

В серебряной чешуе мостовые,

Дети грызут ледяные орехи.

Греческая кофейня

 

Где белый камень в диком блеске

Глотает синьку вод морских,

Грек Ламбринуди в красной феске

Ждал посетителей своих.

 

Они развешивали сети,

Распутывали поплавки

И, улыбаясь точно дети,

Натягивали пиджаки.

 

— Входите, дорогие гости,

Сегодня кофе, как вино!—

И долго в греческой кофейне

Гремели кости

Домино.

 

А чашки разносила Зоя,

И что–то нежное и злое

Скрывали медленная речь,

Как будто море кружевное

Спадало с этих узких плеч.

 

1958

Григорий Сковорода

 

Не искал ни жилища, ни пищи,

В ссоре с кривдой и с миром не в мире,

Самый косноязычный и нищий

Изо всех государей Псалтыри.

 

Жил в сродстве горделивый смиренник

С древней книгою книг, ибо это

Правдолюбия истинный ценник

И душа сотворенного света.

 

Есть в природе притин своеволью:

Степь течет оксамитом под ноги,

Присыпает сивашскою солью

Черствый хлеб на чумацкой дороге,

 

Птицы молятся, верные вере,

Тихо светят речистые речки,

Домовитые малые звери

По–над норами встали, как свечки.

 

Но и сквозь обольщения мира,

Из–за литер его Алфавита,

Брезжит небо синее сапфира,

Крыльям разума настежь открыто.

Дагестан

 

Я лежал на вершине горы,

Я был окружен землей.

Заколдованный край внизу

Все цвета потерял, кроме двух:

Светло–синий,

Светло–коричневый там,

Где по синему камню писало перо Азраила.

Вкруг меня лежал Дагестан.

 

Разве гадал я тогда,

Что в последний раз

Читаю арабские буквы на камнях

                   горделивой земли?

Как я посмел променять

          на чет и нечет любови

Разреженный воздух горы?

 

Чтобы здесь

В ложке плавить на желтом огне

Дагестанское серебро?

Петь:

«Там я жил над ручьем,

Мыл в ледяной воде

Простую одежду мою»?

Дерево Жанны

 

Мне говорят, а я уже не слышу,

Что говорят. Моя душа к себе

Прислушивается, как Жанна Д’Арк.

Какие голоса тогда поют!

 

И управлять я научился ими:

То флейты вызываю, то фаготы,

То арфы. Иногда я просыпаюсь,

И всё уже давным-давно звучит,

И кажется - финал не за горами.

 

Привет тебе, высокий ствол и ветви

Упругие, с листвой зелёно-ржавой,

Таинственное дерево, откуда

Ко мне слетает птица первой ноты.

 

Но стоит взяться мне за карандаш,

Чтоб записать словами гул литавров,

Охотничьи сигналы духовых,

Весенние размытые порывы

Смычков, - я понимаю, что со мной:

Душа к губам прикладывает палец -

Молчи! Молчи!

                  И всё, чем смерть жива

И жизнь сложна, приобретает новый,

Прозрачный, очевидный, как стекло,

Внезапный смысл. И я молчу, но я

Весь без остатка, весь как есть - в раструбе

Воронки, полной утреннего шума.

 

Вот почему, когда мы умираем,

Оказывается, что ни полслова

Не написали о себе самих,

И то, что прежде нам казалось нами,

Идёт по кругу

Спокойно, отчуждённо, вне сравнений

И нас уже в себе не заключает.

 

Ах, Жанна, Жанна, маленькая Жанна!

Пусть коронован твой король, - какая

Заслуга в том? Шумит волшебный дуб,

И что-то голос говорит, а ты

Огнём горишь в рубахе не по росту.

 

1959

Деревья

 

I

Чем глуше крови страстный ропот

И верный кров тебе нужней,

Тем больше ценишь трезвый опыт

Спокойной зрелости своей.

 

Оплакав молодые годы,

Молочный брат листвы и трав,

Глядишься в зеркало природы,

В её лице своё узнав.

 

И собеседник и ровесник

Деревьев полувековых,

Ищи себя не в ранних песнях,

А в росте и упорстве их.

 

Им тяжко собственное бремя,

Но с каждой новою весной

В их жёсткой сердцевине время

За слоем отлагает слой.

 

И крепнет их живая сила,

Двоятся ветви их, деля

Тот груз, которым одарила

Своих питомцев мать-земля.

 

О чём скорбя, в разгаре мая

Вдоль исполинского ствола

На крону смотришь, понимая,

Что мысль в замену чувств пришла?

 

О том ли, что в твоих созвучьях

Отвердевает кровь твоя,

Как в терпеливых этих сучьях

Луч солнца и вода ручья?

 

II

Державы птичьей нищеты,

Ветров зелёные кочевья,

Ветвями ищут высоты

Слепорождённые деревья.

 

Зато, как воины стройны,

Очеловеченные нами,

Стоят и соединены

Земля и небо их стволами.

 

С их плеч, когда зима придёт,

Слетит убранство золотое:

Пусть отдохнёт лесной народ,

Накопит силы на покое.

 

А листья – пусть лежат они

Под снегом, ржавчина природы.

Сквозь щели сломанной брони

Живительные брызнут воды,

 

И двинется весенний сок,

И сквозь кору из чёрной раны

Побега молодого рог

Проглянет, нежный и багряный.

 

И вот уже в сквозной листве

Стоят округ земли прогретой

И света ищут в синеве

Ещё, быть может, до рассвета.

 

Как будто горцы к нам пришли

С оружием своим старинным

На праздник матери-земли

И станом стали по низинам.

 

Созвучья струн волосяных

Налётом птичьим зазвучали,

И пляски ждут подруги их,

Держа в точёных пальцах шали.

 

Людская плоть в родстве с листвой,

И мы чем выше, тем упорней:

Древесные и наши корни

Живут порукой круговой.

 

1954

Звездный каталог

 

До сих пор мне было невдомек –

Для чего мне звездный каталог?

В каталоге десять миллионов

Номеров небесных телефонов,

Десять миллионов номеров

Телефонов марев и миров,

Полный свод свеченья и мерцанья,

Список абонентов мирозданья.

Я–то знаю, как зовут звезду,

Я и телефон ее найду,

Пережду я очередь земную,

Поверну я азбуку стальную:

 

– А–13–40–25.

Я не знаю, где тебя искать.

 

Запоет мембрана телефона:

– Отвечает альфа Ориона.

Я в дороге, я теперь звезда,

Я тебя забыла навсегда.

Я звезда – денницына сестрица,

Я тебе не захочу присниться,

До тебя мне дела больше нет.

Позвони мне через триста лет.

До стихов

 

Когда, ещё спросонок, тело

Мне душу жгло и предо мной

Огнём вперёд судьба летела

Неопалимой купиной, –

 

Свистели флейты ниоткуда,

Кричали у меня в ушах

Фанфары, и земного чуда

Ходила сетка на смычках,

 

И в каждом цвете, в каждом тоне

Из тысяч радуг и ладов

Окрестный мир стоял в короне

Своих морей и городов.

 

И странно: от всего живого

Я принял только свет и звук, –

Ещё грядущее ни слова

Не заронило в этот круг...

 

1965

Дождь

 

Как я хочу вдохнуть в стихотворенье

Весь этот мир, меняющий обличье:

Травы неуловимое движенье,

 

Мгновенное и смутное величье

Деревьев, раздраженный и крылатый

Сухой песок, щебечущий по–птичьи, –

 

Весь этот мир, прекрасный и горбатый,

Как дерево на берегу Ингула.

Там я услышал первые раскаты

 

Грозы. Она в бараний рог согнула

Упрямый ствол, и я увидел крону –

Зеленый слепок грозового гула.

 

А дождь бежал по глиняному склону,

Гонимый стрелами, ветвисторогий,

Уже во всем подобный Актеону.

 

У ног моих он пал на полдороге.

Дождь в Тбилиси

 

Мне твой город нерусский

Все еще незнаком, –

Клен под мелким дождем,

Переулок твой узкий,

 

Под холодным дождем

Слишком яркие фары,

Бесприютные пары

В переулке твоем,

 

По крутым тротуарам

Бесконечный подъем.

Затерялся твой дом

В этом городе старом.

 

Бесконечный подъем,

Бесконечные спуски,

Разговор не по–русски

У меня за плечом.

 

Сеет дождь из тумана,

Капли падают с крыш.

Ты, наверное, спишь,

В белом спишь, Кетевана?

 

В переулке твоем

В этот час непогожий

Я – случайный прохожий

Под холодным дождем,

 

В этот час непогожий,

В час, покорный судьбе,

На тоску по тебе

Чем–то страшно похожий.

* * *

 

Дом без жильцов заснул и снов не видит.

Его душа, безгрешна и пуста,

В себя глядит закрытыми глазами,

Но самое себя не сознает

И дико вскидывается, когда

Из крана бульба шлепнется на кухне.

Водопровод молчит, и телефон

Молчит.

     Ну что же, спи спокойно, дом,

Спи, кубатура–сирота! Вернутся

Твои жильцы, и время в чем попало –

В больших кувшинах, в синих ведрах, в банках

Из–под компота – принесут, и окна

Отворят, и продуют сквозняком.

Часы стояли? Шли часы? Стояли.

Вот мы и дома. Просыпайся, дом!

Дом напротив

 

Ломали старый деревянный дом.

Уехали жильцы со всем добром –

 

С диванами, кастрюлями, цветами,

Косыми зеркалами и котами.

 

Старик взглянул на дом с грузовика,

И время подхватило старика,

 

И все осталось навсегда как было.

Но обнажились между тем стропила,

 

Забрезжила в проемах без стекла

Сухая пыль, и выступила мгла.

 

Остались в доме сны, воспоминанья,

Забытые надежды и желанья.

 

Сруб разобрали, бревна увезли.

Но ни на шаг от милой им земли

 

Не отходили призраки былого

И про рябину песню пели снова,

 

На свадьбах пили белое вино,

Ходили на работу и в кино,

 

Гробы на полотенцах выносили,

И друг у друга денег в долг просили,

 

И спали парами в пуховиках,

И первенцев держали на руках,

 

Пока железная десна машины

Не выгрызла их шелудивой глины,

 

Пока над ними кран, как буква Г,

Не повернулся на одной ноге.

Домой, домой, домой...

 

Домой, домой, домой,

Под сосны в Комарове,

О, смертный ангел мой,

С крылами наготове

В косынке кружевной,

С венками в изголовье.

 

Как для деревьев снег -

Так для земли не бремя

Открытый твой ковчег

Плывущий перед всеми

В твой двадцать первый век,

Из времени во время.

 

Последний луч несла

Зима над головою,

Как первый взмах крыла

Из-под карельской хвои,

И звезды ночь зажгла

У нас над головою.

 

И мы тебе всю ночь

Бессмертье обещали,

Просили нам помочь,

Покинуть дом печали.

Всю ночь, всю ночь, всю ночь,

И снова ночь в начале...

 

1963

Дорога

 

Я врезался в возраст учета

Не сдавшихся возрасту прав,

Как в город из-за поворота

Железнодорожный состав.

 

Еще я в дымящихся звездах

И чертополохе степей,

И жаркой воронкою воздух

Стекает по коже моей.

 

Когда отдышаться сначала

Не даст мне мое божество,

Я так отойду от вокзала

Уже без себя самого -

 

Пойду под уклон за подмогой,

Прямую сгибая в дугу -

И кто я пред этой дорогой?

И чем похвалиться могу?

 

1964

Дума

 

И горько стало мне,
что жизнь моя прошла,
Что ради замысла я потрудился мало,
Но за меня добро вставало против зла,
И правда за меня под кривдой умирала.

Я не в младенчестве, а там,
где жизни ждал,
В крови у пращуров,
у древних трав под спудом,
И целью и путём враждующих начал,
Предметом спора их
я стал каким-то чудом.

И если в дерево впивается пила,
И око Божие затравленного зверя,
Как мутная вода, подёргивает мгла,
И мается дитя, своим врачам не веря,

И если изморозь ложится на хлеба,
Тайга безбрежная пылает предо мною,
Я не могу сказать, что такова судьба,
И горько верить мне, что я тому виною.

Когда была война, поистине как ночь
Была моя душа.
Но – жертва всех сражений, –
Как зверь, ощерившись, пошла добру помочь
Душа, глотая смерть, –
мой беззащитный гений.

Всё на земле живет порукой круговой,
И если за меня спокон веков боролась
Листва древесная –
я должен стать листвой,
И каждому зерну подать я должен голос.

Всё на земле живёт порукой круговой:
Созвездье, и земля, и человек, и птица.
А кто служил добру, летит вниз головой
В их омут царственный
и смерти не боится.

Он выплывет ещё и сразу, как пловец,
С такою влагою навеки породнится,
Что он и сам сказать не сможет, наконец,
Звезда он, иль земля, иль человек,
иль птица.

1946

Душу, вспыхнувшую на лету

 

Душу, вспыхнувшую на лету,
Не увидели в комнате белой,
Где в перстах милосердных колдуний
Нежно теплилось детское тело.

Дождь по саду прошёл накануне,
И просохнуть земля не успела;
Столько было сирени в июне,
Что сияние мира синело.

И в июле, и в августе было
Столько света в трёх окнах, и цвета,
Столько в небо фонтанами било
До конца первозданного лета,
Что судьба моя и за могилой
Днём творенья, как почва, прогрета.

* * *

 

Если б, как прежде, я был горделив,

Я бы оставил тебя навсегда;

Все, с чем расстаться нельзя ни за что,

Все, с чем возиться не стоит труда, –

Надвое царство мое разделив.

 

Я бы сказал:

          – Ты уносишь с собой

Сто обещаний, сто праздников, сто

Слов. Это можешь с собой унести.

 

Мне остается холодный рассвет,

Сто запоздалых трамваев и сто

Капель дождя на трамвайном пути,

Сто переулков, сто улиц и сто

Капель дождя, побежавших вослед.

* * *

 

Ехал из Брянска в теплушке слепой,

Ехал домой со своею судьбой.

 

Что–то ему говорила она,

Только и слов — слепота и война.

 

Мол, хорошо, что незряч да убог,

Был бы ты зряч, уцелеть бы не мог.

 

Немец не тронул, на что ты ему?

Дай–ка на плечи надену суму,

 

Ту ли худую, пустую суму,

Дай–ка я веки тебе подыму.

 

Ехал слепой со своею судьбой,

Даром что слеп, а доволен собой.

* * *

 

Ещё в ушах стоит и гром и звон:

У, как трезвонил вагоновожатый!

Туда ходил трамвай, и там была

Неспешная и мелкая река –

Вся в камыше и ряске.

                               Я и Валя

Сидим верхом на пушках у ворот

В Казённый сад, где двухсотлетний дуб,

Мороженщики, будка с лимонадом

И в синей раковине музыканты.

 

Июнь сияет над Казённым садом.

Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта

Свистит, но слышно, как из-под подушки:

Вполбарабана, вполтрубы, вполфлейты

И в четверть сна, в одну восьмую жизни.

 

Мы оба

          (в летних шляпах на резинке,

В сандалиях, в матросках с якорями)

Ещё не знаем, кто из нас в живых

Останется, кого из нас убьют,

О судьбах наших нет ещё и речи,

Нас дома ждёт парное молоко,

И бабочки садятся нам на плечи,

И ласточки летают высоко.

 

1976

* * *

 

Жизнь меня к похоронам

Приучила понемногу.

Соблюдаем, слава богу.

Очередность по годам.

 

Но ровесница моя,

Спутница моя былая,

Отошла, не соблюдая

Зыбких правил бытия.

 

Несколько никчемных роз

Я принес на отпеванье,

Ложное воспоминанье

Вместе с розами принес.

 

Будто мы невесть куда

Едем с нею на трамвае,

И нисходит дождевая

Радуга на провода.

 

И при желтых фонарях

В семицветном оперенье

Слезы счастья на мгновенье

Загорятся на глазах,

 

И щека еще влажна,

И рука еще прохладна,

И она еще так жадно

В жизнь и счастье влюблена.

 

В морге млечный свет лежит

На серебряном глазете,

И, за эту смерть в ответе,

Совесть плачет и дрожит,

 

Тщетно силясь хоть чуть–чуть

Сдвинуть маску восковую

И огласку роковую

Жгучей, солью захлестнуть.

Жизнь, жизнь

 

1. 

Предчувствиям не верю, и примет

Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда

Я не бегу. На свете смерти нет.

Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идёт бессмертье косяком.

 

2. 

Живите в доме – и не рухнет дом.

Я вызову любое из столетий,

Войду в него и дом построю в нём.

Вот почему со мною ваши дети

И жёны ваши за одним столом, –

А стол один и прадеду и внуку:

Грядущее свершается сейчас,

И если я приподымаю руку,

Все пять лучей останутся у вас.

Я каждый день минувшего, как крепью,

Ключицами своими подпирал,

Измерил время землемерной цепью

И сквозь него прошёл, как сквозь Урал.

 

3. 

Я век себе по росту подбирал.

Мы шли на юг, держали пыль над степью;

Бурьян чадил; кузнечик баловал,

Подковы трогал усом, и пророчил,

И гибелью грозил мне, как монах.

Судьбу свою к седлу я приторочил;

Я и сейчас, в грядущих временах,

Как мальчик, привстаю на стременах.

Мне моего бессмертия довольно,

Чтоб кровь моя из века в век текла.

За верный угол ровного тепла

Я жизнью заплатил бы своевольно,

Когда б её летучая игла

Меня, как нить, по свету не вела.

 

1965

Жили-были

 

Вся Россия голодала,

Чуть жила на холоду,

Граммофоны, одеяла,

Стулья, шапки, что попало

На пшено и соль меняла

В девятнадцатом году.

 

Брата старшего убили,

И отец уже ослеп,

Всё имущество спустили,

Жили, как в пустой могиле,

Жили-были, воду пили

И пекли крапивный хлеб.

 

Мать согнулась, постарела,

Поседела в сорок лет

И на худенькое тело

Рвань по-нищенски надела;

Ляжет спать – я то и дело:

Дышит мама или нет?

 

Гости что-то стали редки

В девятнадцатом году.

Сердобольные соседки

Тоже, будто птицы в клетке

На своей засохшей ветке,

Жили у себя в аду.

 

Но картошки гниловатой

Нам соседка принесла

И сказала:

– Как богато

Жили нищие когда-то.

Бог Россию виноватой

Счел за Гришкины дела.

 

Вечер был. Сказала:

– Ешьте! –

Подала лепешки мать.

Муза в розовой одежде,

Не являвшаяся прежде,

Вдруг предстала мне в надежде

Не давать ночами спать.

 

Первое стихотворенье

Сочинял я, как в бреду:

«Из картошки в воскресенье

Мама испекла печенье!»

Так познал я вдохновенье

В девятнадцатом году.

 

Загадка с разгадкой

 

Кто, еще прозрачный школьник,

Учит Музу чепухе

И торчит, как треугольник,

На шатучем лопухе?

 

Головастый внук Хирона,

Полувсадник–полуконь,

Кто из рук Анакреона

Вынул скачущий огонь?

 

Кто, Державину докука,

Хлебникову брат и друг,

Взял из храма ультразвука

Золотой зубчатый лук?

 

Кто, коленчатый, зеленый

Царь, циркач или божок,

Для меня сберег каленый,

Норовистый их смычок?

 

Кто стрекочет, и пророчит,

И антеннами усов

Пятки времени щекочет,

Как пружинками часов?

 

Мой кузнечик, мой кузнечик,

Герб державы луговой!

Он и мне протянет глечик

С ионийскою водой.

 

* См. Державин и Хлебников.

Запамятовали, похоронили...

 

Запамятовали, похоронили

Широкий плес и шорох тростника.

И тонешь ты в озерном нежном иле,

Монашеская, тихая тоска.

 

Что помню я? Но в полумрак вечерний

Плывет заря, и сонные леса

Еще хранят последний стих вечерний

И хора медленные голоса.

 

И снятся мне прозрачные соборы,—

Отражены в озерах купола,

И ткут серебряные переборы

Волоколамские колокола.

 

Апрель 1928

* * *

 

Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке,

Всё никак не мог проститься и листок держал в руке.

Свет растекся по брусчатке. На ресницы и на мех,

И на серые перчатки начал падать мокрый снег.

 

Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажёг,

Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок.

И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,

Легче пуха, мельче дроби... Десять лет прошло с тех пор.

 

Даже адрес потерял я, даже имя позабыл

И потом любил другую, ту, что горше всех любил.

А идёшь – и капнет с крыши: дом и ниша у ворот,

Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живёт?

 

Есть особые ворота и особые дома,

Есть особая примета, точно молодость сама.

Затмение солнца, 1914

 

В то лето народное горе

Надело железную цепь,

И тлела по самое море

Сухая и пыльная степь,

 

И под вечер горькие дали,

Как душная бабья душа,

Багровой тревогой дышали

 

1958

Здравствуй,— сказал я, а сердце упало...

 

— Здравствуй,— сказал я, а сердце упало,—

Верно, и впрямь совершается чудо!—

Смотрит, смеется:

 

Я прямо с вокзала.

— Что ты!— сказал я.— Куда да откуда?

Хоть бы открытку с дороги прислала.

— Вот я приехала, разве не слышишь,

Разве не видишь, я прямо с вокзала,

Я на минутку к тебе забежала,

А на открытке всего не напишешь.

Думай и делай теперь что угодно,

Я-то ведь рада, что стала свободной...

 

1935

* * *

 

Зеленые рощи, зеленые рощи,

Вы горькие правнуки древних лесов,

Я — брат ваш, лишенный наследственной мощи,

От вас ухожу, задвигаю засов.

 

А если я из дому вышел, уж верно

С собою топор прихвачу, потому

Что холодно было мне в яме пещерной,

И в городе я холодаю в дому.

 

Едва проявляется день на востоке,

Одетые в траурный чад площадей

Напрасно вопят в мегафоны пророки

О рощах–последышах, судьях людей.

 

И смутно и боязно в роще беззвучной

Творить ненавистное дело свое:

Деревья — под корень, и ветви — поштучно...

Мне каждая ветка — что в горло копье.

Земля

 

За то, что на свете я жил неумело,

За то, что не кривдой служил я тебе,

За то, что имел небессмертное тело,

Я дивной твоей сопричастен судьбе.

 

К тебе, истомившись, потянутся руки

С такой наболевшей любовью обнять,

Я снова пойду за Великие Луки,

Чтоб снова мне крестные муки принять.

 

И грязь на дорогах твоих несладима,

И тощая глина твоя солона.

Слезами солдатскими будешь xранима

И вдовьей смертельною скорбью сильна.

Земное

 

Когда б на роду мне написано было

     Лежать в колыбели богов,

Меня бы небесная мамка вспоила

     Святым молоком облаков,

 

И стал бы я богом ручья или сада,

     Стерег бы хлеба и гроба, –

Но я человек, мне бессмертья не надо:

     Страшна неземная судьба.

 

Спасибо, что губ не свела мне улыбка

     Над солью и желчью земной.

Ну что же, прощай, олимпийская скрипка,

     Не смейся, не пой надо мной.

 

1960

Зима в лесу

 

Свободы нет в природе,

Ее соблазн исчез,

Не надо на свободе

Смущать ноябрьский лес.

 

Застыли в смертном сраме

Над собственной листвой

Осины вверх ногами

И в землю головой.

 

В рубахе погорельца

Идет Мороз–кащей,

Прищелкивая тельца

Опавших желудей.

 

А дуб в кафтане рваном

Стоит, на смерть готов,

Как перед Иоанном

Боярин Колычев.

 

Прощай, великолепье

Багряного плаща!

Кленовое отрепье

Слетело, трепеща,

 

В кувшине кислорода

Истлело на весу...

Какая там свобода,

Когда зима в лесу.

 

1973

Зимой

 

Куда меня ведет подруга –

Моя судьба, моя судьба?

Бредем, теряя кромку круга

И спотыкаясь о гроба.

 

Не видно месяца над нами,

В сугробах вязнут костыли,

И души белыми глазами

Глядят вослед поверх земли.

 

Ты помнишь ли, скажи, старуха,

Как проходили мы с тобой

Под этой каменной стеной

Зимой студеной, в час ночной,

Давным–давно, и так же глухо,

Вполголоса и в четверть слуха,

Гудело эхо за спиной?

Зуммер

 

Я бессмертен, пока я не умер,

И для тех, кто ещё не рождён,

Разрываю пространство, как зуммер

Телефона грядущих времён.

 

Так последний связист под обстрелом,

От большого пути в стороне,

Прикрывает расстрелянным телом

Ящик свой на солдатском ремне.

 

На снегу в затвердевшей шинели,

Кулаки к подбородку прижав,

Он лежит, как дитя в колыбели,

Правотой несравненною прав.

 

Где когда-то с боями прошли мы

От большого пути в стороне,

Разбегается неповторимый

Терпкий звук на широкой волне.

 

Это старая честь боевая

Говорит:

– Я земля. Я земля, –

Под землёй провода расправляя

И корнями овсов шевеля.

* * *

 

И это снилось мне, и это снится мне,

И это мне ещё когда-нибудь приснится,

И повторится всё, и всё довоплотится,

И вам приснится всё, что видел я во сне.

 

Там, в стороне от нас, от мира в стороне

Волна идёт вослед волне о берег биться,

А на волне звезда, и человек, и птица,

И явь, и сны, и смерть – волна вослед волне.

 

Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,

Жизнь – чудо из чудес, и на колени чуду

Один, как сирота, я сам себя кладу,

Один – среди зеркал – в ограде отражений

Морей и городов, лучащихся в чаду.

И мать в слезах берёт ребёнка на колени.

 

1974

* * *

 

И эту тень я проводил в дорогу

Последнюю – к последнему порогу,

И два крыла у тени за спиной,

Как два луча, померкли понемногу.

 

И год прошел по кругу стороной.

Зима трубит из просеки лесной.

Нестройным звоном отвечает рогу

Карельских сосен морок слюдяной.

 

Что, если память вне земных условий

Бессильна день восстановить в ночи?

Что, если тень, покинув землю, в слове

Не пьет бессмертья?

Сердце, замолчи,

Не лги, глотни еще немного крови,

Благослови рассветные лучи.

И я ниоткуда пришёл расколоть…

 

И я ниоткуда

Пришёл расколоть

Единое чудо
На душу и плоть,

Державу природы
Я должен рассечь
На песню и воды,
На сушу и речь

И, хлеба земного
Отведав, прийти
В свечении слова
К началу пути.

Я сын твой, отрада
Твоя, Авраам,
И жертвы не надо
Моим временам,

А сколько мне в чаше
Обид и труда...
И после сладчайшей
Из час – никуда?

Иванова ива

 

Иван до войны проходил у ручья,

Где выросла ива неведомо чья.

 

Не знали, зачем на ручей налегла,

А это Иванова ива была.

 

В своей плащ–палатке, убитый в бою,

Иван возвратился под иву свою.

 

Иванова ива,

Иванова ива,

Как белая лодка, плывет по ручью.

 

1958

Игнатьевский лес

 

Последних листьев жар

     сплошным самосожженьем

Восходит на небо, и на пути твоем

Весь этот лес живет

              таким же раздраженьем,

Каким последний год и мы с тобой живем.

 

В заплаканных глазах отражена дорога,

Как в пойме сумрачной кусты отражены.

Не привередничай, не угрожай,

                       не трогай,

Не задевай лесной наволгшей тишины.

 

Ты можешь услыхать дыханье старой жизни:

Осклизлые грибы в сырой траве растут,

До самых сердцевин их проточили слизни,

А кожу все–таки щекочет влажный зуд.

 

Все наше прошлое похоже на угрозу –

Смотри, сейчас вернусь, гляди,

                            убью сейчас!

А небо ежится и держит клен, как розу, –

Пусть жжет еще сильней! – почти у самых глаз.

Из окна (Еще мои руки не связаны...)

 

Еще мои руки не связаны,

Глаза не взглянули в последний,

Последние рифмы не сказаны,

Не пахнет венками в передней.

 

Наверчены звездные линии

На северном полюсе мира,

И прямоугольная, синяя

В окно мое вдвинута лира.

 

А ниже — бульвары и здания

В кристальном скрипичном напеве,—

Как будущее, как сказание,

Как Будда у матери в чреве.

 

1958

Из окна (Наверчены звездные линии...)

 

Наверчены звездные линии

На северном полюсе мира,

И прямоугольная, синяя

В окно мое вдвинута лира.

 

А ниже — бульвары и здания

В кристальном скрипичном напеве,—

Как будущее, как сказание,

Как Будда у матери в чреве.

Из старой тетради

 

Всё наяву связалось - воздух самый

Вокруг тебя до самых звёзд твоих,

И поясок, и каждый твой упрямый

Упругий шаг, и угловатый стих.

 

Ты - не отпущенная на поруки,

Вольна гореть и расточать вольна,

Подумай только: не было разлуки,

Смыкаются, как воды, времена.

 

На радость - руку, на печаль, на годы!

Сложённых крыл не размыкай опять:

Тебе подвластны гибельные воды,

Не надо снова их разъединять.

 

1970

Имена

 

А ну-ка, Македонца или Пушкина

Попробуйте назвать не Александром,

А как-нибудь иначе!

                            Не пытайтесь.

Ещё Петру Великому придумайте

Другое имя!

                Ничего не выйдет.

Встречался вам когда-нибудь юродивый,

Которого не называли Гришей?

Нет, не встречался, если не соврать.

 

И можно кожу заживо сорвать,

Но имя к нам так крепко припечатано,

Что силы нет переименовать,

Хоть каждое затёрто и захватано.

У нас не зря про имя говорят:

Оно –

Ни дать ни взять родимое пятно.

 

Недавно изобретена машинка:

Приставят к человеку, и глядишь –

Ушная мочка, малая морщинка,

Ухмылка, крылышко ноздри, горбинка,–

Пищит, как бы комарик или мышь:

– Иван!

          – Семён!

                      – Василий!

                                     Худо, братцы,

Чужая кожа пристаёт к носам.

 

Есть многое на свете, друг Горацио,

Что и не снилось нашим мудрецам.

 

1957

К стихам

 

Стихи мои, птенцы, наследники,

Душеприказчики, истцы,

Молчальники и собеседники,

Смиренники и гордецы!

 

Я сам без роду и без племени

И чудом вырос из-под рук,

Едва меня лопата времени

Швырнула на гончарный круг.

 

Мне вытянули горло длинное,

И выкруглили душу мне,

И обозначили былинные

Цветы и листья на спине,

 

И я раздвинул жар берёзовый,

Как заповедал Даниил,

Благословил закал свой розовый

И как пророк заговорил.

 

Скупой, охряной, неприкаянной

Я долго был землёй, а вы

Упали мне на грудь нечаянно

Из клювов птиц, из глаз травы.

 

1960

Как двадцать два года тому назад

 

И что ни человек, то смерть, и что ни

Былинка, то в огонь и под каблук,

Но мне и в этом скрежете и стоне

Другая смерть слышнее всех разлук.

 

Зачем — стрела — я не сгорел на лоне

Пожарища? Зачем свой полукруг

Не завершил? Зачем я на ладони

Жизнь, как стрижа, держу? Где лучший друг,

 

Где божество мое, где ангел гнева

И праведности? Справа кровь и слева

Кровь. Но твоя, бескровная, стократ

Смертельней.

        Я отброшен тетивою

Войны, и глаз твоих я не закрою.

И чем я виноват, чем виноват?

Как Иисус распятый на кресте...

 

Как Иисус распятый на кресте

Зубец горы чернел на высоте

Границы неба и приземной пули,

А солнце поднималось по кресту,

И все мы как на каменном плоту,

По каменному океану плыли.

 

Так снилось мне.

                Среди каких степей

В какой стране, среди каких нагорий

И чья душа столь близкая моей,

Несла свое слепительное горе?

И от кого из пращуров своих

Я получил наследство роковое -

Шипы над перекладиной кривою,

Лиловый блеск на скулах восковых

И надпись над поникшей головою?

 

1962

* * *

 

I

 

Как сорок лет тому назад,

Сердцебиение при звуке

Шагов, и дом с окошком в сад,

Свеча и близорукий взгляд,

Не требующий ни поруки,

Ни клятвы. В городе звонят.

Светает. Дождь идет, и темный,

Намокший дикий виноград

К стене прижался, как бездомный,

Как сорок лет тому назад.

 

          II

 

Как сорок лет тому назад,

Я вымок под дождем, я что–то

Забыл, мне что–то говорят,

Я виноват, тебя простят,

И поезд в десять пятьдесят

Выходит из–за поворота.

В одиннадцать конец всему,

Что будет сорок лет в грядущем

Тянуться поездом идущим

И окнами мелькать в дыму,

Всему, что ты без слов сказала,

Когда уже пошел состав.

И чья–то юность, у вокзала

От провожающих отстав,

Домой по лужам как попало

Плетется, прикусив рукав.

 

          III

 

Хвала измерившим высоты

Небесных звезд и гор земных,

Глазам – за свет и слезы их!

 

Рукам, уставшим от работы,

За то, что ты, как два крыла,

Руками их не отвела!

 

Гортани и губам хвала

За то, что трудно мне поется,

Что голос мой и глух и груб,

Когда из глубины колодца

Наружу белый голубь рвется

И разбивает грудь о сруб!

 

Не белый голубь – только имя,

Живому слуху чуждый лад,

Звучащий крыльями твоими,

Как сорок лет тому назад.

 

1969

Кактус

 

Далеко, далеко, за полсвета

От родимых долгот и широт,

Допотопное чудище это

У меня на окошке живет.

 

Что ему до воклюзского лавра

И персидских мучительниц–роз,

Если он под пятой бронтозавра

Ластовидной листвою оброс?

 

Терпеливый приемыш чужбины,

Доживая стотысячный век,

Гонит он из тугой сердцевины

Восковой криворукий побег.

 

Жажда жизни кору пробивала, –

Он живет во всю ширь своих плеч

Той же силой, что нам даровала

И в могилах звучащую речь.

Карловы Вары

 

Даже песня дается недаром,

И уж если намучились мы,

То какими дрожжами и жаром

Здесь когда–то вздымало холмы.

 

А холмам на широкую спину,

Как в седло, посадили кремли,

И с ячменных полей десятину

В добрый Пильзен варить повезли.

 

Расцветай же, как лучшая роза

В наилучшем трехмерном плену,

Дорогая житейская проза,

Воспитавшая эту страну.

 

Пойте, честные чешские птицы,

Пойте, птицы, пока по холмам

Бродит грузный и розоволицый

Старый Гете, столь преданный вам.

Книга травы

 

О нет, я не город с кремлем над рекой,

Я разве что герб городской.

 

Не герб городской, а звезда над щитком

На этом гербе городском.

 

Не гостья небесная в черни воды,

Я разве что имя звезды.

 

Не голос, не платье на том берегу,

Я только светиться могу.

 

Не луч световой у тебя за спиной,

Я — дом, разоренный войной.

 

Не дом на высоком валу крепостном,

Я — память о доме твоем.

 

Не друг твой, судьбою ниспосланный друг,

Я — выстрела дальнего звук.

 

В приморскую степь я тебя уведу,

На влажную землю паду,

 

И стану я книгой младенческих трав,

К родимому лону припав.

Когда возвратимся домой...

 

Когда возвратимся домой после этой неслыханной бойни,

Мы будем раздавлены странным внезапным покоем.

Придется сидеть да гадать: отчего мы не стали спокойней?

Куда уж нам петь или плакать по мертвым героям?

 

А наши красавицы-жены привыкли к военным изменам,

Но будут нам любы от слез чуть припухшие веки,

И если увижу прическу, дыша свежескошенным сеном,

Услышу неверную клятву: навеки, навеки...

 

Нет, места себе никогда не смогу я найти во вселенной,

Я видел такое, что мне уже больше не надо

Ни вашего мирного дела (а может быть - смерти мгновенной?),

Ни вашего дома, ни вашего райского сада.

 

1965

* * *

 

Когда купальщица с тяжелою косой

Выходит из воды, одна в полдневном зное,

И прячется в тени, тогда ручей лесной

В зеленых зеркальцах поет совсем иное.

 

Над хрупкой чешуей светло–студеных вод

Сторукий бог ручьев свои рога склоняет,

И только стрекоза, как первый самолет,

О новых временах напоминает.

* * *

 

Когда под соснами, как подневольный раб,

Моя душа несла истерзанное тело,

Еще навстречу мне земля стремглав летела

И птицы прядали, заслышав конский храп.

 

Иголки черные, и сосен чешуя,

И брызжет из–под ног багровая брусника,

И веки пальцами я раздираю дико,

И тело хочет жить, и разве это — я?

 

И разве это я ищу сгоревшим ртом

Колен сухих корней, и, как во время оно,

Земля глотает кровь, и сестры Фаэтона

Преображаются и плачут янтарем.

Колыбель

 

Андрею Т.

 

О н а:

Что всю ночь не спишь, прохожий,

Что бредешь – не добредешь,

Говоришь одно и то же,

Спать ребенку не даешь?

Кто тебя еще услышит?

Что тебе делить со мной?

Он, как белый голубь, дышит

В колыбели лубяной.

 

О н:

Вечер приходит, поля голубеют, земля сиротеет.

Кто мне поможет воды зачерпнуть из криницы глубокой?

Нет у меня ничего, я все растерял по дороге;

День провожаю, звезду встречаю. Дай мне напиться.

 

О н а:

Где криница – там водица,

А криница на пути.

Не могу я дать напиться,

От ребенка отойти.

Вот он веки опускает,

И вечерний млечный хмель

Обвивает, омывает

И качает колыбель.

 

О н:

Дверь отвори мне, выйди, возьми у меня что хочешь –

Свет вечерний, ковш кленовый, траву подорожник...

Комитас

 

Ничего душа не хочет

И, не открывая глаз,

В небо смотрит и бормочет,

Как безумный Комитас.

 

Медленно идут светила

По спирали в вышине,

Будто их заговорила

Сила, спящая во мне.

 

Вся в крови моя рубаха,

Потому что и меня

Обдувает ветром страха

Стародавняя резня.

 

И опять Айя–Софии

Камень ходит предо мной,

И земля ступни босые

Обжигает мне золой.

 

Лазарь вышел из гробницы,

А ему и дела нет,

Что летит в его глазницы

Белый яблоневый цвет.

 

До утра в гортани воздух

Шелушится, как слюда,

И стоит в багровых звездах

Кривда Страшного суда.

Конец навигации

 

В затонах остывают пароходы,

Чернильные загустевают воды,

Свинцовая темнеет белизна,

И если впрямь земля болеет нами,

То стала выздоравливать она —

Такие звезды плещут над снегами,

Такая наступила тишина,

И вот уже из ледяного плена

Едва звучит последняя сирена.

 

1957

Кора

 

Когда я вечную разлуку

Хлебну, как ледяную ртуть,

Не уходи, но дай мне руку

И проводи в последний путь.

 

Постой у смертного порога

До темноты, как луч дневной,

Побудь со мной ещё немного

Хоть в трёх аршинах надо мной.

 

Ужасный рот царицы Коры

Улыбкой привечает нас,

И душу обнажают взоры

Её слепых загробных глаз.

 

1958

* * *

 

Красный фонарик стоит на снегу.

Что–то я вспомнить его не могу.

 

Может быть, это листок–сирота,

Может быть, это обрывок бинта,

 

Может быть, это на снежную ширь

Вышел кружить красногрудый снегирь,

 

Может быть, это морочит меня

Дымный закат окаянного дня.

 

1973

* * *

 

Кухарка жирная у скаред

На сковородке мясо жарит,

И приправляет чесноком,

Шафраном, уксусом и перцем,

И побирушку за окном

Костит и проклинает с сердцем.

 

А я бы тоже съел кусок,

Погрыз бараний позвонок

И, как хозяин, кружку пива

Хватил и завалился спать:

Кляните, мол, судите криво,

Голодных сытым не понять.

 

У, как я голодал мальчишкой!

Тетрадь стихов таскал под мышкой,

Баранку на два дня делил:

Положишь на зубок ошибкой...

И стал жильем певучих сил,

Какой–то невесомой скрипкой.

 

Сквозил я, как рыбачья сеть,

И над землею мог висеть.

Осенний дождь, двойник мой серый,

Долдонил в уши свой рассказ,

В облаву милиционеры

Ходили сквозь меня не раз.

 

А фонари в цветных размывах

В тех переулках шелудивых,

Где летом шагу не ступить,

Чтобы влюбленных в подворотне

Не всполошить? Я, может быть,

Воров московских был бесплотней,

 

Я в спальни тенью проникал,

Летал, как пух из одеял,

И молодости клясть не буду

За росчерк звезд над головой,

За глупое пристрастье к чуду

И за карман дырявый свой.

 

1957

Лазурный луч

 

Сам не знаю, что со мною:

И последыш и пророк,

Что ни сбудется с землею,

Вижу вдоль и поперек.

 

Кто у мачехи-Европы

Молока не воровал?

Мотоциклы, как циклопы,

Заглотали перевал,

 

Щелестящие машины

Держат путь на океан,

И горячий дух резины

Дышит в пеших горожан.

 

Слесаря, портные, прачки

По шоссе, как муравьи,

Катят каторжные тачки,

Волокут узлы свои.

 

Потеряла мать ребенка,

Воздух ловит рыбьим ртом,

А из рук торчит пеленка

И бутылка с молоком.

 

Паралитик на коляске

Боком валится в кювет,

Бельма вылезли из маски,

Никому и дела нет.

 

Спотыкается священник

И бормочет:

            - Умер бог,-

Голубки бумажных денег

Вылетают из-под ног.

 

К пристани нельзя пробиться,

И Европа пред собой

Смотрит, как самоубийца,

Не мигая, на прибой.

 

В океане по колена,

Белый и большой, как бык,

У причала роет пену,

Накренясь, «трансатлантик».

 

А еще одно мгновенье -

И от Страшного суда,

Как надежда на спасенье,

Он отвалит навсегда.

 

По сто раз на дню, как брата,

Распинали вы меня,

Нет вам к прошлому возврата,

Вам подземка не броня.

 

- Ууу-ла! Ууу-ла!-

                    марсиане

Воют на краю Земли,

И лазурный луч в тумане

Их треножники зажгли.

 

1958

Ласточки

 

Летайте, ласточки, но в клювы не берите

Ни пилки, ни сверла, не делайте открытий,

Не подражайте нам; довольно и того,

Что вы по–варварски свободно говорите,

Что зоркие зрачки в почетной вашей свите

И первой зелени святое торжество.

 

Я в Грузии бывал, входил и я когда–то

По щебню и траве в пустынный храм Баграта –

В кувшин расколотый, и над жерлом его

Висела ваша сеть. И Симон Чиковани

(А я любил его, и мне он был как брат)

Сказал, что на земле пред вами виноват –

Забыл стихи сложить о легком вашем стане,

Что в детстве здесь играл, что, может быть, Баграт

И сам с ума сходил от ваших восклицаний.

 

Я вместо Симона хвалу вам воздаю.

Не подражайте нам, но только в том краю,

Где Симон спит в земле, вы спойте, как в дурмане,

На языке своем одну строку мою.

Летийский ветер веет надо мной...

 

Летийский ветер веет надо мной

Забвением и медленным блаженством.

— Куда идти с такою немотой,

С таким слепым, бесплодным совершенством.

 

Изнемогая, мертвенный гранит

Над мрачною водою холодеет.

— Пора, мой друг. Печальный город спит,

Редеет ночь и улицы пустеют;

 

И — как тогда — сверкает голубой,

Прозрачный лед. Январь и ожиданье,

И над бессонной, медленной Невой

Твоей звезды далекое мерцанье.

 

1926

Луна и коты

 

Прорвав насквозь лимонно-серый

Опасный конус высоты,

На лунных крышах, как химеры,

Вопят гундосые коты.

 

Из желобов ночное эхо

Выталкивает на асфальт

Их мефистофельского смеха

Коленчатый и хриплый альт.

 

И в это дикое искусство

Влагает житель городской

Свои предчувствия и чувства

С оттенком зависти мужской.

 

Он верит, что в природе ночи

И тьмы лоскут, и сна глоток,

Что ночь - его чернорабочий,

 

А сам глядит на лунный рог,

Где сходятся, как в средоточье,

Котов египетские очи,

И пьет бессоницы глоток.

 

1959

Лучше я побуду в коридоре...

 

Лучше я побуду в коридоре,—

Что мне делать в комнате твоей?

Пусть глядит неприбранное горе

Из твоих незапертых дверей.

 

Угол, где стояли чемоданы,

Осторожной пылью занесло.

День опустошенный, тюль туманный,

Туалетное стекло.

 

Будут гости — не подай и вида,

Что ушла отсюда навсегда:

Все уйдут — останется обида,

Все пройдет — останется беда.

 

Тихо-тихо, лишь настороженный

Женский голос плачет за стеной,

Дальний голос, голос раздраженный

В нетерпенье плачет надо мной:

 

— Никому на свете не завидуй,

Я тебя забыла навсегда,

Сердце есть — пускай сожжет обиду,

Пусть в крови перегорит беда.

 

1938

Малиновка

 

Душа и не глядит

      на рифму конопляную,

Сидит, не чистит перышек,

      не продувает горла:

Бывало, мол, и я

      певала над поляною,

Сегодня, мол, не в голосе,

      в зобу дыханье сперло.

 

Пускай душа чуть–чуть

      распустится и сдвинется,

Хоть на пятнадцать градусов,

      и этого довольно,

Чтобы вовсю пошла

      свистать, как именинница,

И стало ей, малиновке,

      и весело и больно.

 

Словарь у нас простой,

      созвучья — из пословицы.

Попробуйте подставьте ей

      сиреневую ветку,

Она с любым из вас

      пошутит и условится

И с собственной тетрадкою

      пойдет послушно в клетку.

Мало ли на свете...

 

Мало ли на свете

Мне дано чужого, –

Не пред всем в ответе

Музыка и слово.

 

А напев случайный,

А стихи – на что мне?

Жить без глупой тайны

Легче и бездомней.

 

И какая малость

От неё осталась, –

Разве только жалость,

Чтобы сердце сжалось,

 

Да ещё привычка

Говорить с собою,

Спор да перекличка

Памяти с судьбою…

 

1954

Малютка–жизнь

 

Я жизнь люблю и умереть боюсь.

Взглянули бы, как я под током бьюсь

И гнусь, как язь в руках у рыболова,

Когда я перевоплощаюсь в слово.

 

Но я не рыба и не рыболов.

И я из обитателей углов,

Похожий на Раскольникова с виду.

Как скрипку, я держу свою обиду.

 

Терзай меня – не изменюсь в лице.

Жизнь хороша, особенно в конце,

Хоть под дождем и без гроша в кармане,

Хоть в Судный день – с иголкою в гортани.

 

А! этот сон! Малютка жизнь, дыши,

Возьми мои последние гроши,

Не отпускай меня вниз головою

В пространство мировое, шаровое!

Мамка птичья и стрекозья...

 

Мамка птичья и стрекозья,

Помутнела синева,

Душным воздухом предгрозья

Дышит жухлая трава.

 

По деревне ходит Каин,

Стекла бьет и на расчет,

Как работника хозяин,

Брата младшего зовет.

 

Духоту сшибает холод,

По пшенице пляшет град.

Видно, мир и вправду молод,

Авель вправду виноват.

 

Я гляжу из-под ладони

На тебя, судьба моя,

Не готовый к обороне,

Будто в Книге Бытия.

 

1967

Мартовский снег

 

По такому белому снегу

Белый ангел альфу–омегу

Мог бы крыльями написать

И лебяжью смертную негу

Ниспослать мне как благодать.

 

Но и в этом снежном застое

Еле слышно о непокое

Сосны черные говорят:

Накипает под их корою

Сумасшедший слезный разлад.

 

Верхней ветви — семь верст до неба,

Нищей птице — ни крошки хлеба,

Сердцу — будто игла насквозь:

Велика ли его потреба,—

Лишь бы небо впору пришлось.

 

А по тем снегам из–за лога

Наплывает гулом тревога,

И чужда себе, предо мной

Жизнь земная, моя дорога

Бредит под своей сединой.

 

1974

* * *

 

Меловой да соляной

Твой Славянск родной,

Надоело быть одной –

Посиди со мной...

 

Стол накрыт на шестерых,

Розы да хрусталь,

А среди гостей моих

Горе да печаль.

 

И со мною мой отец,

И со мною брат.

Час проходит. Наконец

У дверей стучат.

 

Как двенадцать лет назад,

Холодна рука

И немодные шумят

Синие шелка.

 

И вино звенит из тьмы,

И поёт стекло:

«Как тебя любили мы,

Сколько лет прошло!»

 

Улыбнется мне отец,

Брат нальёт вина,

Даст мне руку без колец,

Скажет мне она:

 

– Каблучки мои в пыли,

Выцвела коса.

И поют из-под земли

Наши голоса.

Мельница в Даргавском ущелье

 

Все жужжит беспокойное веретено –

То ли осы снуют, то ли гнется камыш, –

Осетинская мельница мелет зерно,

Ты в Даргавском ущелье стоишь.

 

Там в плетеной корзине скрипят жернова,

Колесо без оглядки бежит, как пришлось,

И, в толченый хрусталь окунув рукава,

Белый лебедь бросается вкось.

 

Мне бы мельника встретить: он жил над рекой,

Ни о чем не тужил и ходил по дворам,

Он ходил – торговал нехорошей мукой,

Горьковатой, с песком пополам.

* * *

 

Меркнет зрение – сила моя,

Два незримых алмазных копья;

Глохнет слух, полный давнего грома

И дыхания отчего дома;

Жестких мышц ослабели узлы,

Как на пашне седые волы;

И не светятся больше ночами

Два крыла у меня за плечами.

 

Я свеча, я сгорел на пиру.

Соберите мой воск поутру,

И подскажет вам эта страница,

Как вам плакать и чем вам гордиться,

Как веселья последнюю треть

Раздарить и легко умереть,

И под сенью случайного крова

Загореться посмертно, как слово.

Мне бы только теперь до конца не раскрыться…

 

Мне бы только теперь до конца не раскрыться,
Не раздать бы всего, что напела мне птица,
Белый день наболтал, наморгала звезда,
Намигала вода, накислила кислица,
На прожиток оставить себе навсегда
Крепкий шарик в крови, полный света и чуда,
А уж если дороги не будет назад,
Так втянуться в него, и не выйти оттуда,
И – в аорту, неведомо чью, наугад.

Мне в чёрный день приснится

 

Мне в чёрный день приснится
Высокая звезда,
Глубокая криница,
Студёная вода
И крестики сирени
В росе у самых глаз.
Но больше нет ступени –
И тени спрячут нас.

И если вышли двое
На волю из тюрьмы,
То это мы с тобою,
Одни на свете мы,
И мы уже не дети,
И разве я не прав,
Когда всего на свете
Светлее твой рукав.

Что с нами ни случится,
В мой самый чёрный день,
Мне в чёрный день приснится
Криница и сирень,
И тонкое колечко,
И твой простой наряд,
И на мосту за речкой
Колёса простучат.

На свете всё проходит,
И даже эта ночь
Проходит и уводит
Тебя из сада прочь.
И разве в нашей власти
Вернуть свою зарю?
На собственное счастье
Я как слепой смотрю.

Стучат. Кто там? – Мария. –
Отворишь дверь. – Кто там? –
Ответа нет. Живые
Не так приходят к нам,
Их поступь тяжелее,
И руки у живых
Грубее и теплее
Незримых рук твоих.

– Где ты была? – Ответа
Не слышу на вопрос.
Быть может, сон мой – это
Невнятный стук колёс
Там, на мосту, за речкой,
Где светится звезда,
И кануло колечко
В криницу навсегда. 

* * *

 

Мне другие мерещятся тени,

Мне другая поет нищета.

Переплетчик забыл о шагрени,

И красильщик не красит холста,

 

И кузнечная музыка счетом

На три четверти в три молотка

Не проявится за поворотом

Перед выездом из городка.

 

За коклюшки свои кружевница

Под окном не садится с утра,

И лудильщик, цыганская птица,

Не чадит кислотой у костра,

 

Златобит молоток свой забросил,

Златошвейная кончилась нить.

Наблюдать умиранье ремесел –

Все равно что себя хоронить.

 

И уже электронная лира

От своих программистов тайком

Сочиняет стихи Кантемира,

Чтобы собственным кончить стихом.

Мне опостылели слова, слова, слова…
 

Мне опостылели слова, слова, слова,
Я больше не могу превозносить права
На речь разумную, когда всю ночь о крышу
В отрепьях, как вдова, колотится листва.
Оказывается, я просто плохо слышу,
И неразборчива ночная речь вдовства.
Меж нами есть родство. Меж нами нет родства.
И если я твержу деревьям сумасшедшим,
Что у меня в росе по локоть рукава,
То, кроме стона, им уже ответить нечем.

Мне послышался чей-то...

 

Мне послышался чей-то

Затихающий зов,

Бесприютная флейта

Из-за гор и лесов.

 

Наклоняется ива

Над студеным ручьем,

И ручей торопливо

Говорит ни о чем,

 

Осторожный и звонкий,

Будто веретено

То всплывает в воронке,

То уходит на дно.

 

1946

Мотылек

 

Ходит мотылек

По ступеням света,

Будто кто зажег

Мельтешенье это.

 

Книжечку чудес

На лугу открыли,

Порошком небес

Подсинили крылья.

 

В чистом пузырьке

Кровь другого мира

Светится в брюшке

Мотылька–лепира.

 

Я бы мысль вложил

В эту плоть, но трогать

Мы не смеем жил

Фараона с ноготь.

 

1958

Музе (Мало мне воздуха...)

 

Мало мне воздуха, мало мне хлеба,

Льды, как сорочку, сорвать бы мне с плеч,

В горло вобрать бы лучистое небо,

Между двумя океанами лечь,

Под ноги лечь у тебя на дороге

Звездной песчинкою в звездный песок,

Чтоб над тобою крылатые боги

Перелетали с цветка на цветок.

 

Ты бы могла появиться и раньше

И приоткрыть мне твою высоту,

Раньше могли бы твои великанши

Книгу твою развернуть на лету,

Раньше могла бы ты новое имя

Мне подобрать на своем языке,—

Вспыхнуть бы мне под стопами твоими

И навсегда затеряться в песке.

Мщение Ахилла

 

Фиолетовой от зноя,

Остывающей рукой

Рану смертную потрогал

Умирающий Патрокл,

 

И последнее, что слышал,—

Запредельный вой тетив,

И последнее, что видел,—

Пальцы склеивает кровь.

 

Мертв лежит он в чистом поле,

И Ахилл не пьет, не ест,

И пока ломает руки,

Щит кует ему Гефест.

 

Равнодушно пьют герои

Хмель времен и хмель могил,

Мчит вокруг горящей Трои

Тело Гектора Ахилл.

 

Пожалел Ахилл Приама,

И несет старик Приам

Мимо дома, мимо храма

Жертву мстительным богам.

 

Не Ахилл разрушит Трою,

И его лучистый щит

Справедливою рукою

Новый мститель сокрушит.

 

И еще на город ляжет

Семь пластов сухой земли,

И стоит Ахилл по плечи

В щебне, прахе и золе.

 

Так не дай пролить мне крови,

Чистой, грешной, дорогой,

Чтобы клейкой красной глины

В смертный час не мять рукой.

* * *

 

Мы крепко связаны разладом,

Столетья нас не развели.

Я волхв, ты волк, мы где-то рядом

В текучем словаре земли.

 

Держась бок о бок, как слепые,

Руководимые судьбой,

В бессмертном словаре России

Мы оба смертники с тобой.

 

У русской песни есть обычай

По капле брать у крови в долг

И стать твоей ночной добычей.

На то и волхв, на то и волк.

 

Снег, как на бойне, пахнет сладко,

И ни звезды над степью нет.

Да и тебе, старик, свинчаткой

Ещё перешибут хребет.

Мы словно под прямым углом...

 

Мы словно под прямым углом,

Наперекор один другому,

Как будто не привыкли к дому,

И в разных плоскостях живем.

 

Друг друга потеряли в лавке,

И порознь вышли с двух сторон,

И бережно несем как сон

Оконное стекло из лавки.

 

Мы отражаем все и вся,

И понимаем с полуслова,

Но только не один другого,

Жизнь, как стекло, в руках неся.

 

Пока мы тратим время споря

На двух враждебных языках

По стенам катятся впотьмах

Колеса радуг в коридоре.

 

1944

* * *

 

Мы шли босые, злые,

И, как под снег ракита,

Ложилась мать Россия

Под конские копыта.

 

Стояли мы у стенки,

Где холодом тянуло,

Выкатывая зенки,

Смотрели прямо в дуло.

 

Кто знает щучье слово,

Чтоб из земли солдата

Не подымали снова,

Убитого когда–то?

 

1958

На берегу

 

Он у реки сидел на камыше,

Накошенном крестьянами на крыши,

И тихо было там, а на душе

Еще того спокойнее и тише.

И сапоги он скинул. И когда

Он в воду ноги опустил, вода

Заговорила с ним, не понимая,

Что он не знает языка ее.

Он думал, что вода - глухонемая

И бессловесно сонных рыб жилье,

Что реют над водою коромысла

И ловят комаров или слепней,

Что хочешь мыться - мойся, хочешь - пей,

И что в воде другого нету смысла.

 

И вправду чуден был язык воды,

Рассказ какой-то про одно и то же,

На свет звезды, на беглый блеск слюды,

На предсказание беды похожий.

И что-то было в ней от детских лет,

От непривычки мерить жизнь годами,

И от того, чему названья нет,

Что по ночам приходит перед снами,

От грозного, как в ранние года,

Растительного самоощущенья.

 

Вот какова была в тот день вода

И речь ее - без смысла и значенья.

 

1954

* * *

 

На пространство и время ладони

Мы наложим еще с высоты,

Но поймем, что в державной короне

Драгоценней звезда нищеты,

Нищеты, и тщеты, и заботы

О нерадостном хлебе своем,

И с чужими созвездьями счеты

На земле материнской сведем.

 

1968

* * *

 

На черной трубе погорелого дома

Орел отдыхает в безлюдной степи.

Так вот что мне с детства так горько знакомо:

Видение цезарианского Рима —

Горбатый орел, и ни дома, ни дыма...

А ты, мое сердце, и это стерпи.

* * *

 

Над черно–сизой ямою

И жухлым снегом в яме

Заплакала душа моя

Прощальными слезами.

 

Со скрежетом подъемные

Ворочаются краны

И сыплют шлак в огромные

Расхристанные раны,

 

Губастые бульдозеры,

Дрожа по–человечьи,

Асфальтовое озеро

Гребут себе под плечи.

 

Безбровая, безбольная,

Еще в родильной глине,

Встает прямоугольная

Бетонная богиня.

 

Здесь будет сад с эстрадами

Для скрипок и кларнетов,

Цветной бассейн с наядами

И музы для поэтов.

 

А ты, душа–чердачница,

О чем затосковала?

Тебе ли, неудачница,

Твоей удачи мало?

 

Прощай, житье московское,

Где ты любить училась,

Петровско–Разумовское,

Прощайте, ваша милость!

 

Истцы, купцы, повытчики,

И что в вас было б толку,

Когда б не снег на ситчике,

Накинутом на челку.

 

Эх, маков цвет, мещанское

Житьишко за заставой!

Я по линейке странствую,

И правый и неправый.

 

1958

Надпись на книге

 

...Как волна на волну набегает,

Гонит волну пред собой,

нагоняема сзади волною,

Так же бегут и часы...

Овидий, «Метаморфозы»,

XV (перевод С. Шервинского)

 

Ты ангел и дитя,

           ты первая страница,

Ты катишь колесо прибоя пред собой —

Волну вослед волне, и гонишь, как прибой,

За часом новый час — часы, как часовщица.

И все, что бодрствует, и все, что спит и снится,

Слетается на пир зелено–голубой.

А я клянусь тебе, что княжил над судьбой,

И хоть поэтому ты не могла не сбыться.

 

Я под твоей рукой, а под рукой моей

Земля семи цветов и синь семи морей,

И суток лишний час, и лучший месяц года,

 

И лучшая пора бессонниц и забот —

Спугнет тебя иль нет в час твоего прихода

Касатки головокружительный полет.

Невысокие, сырые...

 

Невысокие, сырые,

Были комнаты в дому.

Называть ее Марией

Трудно сердцу моему.

Три окошка, три ступени,

Темный дикий виноград,

Бедной жизни бедный гений

Из окошка смотрит в сад.

 

И десятый вальс Шопена

До конца не дозвучит,

Свежескошенного сена

Рядом струйка пробежит.

Не забудешь, не изменишь,

Не расскажешь никому?

А потом был продан «Рениш»,

Только шелк шумел в дому.

 

Синий шелк простого платья,

А душа еще была

От последнего объятья

Легче птичьего крыла.

В листьях за ночь облетевших

Невысокое крыльцо,

И на пальцах похудевших

Бирюзовое кольцо,

 

И горячечный румянец,

Сине-серые глаза,

И снежинок ранних танец,

Почерневшая лоза.

Шубку на плечи, смеется,

Не наденет в рукава,

Ветер дунет, снег взовьется...

Вот и все, чем смерть жива.

 

1947

* * *

 

Немецкий автоматчик подстрелит на дороге,

Осколком ли фугаски перешибут мне ноги,

 

В живот ли пулю влепит эсесовец–мальчишка,

Но все равно мне будет на этом фронте крышка.

 

И буду я разутый, без имени и славы

Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый.

Новогодняя ночь

 

Я не буду спать

Ночью новогодней,

Новую тетрадь

Я начну сегодня.

 

Ради смысла дат

И преображенья

С головы до пят

В плоть стихотворенья —

 

Год переберу,

Месяцы по строчке

Передам перу

До последней точки.

 

Где оно — во мне

Или за дверями,

В яве или сне

За семью морями,

 

В пляске по снегам

Белой круговерти,—

Я не знаю сам,

В чем мое бессмертье,

 

Но из декабря

Брошусь к вам, живущим

Вне календаря,

Наравне с грядущим.

 

О, когда бы рук

Мне достало на год

Кончить новый круг!

Строчки сами лягут...

Новоселье

 

Исполнены дилювиальной веры

В извечный быт у счастья под крылом,

Они переезжали из пещеры

В свой новый дом.

 

Не странно ли? В квартире так недавно

Царили кисть, линейка и алмаз,

И с чистотою, нимфой богоравной,

Бог пустоты здесь прятался от нас.

 

Но четверо нечленов профсоюза -

Атлант, Сизиф, Геракл и Одиссей -

Контейнеры, трещавшие от груза,

Внесли, бахвалясь алчностью своей.

 

По-жречески приплясывая рьяно,

С молитвенным заклятием «Наддай!»

Втащили Попокатепетль дивана,

Малиновый, как первозданный рай,

 

И, показав, на что они способны,

Без помощи своих железных рук

Вскочили на буфет пятиутробный

И Афродиту подняли на крюк.

 

Как нежный сгусток розового сала,

Она плыла по морю одеял

Туда, где люстра, как фазан, сияла

И свет зари за шторой умирал.

 

Четыре мужа, Анадиомене

Воздав смущенно страстные хвалы,

Ушли.

      Хозяйка, преклонив колени,

Взялась за чемоданы и узлы.

 

Хозяин расставлял фарфор.

                          Не всякий

Один сюжет ему придать бы мог:

Здесь были:

            свиньи,

            чашки

            и собаки,

            Наполеон

            и Китеж-городок.

 

Он отыскал собранье сочинений

Молоховец -

            и в кабинет унес,

И каждый том, который создал гений,

Подставил, как Борей, под пылесос.

 

Потом, на час покинув нашу эру

И новый дом со всем своим добром,

Вскочил в такси

                и покатил в пещеру,

Где ползал в детстве перед очагом.

Там Пень стоял - дубовый, в три обхвата,

Хранитель рода и Податель сил.

О, как любил он этот Пень когда-то!

И как берег! И как боготворил!

 

И Пень теперь в гостиной, в сердцевине

Диковинного капища вещей,

Гордится перед греческой богиней

Неоспоримой древностью своей.

 

Когда на праздник новоселья гости

Сошлись и дом поставили вверх дном,

Как древле - прадед,

                     мамонтовы кости

На нем

рубил

хозяин

топором!

 

1957

Ночная работа

 

Свет зажгу, на чернильные пятна

Погляжу и присяду к столу, -

Пусть поёт, как сверчок непонятно,

Электрический счётчик в углу.

 

Пусть голодные мыши скребутся,

Словно шастать им некогда днём,

И часы надо мною смеются

На дотошном наречье своём, -

 

Я возьмусь за работу ночную,

И пускай их до белого дня

Обнимаются напропалую,

Пьют вино, кто моложе меня.

 

Что мне в том? Непочатая глыба,

На два века труда предо мной.

Может, кто-нибудь скажет спасибо

За постылый мой подвиг ночной.

 

1946

Ночной дождь

 

То были капли дождевые,

Летящие из света в тень.

По воле случая впервые

Мы встретились в ненастный день.

 

И только радуги в тумане

Вокруг неярких фонарей

Поведали тебе заране

О близости любви моей,

 

О том, что лето миновало,

Что жизнь тревожна и светла,

И как ты ни жила, но мало,

Так мало на земле жила.

 

Как слёзы, капли дождевые

Светились на лице твоём,

А я ещё не знал, какие

Безумства мы переживём.

 

Я голос твой далёкий слышу,

Друг другу нам нельзя помочь,

И дождь всю ночь стучит о крышу,

Как и тогда стучал всю ночь.

Ночь под первое июня

 

Пока еще последние колена

Последних соловьев не отгремели

И смутно брезжит у твоей постели

Боярышника розовая пена,

 

Пока ложится железнодорожный

Мост, как самоубийца, под колеса

И жизнь моя над черной рябью плеса

Летит стремглав дорогой непреложной,

 

Спи, как на сцене, на своей поляне,

Спи, – эта ночь твоей любви короче, –

Спи в сказке для детей, в ячейке ночи,

Без имени в лесу воспоминаний.

 

Так вот когда я стал самим собою,

И что ни день – мне новый день дороже,

Но что ни ночь – пристрастнее и строже

Мой суд нетерпеливый над судьбою...

* * *  

 

Ночью медленно время идёт,

Завершается год високосный.

Чуют жилами старые сосны

Вешних смол коченеющий лёд.

 

Хватит мне повседневных забот,

А другого мне счастья не надо.

Я-то знаю: и там, за оградой,

Чей-нибудь завершается год.

 

Знаю: новая роща встаёт

Там, где сосны кончаются наши.

Тяжелы чёрно-белые чаши,

Чуют жилами срок и черёд.

 

1976

* * *

 

О, только бы привстать, опомниться, очнуться

И в самый трудный час благословить труды

Вспоившие луга, вскормившие сады,

В последний раз глотнуть из выгнутого блюдца

Листа ворсистого

               хрустальный мозг воды.

 

Дай каплю мне одну, моя трава земная,

Дай клятву мне взамен – принять в наследство речь,

Гортанью разрастись и крови не беречь,

Не помнить обо мне и, мой словарь ломая,

Свой пересохший рот моим огнем обжечь.

Ода (Подложи мне под...)

 

Подложи мне под голову руку

И восставь меня, как до зари

Подымала на счастье и муку,

И опять к высоте привари,

 

Чтобы пламя твое ледяное

Синей солью стекало со лба

И внизу, как с горы, предо мною

Шевелились леса и хлеба,

 

Чтобы кровь из–под стоп, как с предгорий,

Жарким деревом вниз головой,

Каждой веткой ударилась в море

И несла корабли по кривой.

 

Чтобы вызов твой ранний сначала

Прозвучал и в горах не затих.

Ты в созвездья других превращала.

Я и сам из преданий твоих.

 

1967

Оливы

 

Марине Г.

 

Дорога ведет под обрыв,

Где стала трава на колени

И призраки диких олив,

На камни рога положив,

Застыли, как стадо оленей.

Мне странно, что я еще жив

Средь стольких могил и видений.

 

Я сторож вечерних часов

И серой листвы надо мною.

Осеннее небо мой кров.

Не помню я собственных снов

И слез твоих поздних не стою.

Давно у меня за спиною

В камнях затерялся твой зов.

 

А где–то судьба моя прячет

Ключи у степного костра,

И спутник ее до утра

В багровой рубахе маячит.

Ключи она прячет и плачет

О том, что ей песня сестра

И в путь собираться пора.

 

Седые оливы, рога мне

Кладите на плечи теперь,

Кладите рога, как на камни:

Святой колыбелью была мне

Земля похорон и потерь.

Отнятая у меня, ночами…

 

Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Чёрном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращённый богом,

Заклинаю прошлым, настоящим,
Крепче спи, не всхлипывай спросонок,
Не следи за мной зрачком косящим,
Ангел, оленёнок, соколёнок.

Из камней Шумера, из пустыни
Аравийской, из какого круга
Памяти – в сиянии гордыни
Горло мне захлёстываешь туго?

Я не знаю, где твоя держава,
И не знаю, как сложить заклятье,
Чтобы снова потерять мне право
На твоё дыханье, руки, платье.

Охота

 

Охота кончается.

Меня затравили.

Борзая висит у меня на бедре.

Закинул я голову так, что рога уперлись в лопатки.

Трублю.

Подрезают мне сухожилья.

В ухо тычут ружейным стволом.

Падает на бок, цепляясь рогами за мокрые прутья.

Вижу я тусклое око с какой–то налипшей травинкой.

Черное, окостеневшее яблоко без отражений.

 

Ноги свяжут и шест проденут, вскинут на плечи...

Памяти А. А. Ахматовой

 

Когда у Николы Морского

Лежала в цветах нищета,

Смиренное чуждое слово

Светилось темно и сурово

На воске державного рта.

 

Но смысл его был непонятен,

А если понять – не сберечь,

И был он, как небыль, невнятен

И разве что – в трепете пятен

Вокруг оплывающих свеч.

 

И тень бездомовной гордыни

По чёрному Невскому льду,

По снежной Балтийской пустыне

И по Адриатике синей

Летела у всех на виду.

Пауль Клее

 

Жил да был художник Пауль Клее

Где–то за горами, над лугами.

Он сидел себе один в аллее

С разноцветными карандашами,

 

Рисовал квадраты и крючочки,

Африку, ребенка на перроне,

Дьяволенка в голубой сорочке,

Звезды и зверей на небосклоне.

 

Не хотел он, чтоб его рисунки

Были честным паспортом природы,

Где послушно строятся по струнке

Люди, кони, города и воды,

 

Он хотел, чтоб линии и пятна,

Как кузнечики в июльском звоне,

Говорили слитно и понятно.

И однажды утром на картоне

 

Проступили крылышки и темя:

Ангел смерти стал обозначаться.

Понял Клее, что настало время

С музой и знакомыми прощаться.

 

Попрощался и скончался Клее.

Ничего не может быть печальней!

Если б Клее был намного злее,

Ангел смерти был бы натуральней,

 

И тогда с художником все вместе

Мы бы тоже сгинули со света,

Порастряс бы ангел наши кости!

Но скажите мне: на что нам это?

 

На погосте хуже, чем в музее,

Где порой вы бродите, живые,

И висят рядком картины Клее –

Голубые, желтые, блажные...

Первая гроза

 

Лиловая в Крыму и белая в Париже,

В Москве моя весна скромней и сердцу ближе,

Как девочка в слезах. А вор в дождевике

Под дождь – из булочной с бумажкой в кулаке,

Но там, где туфелькой скользнула изумрудной,

Беречься ни к чему и плакать безрассудно;

По лужам облака проходят косяком,

Павлиньи радуги плывут под каблуком,

И девочка бежит по гребню светотени

(А это жизнь моя) в зеленом по колени,

Авоськой машучи, по лестнице винтом,

И город весь внизу, и гром – за нею в дом...

 

1967

Первые свидания

 

Свиданий наших каждое мгновенье,

Мы праздновали, как богоявленье,

Одни на целом свете. Ты была

Смелей и легче птичьего крыла,

По лестнице, как головокруженье,

Через ступень сбегала и вела

Сквозь влажную сирень в свои владенья

С той стороны зеркального стекла.

 

Когда настала ночь, была мне милость

Дарована, алтарные врата

Отворены, и в темноте светилась

И медленно клонилась нагота,

И, просыпаясь: «Будь благословенна!» –

Я говорил и знал, что дерзновенно

Моё благословенье: ты спала,

И тронуть веки синевой вселенной

К тебе сирень тянулась со стола,

И синевою тронутые веки

Спокойны были, и рука тепла.

 

А в хрустале пульсировали реки,

Дымились горы, брезжили моря,

И ты держала сферу на ладони

Хрустальную, и ты спала на троне,

И – боже правый! – ты была моя.

Ты пробудилась и преобразила

Вседневный человеческий словарь,

И речь по горло полнозвучной силой

Наполнилась, и слово ты раскрыло

Свой новый смысл и означало: царь.

 

На свете всё преобразилось, даже

Простые вещи – таз, кувшин, – когда

Стояла между нами, как на страже,

Слоистая и твёрдая вода.

 

Нас повело неведомо куда.

Пред нами расступались, как миражи,

Построенные чудом города,

Сама ложилась мята нам под ноги,

И птицам с нами было по дороге,

И рыбы подымались по реке,

И небо развернулось пред глазами...

 

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

 

1962

Переводчик

 

Шах с бараньей мордой – на троне.

Самарканд – на шахской ладони.

У подножья – лиса в чалме

С тысячью двустиший в уме.

Розы сахариной породы,

Соловьиная пахлава,

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

 

Полуголый палач в застенке

Воду пьёт и таращит зенки.

Всё равно. Мертвеца в рядно

Зашивают, пока темно.

Спи без просыпу, царь природы,

Где твой меч и твои права?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

 

Да пребудет роза редифом,

Да царит над голодным тифом

И солёной паршой степей

Лунный выкормыш – соловей.

Для чего я лучшие годы

Продал за чужие слова?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

 

Зазубрил ли ты, переводчик,

Арифметику парных строчек?

Каково тебе по песку

Волочить старуху-тоску?

Ржа пустыни щепотью соды

Ни жива шипит, ни мертва.

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

 

1960

Перед листопадом

 

Все разошлись. На прощанье осталась

Оторопь жёлтой листвы за окном,

Вот и осталась мне самая малость

Шороха осени в доме моём.

 

Выпало лето холодной иголкой

Из онемелой руки тишины

И запропало в потёмках за полкой,

За штукатуркой мышиной стены.

 

Если считаться начнём, я не вправе

Даже на этот пожар за окном.

Верно, ещё рассыпается гравий

Под осторожным её каблуком.

 

Там, в заоконном тревожном покое,

Вне моего бытия и жилья,

В жёлтом, и синем, и красном – на что ей

Память моя? Что ей память моя?

Песня (Давно мои ранние годы прошли...)

 

Давно мои ранние годы прошли

По самому краю,

По самому краю родимой земли,

По скошенной мяте, по синему раю,

И я этот рай навсегда потеряю.

 

Колышется ива на том берегу,

Как белые руки.

Пройти до конца по мосту не могу,

Но лучшего имени влажные звуки

На память я взял при последней разлуке.

 

Стоит у излуки

И моет в воде свои белые руки,

А я перед ней в неоплатном долгу.

Сказал бы я, кто на поемном лугу

На том берегу

За ивой стоит, как русалка над речкой,

И с пальца на палец бросает колечко.

Петровские казни

 

Передо мною плаха

На площади встает,

Червонная рубаха

Забыться не дает.

 

По лугу волю славить

С косой идет косарь.

Идет Москву кровавить

Московский государь.

 

Стрельцы, гасите свечи!

Вам, косарям, ворам,

Ломать крутые плечи

Идет последний срам.

 

У, буркалы Петровы,

Навыкате белки!

Холстинные обновы.

Сынки мои, сынки!

 

БЕССОННИЦА

Бессонница

 

Мебель трескается по ночам.

Где-то каплет из водопровода.

От вседневного груза плечам

В эту пору дается свобода,

В эту пору даются вещам

Бессловесные душы людские,

И слепые,

     немые,

          глухие

Разбредаются по этажам.

В эту пору часы городские

Шлют секунды

          туда

             и сюда,

И плетутся хромые,

               кривые,

Подымаются в лифте живые,

Неживые

     и полуживые,

Ждут в потемках, где каплет вода,

Вынимают из сумок стаканы

И приплясывают, как цыганы,

За дверями стоят, как беда,

Сверла медленно вводят в затворы

И сейчас оборвут провода.

Но скорее они — кредиторы,

И пришли навсегда, навсегда,

И счета принесли.

             Невозможно

Воду в ступе, не спавши, толочь,

Невозможно заснуть,— так тревожна

Для покоя нам данная ночь.

 

1958

Плыл вниз от Юрьевца по Волге звон пасхальный...

 

Плыл вниз от Юрьевца по Волге звон пасхальный,

И в легком облаке был виден город дальний,

Дома и пристани в дыму береговом,

И церковь белая на берегу крутом.

Но сколько б из реки чужой воды я не пил,

У самых глаз моих висит алмазный пепел,

Какая б на глаза ни оседала мгла,

Но в городе моем молчат колокола

Освобожденные...

              И было

в них дыханье,

И сизых голубей глухое воркованье,

Предчувствие мое; и жили в них, шурша,

Как стебли тонкие сухого камыша,

Те иглы звонкие, смятенье в каждом слове,

Плеск голубиных крыл, и юный шелест крови

Испуганной...

         В траве

на кладбище глухом,

С крестом без надписи, есть в городе моем

Могила тихая.— А все-таки он дышит,

А все-таки и там он шорох ветра слышит

И бронзы долгий гул в своей земле родной.

Незастилаемы летучей пеленой

Открыты глубине глаза его слепые

Глядят перед собой в провалы голубые.

 

1932

* * *

 

Пляшет перед звёздами звезда,

Пляшет колокольчиком вода,

Пляшет шмель и в дудочку дудит,

Пляшет перед скинией Давид.

 

Плачет птица об одном крыле,

Плачет погорелец на золе,

Плачет мать над люлькою пустой,

Плачет крепкий камень под пятой.

* * *

 

Под сердцем травы тяжелеют росинки,

Ребенок идет босиком по тропинке,

Несет землянику в открытой корзинке,

А я на него из окошка смотрю,

Как будто в корзинке несет он зарю.

 

Когда бы ко мне побежала тропинка,

Когда бы в руке закачалась корзинка,

Не стал бы глядеть я на дом под горой,

Не стал бы завидовать доле другой,

Не стал бы совсем возвращаться домой.

 

1933

* * *

 

Позднее наследство,

Призрак, звук пустой,

 

Ложный слепок детства,

Бедный город мой.

 

Тяготит мне плечи

Бремя стольких лет.

Смысла в этой встрече

На поверку нет.

 

Здесь теперь другое

Небо за окном –

Дымно-голубое,

С белым голубком.

 

Резко, слишком резко,

Издали видна,

Рдеет занавеска

В прорези окна,

 

И, не уставая,

Смотрит мне вослед

Маска восковая

Стародавних лет.

Поздняя зрелость

 

Не для того ли мне поздняя зрелость,

Чтобы, за сердце схватившись, оплакать

Каждого слова сентябрьскую спелость,

Яблока тяжесть, шиповника мякоть,

 

Над лесосекой тянувшийся порох,

Сухость брусничной поляны, и ради

Правды – вернуться к стихам, от которых

Только помарки остались в тетради.

 

Все, что собрали, сложили в корзины, –

И на мосту прогремела телега.

Дай мне еще наклониться с вершины,

Дай удержаться до первого снега.

Полевой госпиталь

 

Стол повернули к свету. Я лежал

Вниз головой, как мясо на весах,

Душа моя на нитке колотилась,

И видел я себя со стороны:

Я без довесков был уравновешен

Базарной жирной гирей.

                                 Это было

Посередине снежного щита,

Щербатого по западному краю,

В кругу незамерзающих болот,

Деревьев с перебитыми ногами

И железнодорожных полустанков

С расколотыми черепами, чёрных

От снежных шапок, то двойных, а то

Тройных.

            В тот день остановилось время,

Не шли часы, и души поездов

По насыпям не пролетали больше

Без фонарей, на серых ластах пара,

И ни вороньих свадеб, ни метелей,

Ни оттепелей не было в том лимбе,

Где я лежал в позоре, в наготе,

В крови своей, вне поля тяготенья

Грядущего.

 

Но сдвинулся и на оси пошёл

По кругу щит слепительного снега,

И низко у меня над головой

Семёрка самолетов развернулась,

И марля, как древесная кора,

На теле затвердела, и бежала

Чужая кровь из колбы в жилы мне,

И я дышал как рыба на песке,

Глотая твёрдый, слюдяной, земной,

Холодный и благословенный воздух.

 

Мне губы обметало, и ещё

Меня поили с ложки, и ещё

Не мог я вспомнить, как меня зовут,

Но ожил у меня на языке

Словарь царя Давида.

                               А потом

И снег сошёл, и ранняя весна

На цыпочки привстала и деревья

Окутала своим платком зелёным.

 

1964

Порой по улице бредешь...

 

Порой по улице бредешь -

Нахлынет вдруг невесть откуда

И по спине пройдет, как дрожь,

Бессмысленная жажда чуда.

 

Не то чтоб встал кентавр какой

У магазина под чесами,

Не то чтоб на Серпуховской

Открылось море с парусами,

 

Не то чтоб захотеть - и ввысь

Кометой взвиться над Москвою,

Иль хоть по улице пройтись

На полвершка над мостовою.

 

Когда комета не взвилась,

И это назовешь удачей.

Жаль: у пространств иная связь,

И времена живут иначе.

 

На белом свете чуда нет,

Есть только ожиданье чуда.

На том и держится поэт,

Что эта жажда ниоткуда.

 

Она ждала тебя сто лет,

Под фонарем изнемогая..

Ты ею дорожи, поэт.

Она - твоя Серпуховская,

 

Твой город, и твоя земля,

И невзлетевшая комета,

И даже парус корабля,

Сто лет как сгинувший со света.

 

Затем и на земле живем,

Работаем и узнаем

Друг друга по ее приметам,

Что ей придется стать стихом,

Когда и ты рожден поэтом.

 

1946

Портрет

 

Никого со мною нет.
На стене висит портрет.

По слепым глазам старухи
Ходят мухи,

                 мухи,

                        мухи.


Хорошо ли, – говорю, –
Под стеклом твоем в раю?

По щеке сползает муха,
Отвечает мне старуха:

– А тебе в твоём дому
Хорошо ли одному?

После войны

 

I

 

Как дерево поверх лесной травы

Распластывает листьев пятерню

И, опираясь о кустарник, вкось

И вширь и вверх распространяет ветви,

Я вытянулся понемногу. Мышцы

Набухли у меня, и раздалась

Грудная клетка. Легкие мои

Наполнил до мельчайших альвеол

Колючий спирт из голубого кубка,

И сердце взяло кровь из жил, и жилам

Вернуло кровь, и снова взяло кровь,—

И было это как преображенье

Простого счастья и простого горя

В прелюдию и фугу для органа.

 

            II

 

Меня хватило бы на все живое —

И на растения, и на людей,

В то время умиравших где–то рядом

В страданиях немыслимых, как Марсий,

С которого содрали кожу. Я бы

Ничуть не стал, отдав им жизнь, бедней

Ни жизнью, ни самим собой, ни кровью,

Но сам я стал как Марсий. Долго жил

Среди живых, и сам я стал как Марсий.

 

            III

 

Бывает, в летнюю жару лежишь

И смотришь в небо, и горячий воздух

Качается, как люлька, над тобой,

И вдруг находишь странный угол чувств:

Есть в этой люльке щель, и сквозь нее

Проходит холод запредельный, будто

Какая–то иголка ледяная...

 

            IV

 

Как дерево с подмытого обрыва,

Разбрызгивая землю над собой,

Обрушивается корнями вверх,

И быстрина перебирает ветви,

Так мой двойник по быстрине иной

Из будущего в прошлое уходит.

Вослед себе я с высоты смотрю

И за сердце хватаюсь. Кто мне дал

Трепещущие ветви, мощный ствол

И слабые, беспомощные корни?

Тлетворна смерть, но жизнь еще тлетворней,

И необуздан жизни произвол.

Уходишь, Лазарь? Что же, уходи!

Еще горит полнеба за спиною.

Нет больше связи меж тобой и мною.

Спи, жизнелюбец! Руки на груди

Сложи и спи!

 

            V

 

Приди, возьми, мне ничего не надо,

Люблю — отдам и не люблю — отдам.

Я заменить хочу тебя, но если

Я говорю, что перейду в тебя,

Не верь мне, бедное дитя, я лгу...

   О эти руки с пальцами, как лозы,

    Открытые и влажные глаза,

    И раковины маленьких ушей,

    Как блюдца, полные любовной песни,

    И крылья, ветром выгнутые круто...

Не верь мне, бедное дитя, я лгу,

Я буду порываться, как казнимый,

Но не могу я через отчужденье

Переступить, и не могу твоим

Крылом плеснуть, и не могу мизинцем

Твоим коснуться глаз твоих, глазами

Твоими посмотреть. Ты во сто крат

Сильней меня, ты — песня о себе,

А я — наместник дерева и неба

И осужден твоим судом за песню.

Посредине мира

 

Я человек, я посредине мира,

За мною мириады инфузорий,

Передо мною мириады звёзд.

Я между ними лёг во весь свой рост –

Два берега связующее море,

Два космоса соединивший мост.

 

Я Нестор, летописец мезозоя,

Времён грядущих я Иеремия.

Держа в руках часы и календарь,

Я в будущее втянут, как Россия,

И прошлое кляну, как нищий царь.

 

Я больше мертвецов о смерти знаю,

Я из живого самое живое.

И – боже мой! – какой-то мотылёк,

Как девочка, смеётся надо мною,

Как золотого шёлка лоскуток.

 

1958

Поэт

 

Жил на свете рыцарь бедный...

А.С.Пушкин

 

Эту книгу мне когда–то

В коридоре Госиздата

Подарил один поэт;

Книга порвана, измята,

И в живых поэта нет.

 

Говорили, что в обличьи

У поэта нечто птичье

И египетское есть;

Было нищее величье

И задерганная честь.

 

Как боялся он пространства

Коридоров! постоянства

Кредиторов! Он как дар

В диком приступе жеманства

Принимал свой гонорар.

 

Так елозит по экрану

С реверансами, как спьяну,

Старый клоун в котелке

И, как трезвый, прячет рану

Под жилеткой на пике.

 

Оперенный рифмой парной,

Кончен подвиг календарный, –

Добрый путь тебе, прощай!

Здравствуй, праздник гонорарный,

Черный белый каравай!

 

Гнутым словом забавлялся,

Птичьим клювом улыбался,

Встречных с лету брал в зажим,

Одиночества боялся

И стихи читал чужим.

 

Так и надо жить поэту.

Я и сам сную по свету,

Одиночества боюсь,

В сотый раз за книгу эту

В одиночестве берусь.

 

Там в стихах пейзажей мало,

Только бестолочь вокзала

И театра кутерьма,

Только люди как попало,

Рынок, очередь, тюрьма.

 

Жизнь, должно быть, наболтала,

Наплела судьба сама.

Поэты

 

Мы звезды меняем на птичьи кларнеты

И флейты, пока еще живы поэты,

И флейты — на синие щетки цветов,

Трещотки стрекоз и кнуты пастухов.

 

Как странно подумать, что мы променяли

На рифмы, в которых так много печали,

На голос, в котором и присвист и жесть,

Свою корневую, подземную честь.

 

А вы нас любили, а вы нас хвалили,

Так что ж вы лежите могила к могиле

И молча плывете, в ладьях накренясь,

Косарь и псалтырщик, и плотничий князь?

 

1958

Превращение

 

Я безупречно был вооружен,

И понял я, что мне клинок не нужен,

Что дудкой Марса я заворожен

И в боевых доспехах безоружен,

Что с плеч моих плывет на землю гнет,

Куда меня судьба ни повернет,

 

Что тяжек я всей тяжестью земною,

Как якорь, волочащийся по дну,

И цепь разматывается за мною,

А я себя матросам не верну...

И пожелал я

     легкости небесной,

Сестры чудесной

      поросли древесной,

 

Затосковал — и приоткрыл лицо,

И ласточки снуют, как пальцы пряхи,

Трава просовывает копьецо

Сквозь каждое кольцо моей рубахи,

Лежу,—

   а жилы крепко сращены

С хрящами придорожной бузины.

Предупреждение

 

Еще в скорлупе мы висим на хвощах

   Мы — ранняя проба природы,

   У нас еще кровь не красна, и в хрящах

   Шумят силурийские воды,

 

Еще мы в пещере костра не зажгли

   И мамонтов не рисовали,

   Ни белого неба, ни черной земли

   Богами еще не назвали,

 

А мы уже в горле у мира стоим

   И бомбою мстим водородной

Еще не рожденным потомкам своим

   За собственный грех первородный.

 

Ну что ж, златоверхие башни смахнем,

   Развеем число Галилея

И Моцарта флейту продуем огнем,

   От первого тлена хмелея.

 

Нам снится немая, как камень, земля

   И небо, нагое без птицы,

И море без рыбы и без корабля,

   Сухие, пустые глазницы.

Приазовье

 

На полустанке я вышел. Чугун отдыхал

В крупных шарах маслянистого пара. Он был

Царь ассирийский в клубящихся гроздьях кудрей.

Степь отворилась, и в степь, как воронкой ветров,

Душу втянуло мою. И уже за спиной

Не было мазанок; лунные башни вокруг

Зыблились и утверждались до края земли,

Ночь разворачивала из проема в проем

Твердое, плотно укатанное полотно.

Юность моя отошла от меня, и мешок

Сгорбил мне плечи. Ремни развязал я, и хлеб

Солью посыпал, и степь накормил, а седьмой

Долей насытил свою терпеливую плоть.

Спал я, пока в изголовье моем остывал

Пепел царей и рабов и стояла в ногах

Полная чаша свинцовой азовской слезы.

Снилось мне все, что случится в грядущем со мной.

Утром очнулся и землю землею назвал,

Зною подставил еще неокрепшую грудь.

Приглашение в путешествие

 

Уезжаем, уезжаем, укладывай чемоданы,

На тысячу рублей билетов я выстоял у судьбы,

Мы посетим наконец мои отдаленные страны,

Город Блаженное Детство и город Родные Гробы.

 

Мы посетим, если хочешь, город Любовного Страха,

Город Центифолию и город Рояль Раскрыт,

Над каждым городом вьется бабочка милого праха,

Но есть еще город Обид.

 

Там у вокзала стоит броненосец в брезенте,

И брат меня учит стрелять из лефоше.

А в городе Музыки дети играют сонаты Клементи,

И город покинут и чужд потрясенной душе...

 

1945

Проводы

 

Вытрет губы, наденет шинель,

И, не глядя, жену поцелует.

А на улице ветер лютует,

Он из сердца повыдует хмель.

 

И потянется в город обоз,

Не добудешь ста грамм по дороге,

Только ветер бросается в ноги

И глаза обжигает до слез.

 

Был колхозником — станешь бойцом.

Пусть о родине, вольной и древней,

Мало песен сложили в деревне —

Выйдешь в поле, и дело с концом.

 

А на выезде плачет жена,

Причитая и руки ломая,

Словно черные кони Мамая,

Где–то близко, как в те времена,

Мчатся, снежную пыль подымая,

Ветер вьет, и звенят стремена.

* * *

 

Просыпается тело,

Напрягается слух.

Ночь дошла до предела,

Крикнул третий петух.

 

Сел старик на кровати,

Заскрипела кровать.

Было так при Пилате,

Что теперь вспоминать?

 

И какая досада

Сердце точит с утра?

И на что это надо –

Горевать за Петра?

 

Кто всего мне дороже,

Всех желаннее мне?

В эту ночь – от кого же

Я отрекся во сне?

 

Крик идет петушиный

В первой утренней мгле

Через горы–долины

По широкой земле.

 

1976

* * *

 

Пускай меня простит Винсент Ван-Гог

За то, что я помочь ему не мог,

За то, что я травы ему под ноги

Не постелил на выжженной дороге,

За то, что я не развязал шнурков

Его крестьянских пыльных башмаков,

За то, что в зной не дал ему напиться,

Не помешал в больнице застрелиться.

Стою себе, а надо мной навис

Закрученный, как пламя, кипарис.

Лимонный крон и тёмно-голубое, –

Без них не стал бы я самим собою;

Унизил бы я собственную речь,

Когда б чужую ношу сбросил с плеч.

А эта грубость ангела, с какою

Он свой мазок роднит с моей строкою,

Ведёт и вас через его зрачок

Туда, где дышит звёздами Ван-Гог. 

Пушкинские эпиграфы

 

1

 

           Что тревожишь ты меня,

           Что ты значишь...

 

                  Стихи, сочиненные ночью

                  во время бессонницы

 

Разобрал головоломку –

Не могу ее сложить.

Подскажи хоть ты потомку,

Как на свете надо жить –

 

Ради неба или ради

Хлеба и тщеты земной,

Ради сказанных в тетради

Слов идущему за мной?

 

Под окном – река забвенья,

Испарения болот.

Хмель чужого поколенья

И тревожит, и влечет.

 

Я кричу, а он не слышит,

Жжет свечу до бела дня,

Будто мне в ответ он пишет:

«Что тревожишь ты меня?»

 

Я не стою ни полслова

Из его черновика.

Что ни слово – для другого,

Через годы и века.

 

Боже правый, неужели

Вслед за ним пройду и я

В жизнь из жизни мимо цели,

Мимо смысла бытия?

 

        2

 

 

            Как мимолетное виденье,

            Как гений чистой красоты...

                К ***

 

Как тот Кавказский Пленник в яме,

Из глины нищеты моей

И я неловкими руками

Лепил свистульки для детей.

 

Не испытав закала в печке,

Должно быть, вскоре на куски

Ломались козлики, овечки,

Верблюдики и петушки.

 

Бросали дети мне объедки,

Искусство жалкое ценя,

И в яму, как на зверя в клетке,

Смотрели сверху на меня.

 

Приспав сердечную тревогу,

Я забывал, что пела мать,

И научился понемногу

Мне чуждый лепет понимать.

 

Я смутно жил, но во спасенье

Души, изнывшей в полусне,

Как мимолетное виденье,

Опять явилась Муза мне,

 

И лестницу мне опустила,

И вывела на белый свет,

И леность сердца мне простила,

Путь хоть теперь, на склоне лет.

 

        3

 

            Я каждый раз, когда хочу сундук

            Мой отпереть...

                 Скупой рыцарь

 

В магазине меня обсчитали:

Мой целковый кассирше нужней.

Но каких несравненных печалей

Не дарили мне в жизни моей:

 

В снежном, полном веселости мире,

Где алмазная светится высь,

Прямо в грудь мне стреляли, как в тире,

За душой, как за призом, гнались;

 

Хорошо мне изранили тело

И не взяли за то ни копья,

Безвозмездно мне сердце изъела

Драгоценная ревность моя;

 

Клевета расстилала мне сети,

Голубевшие как бирюза,

Наилучшие люди на свете

С царской щедростью лгали в глаза.

 

Был бы хлеб. Ни богатства, ни славы

Мне в моих сундуках не беречь.

Не гадал мой даритель лукавый,

Что вручил мне с подарками право

На прямую свободную речь.

 

        4

 

            Спой мне песню, как синица

            Тихо за морем жила...

                  Зимний вечер

 

Почему, скажи, сестрица,

Не из райского ковша,

А из нашего напиться

Захотела ты, душа?

 

Человеческое тело

Ненадежное жилье,

Ты влетела слишком смело

В сердце темное мое.

 

Тело может истомиться,

Яду невзначай глотнуть,

И потянешься, как птица,

От меня в обратный путь.

 

Но когда ты отзывалась

На призывы бытия,

Непосильной мне казалась

Ноша бедная моя, –

 

Может быть, и так случится,

Что, закончив перелет,

Будешь биться, биться, биться –

И не отомкнут ворот.

 

Пой о том, как ты земную

Боль, и соль, и желчь пила,

Как входила в плоть живую

Смертоносная игла,

 

Пой, бродяжка, пой, синица,

Для которой корма нет,

Пой, как саваном ложится

Снег на яблоневый цвет,

 

Как возвысилась пшеница,

Да побил пшеницу град...

Пой, хоть время прекратится,

Пой, на то ты и певица,

Пой, душа, тебя простят.

Ранняя весна

 

Эй, в черном ситчике, неряха городская,

Ну, здравствуй, мать-весна! Ты вон теперь какая:

Расселась — ноги вниз — на Каменном мосту

И первых ласточек бросает в пустоту.

 

Девчонки-писанки с короткими носами,

Как на экваторе, толкутся под часами

В древнеегипетских ребристых башмаках,

С цветами желтыми в русалочьих руках.

 

Как не спешить туда взволнованным студентам,

Французам в дудочках, с владимирским акцентом,

Рабочим молодым, жрецам различных муз

И ловким служащим, бежавшим брачных уз?

 

Но дворник с номером косится исподлобья,

Пока троллейбусы проходят, как надгробья,

И я бегу в метро, где, у Москвы в плену,

Огромный базилевс залег во всю длину.

 

Там нет ни времени, ни смерти, ни апреля,

Там дышит ровное забвение без хмеля,

И ровное тепло подземных городов,

И ровный узкий свист летучих поездов.

 

1958

Ранняя весна (Эй, в черном ситчике...)

 

С протяжным шорохом под мост уходит крига –

Зимы–гадальщицы захватанная книга,

Вся в птичьих литерах, в сосновой чешуе.

Читать себя велит одной, другой струе.

 

Эй, в черном ситчике, неряха городская,

Ну, здравствуй, мать–весна! Ты вон теперь какая:

Расселась – ноги вниз – на Каменном мосту

И первых ласточек бросает в пустоту.

 

Девчонки–писанки с короткими носами,

Как на экваторе, толкутся под часами

В древнеегипетских ребристых башмаках,

С цветами желтыми в русалочьих руках.

 

Как не спешить туда взволнованным студентам,

Французам в дудочках, с владимирским акцентом,

Рабочим молодым, жрецам различных муз

И ловким служащим, бежавшим брачных уз?

 

Но дворник с номером косится исподлобья,

Пока троллейбусы проходят, как надгробья,

И я бегу в метро, где, у Москвы в плену,

Огромный базилевс залег во всю длину.

 

Там нет ни времени, ни смерти, ни апреля,

Там дышит ровное забвение без хмеля,

И ровное тепло подземных городов,

И ровный узкий свист летучих поездов.

 

1958

* * *

 

Река Сугаклея уходит в камыш,

Бумажный кораблик плывет по реке.

Ребенок стоит на песке золотом,

В руках его яблоко и стрекоза.

Покрытое сеткой прозрачной крыло

Звенит, и бумажный корабль на волнах

Качается. ветер в песке шелестит,

И все навсегда остается таким...

А где стрекоза? Улетела. А где

Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла.

Рифма

 

Не высоко я ставлю силу эту:

И зяблики поют. Но почему

С рифмовником бродить по белу свету

Наперекор стихиям и уму

Так хочется и в смертный час поэту?

 

И как ребенок «мама» говорит,

И мечется, и требует покрова,

Так и душа в мешок своих обид

Швыряет, как плотву, живое слово:

За жабры – хвать! и рифмами двоит.

 

Сказать по правде, мы уста пространства

И времени, но прячется в стихах

Кощеевой считалки постоянство;

Всему свой срок: живет в пещере страх,

В созвучье – допотопное шаманство,

 

И может быть, семь тысяч лет пройдет,

Пока поэт, как жрец, благоговейно

Коперника в стихах перепоет,

А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна.

И я умру, и тот поэт умрет,

 

Но в смертный час попросит вдохновенья,

Чтобы успеть стихи досочинить:

Еще одно дыханье и мгновенье

Дай эту нить связать и раздвоить!–

Ты помнишь рифмы влажное биенье?

Руки

 

Взглянул я на руки свои

Внимательно, как на чужие:

Какие они корневые –

Из крепкой рабочей семьи.

 

Надежная старая стать

Для дружеских твердых пожатий;

Им плуга бы две рукояти,

Буханку бы хлебную дать,

 

Держать бы им сердце земли,

Да все мы, видать, звездолюбцы, –

И в небо мои пятизубцы

Двумя якорями вросли.

 

Так вот чем наш подвиг велик:

Один и другой пятерик

Свой труд принимают за благо,

И древней атлантовой тягой

К ступням прикипел материк.

Рукопись

 

А. А. Ахматовой

 

Я кончил книгу и поставил точку,

И рукопись перечитать не мог.

Судьба моя сгорела между строк,

Пока душа меняла оболочку.

 

Так блудный сын срывает с плеч сорочку,

Так соль морей и пыль земных дорог

Благословляет и клянет пророк,

На ангелов ходивший в одиночку.

 

Я тот, кто жил во времена мои,

Но не был мной. Я младший из семьи

Людей и птиц, я пел со всеми вместе

 

И не покину пиршества живых –

Прямой гербовник их семейной чести,

Прямой словарь их связей корневых.

Русалка

 

Западный ветер погнал облака.

Забеспокоилась Клязьма-река.

 

С первого августа дочке неможется.

Вон как скукожилась чёрная кожица.

 

Слушать не хочет ершей да плотвиц,

Губ не синит и не красит ресниц.

 

– Мама-река моя, я не упрямая,

Что ж это с гребнем не сладит рука моя?

 

Глянула в зеркало – я уж не та,

Канула в омут моя красота.

 

Замуж не вышла, детей не качала я,

Так почему ж я такая усталая?

 

Клонит ко сну меня, тянет ко дну,

Вот я прилягу, вот я усну.

 

– Свет мой, икринка, лягушечья спинушка,

Спи до весны, не кручинься, Иринушка!

* * *

 

Кони ржут за Сулою...

 

Русь моя, Россия, дом, земля и матерь!

Ты для новобрачного — свадебная скатерть,

 

Для младенца — колыбель, для юного — хмель,

Для скитальца — посох, пристань и постель,

 

Для пахаря — поле, для рыбаря — море,

Для друга — надежда, для недруга — горе,

 

Для кормщика — парус, для воина — меч,

Для книжника — книга, для пророка — речь,

 

Для молотобойца — молот и сила,

Для живых — отцовский кров, для мертвых — могила.

 

Для сердца сыновьего — негасимый свет.

Нет тебя прекрасней и желанней нет.

 

Разве даром уголь твоего глагола

Рдяным жаром вспыхнул под пятой монгола?

 

Разве горький Игорь, смертью смерть поправ,

Твой не красил кровью бебряный рукав?

 

Разве киноварный плащ с плеча Рублева

На ветру широком не полощет снова?

 

Как — душе дыханье, руке — рукоять.

Хоть бы в пропасть кинуться — тебя отстоять.

* * *

 

С утра я тебя дожидался вчера,

Они догадались, что ты не придёшь,

Ты помнишь, какая погода была?

Как в праздник! И я выходил без пальто.

 

Сегодня пришла, и устроили нам

Какой-то особенно пасмурный день,

И дождь, и особенно поздний час,

И капли бегут по холодным ветвям.

 

Ни словом унять, ни платком утереть...

 

1941

Сверчок

 

Если правду сказать,

   я по крови – домашний сверчок,

Заповедную песню

   пою над печною золой,

И один для меня

   приготовит крутой кипяток,

А другой для меня

   приготовит шесток Золотой.

 

Путешественник вспомнит

   мой голос в далёком краю,

Даже если меня

   променяет на знойных цикад.

Сам не знаю, кто выстругал

   бедную скрипку мою,

Знаю только, что песнями

   я, как цикада, богат.

 

Сколько русских согласных

   в полночном моём языке,

Сколько я поговорок

   сложил в коробок лубяной,

Чтобы шарили дети

   в моём лубяном коробке,

В старой скрипке запечной

   с единственной медной струной.

 

Ты не слышишь меня,

   голос мой – как часы за стеной,

А прислушайся только –

   и я поведу за собой,

Я весь дом подыму:

   просыпайтесь, я сторож ночной!

И заречье твоё

   отзовётся сигнальной трубой.

Свеча

 

Мерцая желтым язычком,

Свеча все больше оплывает.

Вот так и мы с тобой живем

Душа горит и тело тает.

 

1926

Серебряные руки

 

Девочка Серебряные Руки

Заблудилась под вечер в лесу.

В ста шагах разбойники от скуки

Свистом держат птицу на весу.

 

Кони спотыкаются лихие,

Как бутылки, хлопает стрельба,

Птичьи гнезда и сучки сухие

Обирает поверху судьба.

 

- Ой, березы вы мои, березы,

Вы мои пречистые ручьи,

Расступитесь и омойте слезы,

Расплетите косыньки мои,

 

Приоденьте корнем и корою,

Положите на свою кровать,

Помешайте злобе и разбою

Руки мои белые отнять!

 

1959

Синицы

 

В снегу, под небом синим,

         а меж ветвей — зеленым,

Стояли мы и ждали

         подарка на дорожке.

Синицы полетели

         с неизъяснимым звоном,

Как в греческой кофейне

         серебряные ложки.

 

Могло бы показаться,

         что там невесть откуда

Идет морская синька

         на белый камень мола,

И вдруг из рук служанки

         под стол летит посуда,

И ложки подбирает,

         бранясь, хозяин с пола.

 

1958

* * *

 

Сирени вы, сирени,

И как вам не тяжел

Застывший в трудном крене

Альтовый гомон пчел?

 

Осталось нетерпенье

От юности моей

В горячей вашей пене

И в глубине теней.

 

А как дохнет по пчелам

И прибежит гроза

И ситцевым подолом

Ударит мне в глаза –

 

Пройдет прохлада низом

Траву в коленах гнуть,

И дождь по гроздьям сизым

Покатится, как ртуть.

 

Под вечер – вёдро снова,

И, верно, в том и суть,

Чтоб хоть силком смычковый

Лиловый гуд вернуть.

* * *

 

Сколько листвы намело. Это лёгкие наших деревьев,

Опустошённые, сплющенные пузыри кислорода,

Кровли птичьих гнездовий, опора летнего неба,

Крылья замученных бабочек, охра и пурпур надежды

На драгоценную жизнь, на раздоры и примиренья,

Падайте наискось наземь, горите в кострах, дотлевайте,

Лодочки глупых сильфид, у нас под ногами. А дети

Северных птиц улетают на юг, ни с кем не прощаясь.

Листья, братья мои, дайте знак, что через полгода

Ваша зелёная смена оденет нагие деревья.

Листья, братья мои, внушите мне полную веру

В силы и зренье благое моё и моё осязанье,

Листья, братья мои, укрепите меня в этой жизни,

Листья, братья мои, на ветвях удержитесь до снега.

 

середина 70-х

Слепой

 

1

 

Зрачок слепца мутней воды стоячей,

Он пылью и листвой запорошен,

На роговице, грубой и незрячей,

Вращающийся диск отображен.

Кончался день, багровый и горячий,

И солнце покидало небосклон.

По городу, на каждом перекрестке,

На всех углах шушукались подростки.

 

2

 

Шумел бульвар, и толкотня росла,

Как в час прибоя волны океана,

Но в этом шуме музыка была —

Далекий перелет аэроплана.

Тогда часы, лишенные стекла,

Слепец, очнувшись, вынул из кармана,

Вздохнул, ощупал стрелки, прямо в гул

Направил палку и вперед шагнул.

 

3

 

Любой пригорок для слепца примета.

Он шел сквозь шу-шу-шу и бу-бу-бу

И чувствовал прикосновенья света,

Как музыканты чувствуют судьбу,—

Какой-то облик, тремоло предмета

Среди морщинок на покатом лбу.

К его подошвам листья прилипали,

И все ему дорогу уступали.

 

4

 

Ты помнишь руки терпеливых швей?

Их пальцы быстрые и целлулоид

Ногтей? Ужель подобия клещей

Мерцающая кожа не прикроет?

В тугих тисках для небольших вещей

Иголка надломившаяся ноет,

Играют ногти, движутся тиски,

Мелькают равномерные стежки.

 

5

 

Коробка повернется костяная,

Запястье хрустнет... Но не такова

Рука слепца, она совсем живая,

Смотри, она колеблется едва,

Как водоросль, вполсвета ощущая

Волокна волн мельчайших. Так жива,

Что через палку свет передается.

Слепец шагал прямей канатоходца.

 

6

 

А был бы зрячим — чудаком сочли

За белую крахмальную рубашку,

За трость в руке и лацканы в пыли,

За высоко надетую фуражку,

За то, что, глядя на небо, с земли

 

Не поднял он рублевую бумажку,—

Пусть он на ощупь одевался, пусть

Завязывал свой галстук наизусть.

 

7

 

Не путаясь в громоздкой партитуре,

Он расчленял на множество ключей

Зыбучий свист автомобильных фурий

И шарканье актеров без речей.

Он шел, как пальцы по клавиатуре,

И мог бы, не толкая скрипачей,

Коснуться пышной шушеры балета —

Крахмальных фей и серпантина света.

 

8

 

Так не пугай ребенка темнотой:

На свете нет опасней наказанья.

Он в темноте заплачет, как слепой,

И подберет подарок осязанья —

Уменье глаз надавливать рукой

До ощущенья полного сиянья.

Слепцы всегда боялись глухоты,

Как в детстве мы боимся темноты.

 

9

 

Он миновал гвоздикой населенный

Цветочный домик посреди Страстной

И на вертушке в будке телефонной

Нащупал буквы азбуки стальной.

Слепец стоял за дверью застекленной.

Молчала площадь за его спиной,

А в ухо пела нежная мембрана

Немного глухо и немного странно.

 

10

 

Весь голос был почти что на виду,

Почти что рядом — на краю вселенной.

— Да, это я,— сказал слепец.— Иду.—

Дверь отворил, и гул многоколенный

На голоса — на тубу, на дуду...

 

1951

Словарь

  

Я ветвь меньшая от ствола России,

Я плоть её, и до листвы моей

Доходят жилы влажные, стальные,

Льняные, кровяные, костяные,

Прямые продолжения корней.

 

Есть высоты властительная тяга,

И потому бессмертен я, пока

Течёт по жилам – боль моя и благо –

Ключей подземных ледяная влага,

Все эр и эль святого языка.

 

Я призван к жизни кровью всех рождений

И всех смертей, я жил во времена,

Когда народа безымянный гений

Немую плоть предметов и явлений

Одушевлял, даруя имена.

 

Его словарь открыт во всю страницу,

От облаков до глубины земной.

– Разумной речи научить синицу

И лист единый заронить в криницу,

Зелёный, рдяный, ржавый, золотой...

Слово

 

Слово только оболочка,

Пленка, звук пустой, но в нем

Бьется розовая точка,

Странным светится огнем,

 

Бьется жилка, вьется живчик,

А тебе и дела нет,

Что в сорочке твой счастливчик

Появляется на свет.

 

Власть от века есть у слова,

И уж если ты поэт

И когда пути другого

У тебя на свете нет,

 

Не описывай заране

Ни сражений, ни любви,

Опасайся предсказаний,

Смерти лучше не зови!

 

Слово только оболочка,

Пленка жребиев людских,

На тебя любая строчка

Точит нож в стихах твоих.

 

1945

Снежная ночь в Вене

 

Ты безумна, Изора, безумна и зла,

Ты кому подарила свой перстень с отравой

И за дверью трактирной тихонько ждала:

Моцарт, пей, не тужи, смерть в союзе со славой.

 

Ах, Изора, глаза у тебя хороши

И черней твоей черной и горькой души.

Смерть позорна, как страсть. Подожди, уже скоро,

Ничего, он сейчас задохнется, Изора.

 

Так лети же, снегов не касаясь стопой:

Есть кому еще уши залить глухотой

И глаза слепотой, есть еще голодуха,

Госпитальный фонарь и сиделка–старуха.

Снова я на чужом языке

 

Снова я на чужом языке
Пересуды какие-то слышу, –
То ли это плоты на реке,
То ли падают листья на крышу.

Осень, видно, и впрямь хороша.
То ли это она колобродит,
То ли злая живая душа
Разговоры с собою заводит,

То ли сам я к себе не привык...
Плыть бы мне до чужих понизовий,
Петь бы мне, как поёт плотовщик, –
Побольней, потемней, победовей,

На плоту натянуть дождевик,
Петь бы, шапку надвинув на брови,
Как поёт на реке плотовщик
О своей невозвратной любови.

Сны

 

Садится ночь на подоконник,

Очки волшебные надев,

И длинный вавилонский сонник,

Как жрец, читает нараспев.

 

Уходят вверх ее ступени,

Но нет перил над пустотой,

Где судят тени, как на сцене,

Иноязычный разум твой.

 

Ни смысла, ни числа, ни меры.

А судьи кто? И в чем твой грех?

Мы вышли из одной пещеры,

И клинопись одна на всех.

 

Явь от потопа до Эвклида

Мы досмотреть обречены.

Отдай – что взял; что видел – выдай!

Тебя зовут твои сыны.

 

И ты на чьем–нибудь пороге

Найдешь когда–нибудь приют,

Пока быки бредут, как боги,

Боками трутся на дороге

И жвачку времени жуют.

* * *

 

Соберемся понемногу,

Поцелуем мертвый лоб,

Вместе выйдем на дорогу,

Понесем сосновый гроб.

 

Есть обычай: вдоль заборов

И затворов на пути

Без кадил, молитв и хоров

Гроб по улицам нести.

 

Я креста тебе не ставлю,

Древних песен не пою,

Не прославлю, не ославлю

Душу бедную твою.

 

Для чего мне теплить свечи,

Петь у гроба твоего?

Ты не слышишь нашей речи

И не помнишь ничего.

 

Только слышишь — легче дыма

И безмолвней трав земных

В холоде земли родимой

Тяжесть нежных век своих.

 

1932

Сократ

 

Я не хочу ни власти над людьми,

Ни почестей, ни войн победоносных,

Пусть я застыну, как смола на соснах,

Но я не царь, я из другой семьи.

 

Дано и вам, мою цикуту пьющим,

Пригубить немоту и глухоту.

Мне рубище раба не по хребту,

Я не один, но мы еще в грядущем.

 

Я плоть от вашей плоти, высота

Всех гор земных и глубина морская.

Как раковину мир переполняя,

Шумит по-олимпийски пустота.

 

1959

Стань самим собой

 

           Werde der du bist.

                                   Гёте

 

Когда тебе придётся туго,

Найдёшь и сто рублей и друга.

Себя найти куда трудней,

Чем друга или сто рублей.

 

Ты вывернешься наизнанку,

Себя обшаришь спозаранку,

В одно смешаешь явь и сны,

Увидишь мир со стороны.

 

И всё и всех найдешь в порядке.

А ты – как ряженый на святки –

Играешь в прятки сам с собой,

С твоим искусством и судьбой.

 

В чужом костюме ходит Гамлет

И кое-что про что-то мямлит, –

Он хочет Моиси играть,

А не врагов отца карать.

 

Из миллиона вероятий

Тебе одно придётся кстати,

Но не даётся, как назло

Твоё заветное число.

 

Загородил полнеба гений,

Не по тебе его ступени,

Но даже под его стопой

Ты должен стать самим собой.

 

Найдёшь и у пророка слово,

Но слово лучше у немого,

И ярче краска у слепца,

Когда отыскан угол зренья

И ты при вспышке озаренья

Собой угадан до конца.

* * *

 

Стелил я снежную постель,

Луга и рощи обезглавил,

К твоим ногам прильнуть заставил

Сладчайший лавр, горчайший хмель.

 

Но марта не сменил апрель

На страже росписей и правил.

Я памятник тебе поставил

На самой слезной из земель.

 

Под небом северным стою

Пред белой, бедной, непокорной

Твоею высотою горной

 

И сам себю не узнаю,

Один, один в рубахе черной

В твоем грядущем, как в раю.

Степная дудка

 

I

 

Жили, воевали, голодали,

Умирали врозь, по одному.

Я не живописец, мне детали

Ни к чему, я лучше соль возьму.

 

Из всего земного ширпотреба

Только дудку мне и принесли:

Мало взял я у земли для неба,

Больше взял у неба для земли.

 

Я из шапки вытряхнул светила,

Выпустил я птиц из рукава.

Обо мне земля давно забыла,

Хоть моим рифмовником жива.

 

II

 

На каждый звук есть эхо на земле.

У пастухов кипел кулеш в котле,

Почесывались овцы рядом с нами

И черными стучали башмачками.

Что деньги мне? Что мне почет и честь

В степи вечерней без конца и края?

С Овидием хочу я брынзу есть

И горевать на берегу Дуная,

Не различать далеких голосов,

Не ждать благословенных парусов.

 

IIII

 

Где вьюгу на латынь

Переводил Овидий,

Я пил степную синь

И суп варил из мидий.

 

И мне огнем беды

Дуду насквозь продуло,

И потому лады

Поют как Мариула,

 

И потому семья

У нас не без урода

И хороша моя

Дунайская свобода.

 

Где грел он в холода

Лепешку на ладони,

Там южная звезда

Стоит на небосклоне.

 

IV

 

Земля неплодородная, степная,

Горючая, но в ней для сердца есть

Кузнечика скрипица костяная

И кесарем униженная честь.

 

А где мое грядущее? Бог весть.

Изгнание чужое вспоминая,

С Овидием и я за дестью десть

Листал тетрадь на берегу Дуная.

 

За желть и жёлчь любил я этот край

И говорил:– Кузнечик мой, играй!–

И говорил:– Семь лет пути до Рима!

 

Теперь мне и до степи далеко.

Живи хоть ты, глоток сухого дыма,

Шалаш, кожух, овечье молоко.

Степь

 

Земля сама себя глотает

И, тычась в небо головой,

Провалы памяти латает

То человеком, то травой.

 

Трава – под конскою подковой,

Душа – в коробке костяной,

И только слово, только слово

В степи маячит под луной.

 

Почиет степь, как неживая,

И на курганах валуны

Лежат – цари сторожевые,

Опившись оловом луны.

 

Последним умирает слово.

Но небо движется, пока

Сверло воды проходит снова

Сквозь жесткий щит материка.

 

Дохнет репейника ресница,

Сверкнет кузнечика седло,

Как радугу, степная птица

Расчешет сонное крыло,

 

И в сизом молоке по плечи

Из рая выйдет в степь Адам

И дар прямой разумной речи

Вернет и птицам и камням.

 

Любовный бред самосознанья

Вдохнет, как душу, в корни трав,

Трепещущие их названья

Еще во сне пересоздав.

 

1961

Стирка белья

 

Марина стирает бельё.

В гордыне шипучую пену

Рабочие руки её

Швыряют на голую стену.

 

Бельё выжимает. Окно –

На улицу настежь, и платье

Развешивает.

            Всё равно,

Пусть видят и это распятье.

 

Гудит самолёт за окном,

По тазу расходится пена,

Впервой надрывается днём

Воздушной тревоги сирена.

 

От серого платья в окне

Темнеют четыре аршина

До двери.

            Как в речке на дне –

В зеленых потёмках Марина.

 

Два месяца ровно со лба

Отбрасывать пряди упрямо,

А дальше хозяйка-судьба,

И переупрямит над Камой... 

 

Стихи из детской тетради

 

Почему захотелось мне снова,

Как в далекие детские годы,

Ради шутки не тратить ни слова,

Сочинять величавые оды,

 

Штурмовать олимпийские кручи,

Нимф искать по лазурным пещерам

И гекзаметр без всяких созвучий

Предпочесть новомодным размерам?

 

Географию древнего мира

На четверку я помню, как в детстве,

И могла бы Алкеева лира

У меня оказаться в наследстве.

 

Надо мной не смеялись матросы.

Я читал им: «О, матерь Ахайя!»

Мне дарили они папиросы,

По какой-то Ахайе вздыхая.

 

За гекзаметр в холодном вокзале,

Где жила молодая свобода,

Мне военные люди давали

Черный хлеб двадцать первого года.

 

Значит, шел я по верной дороге,

По кремнистой дороге поэта,

И неправда, что Пан козлоногий

До меня еще сгинул со света.

 

Босиком, но в буденновском шлеме,

Бедный мальчик в священном дурмане,

Верный той же аттической теме,

Я блуждал без копейки в кармане.

 

Ямб затасканный, рифма плохая -

Только бредни, постылые бредни,

И достойней: «О, матерь Ахайя,

Пробудись, я твой лучник последний...»

 

1958

* * *

 

Стихи попадают в печать,

И в точках, расставленных с толком,

Себя невозможно признать

Бессонниц моих кривотолкам.

 

И это не книга моя,

А в дальней дороге без весел

Идет по стремнине ладья,

Что сам я у пристани бросил.

 

И нет ей опоры верней,

Чем дружбы неведомой плечи.

Минувшее ваше, как свечи,

До встречи погашено в ней.

* * *

 

Стояла батарея за этим вот холмом,

Нам ничего не слышно, а здесь остался гром.

 

Под этим снегом трупы еще лежат вокруг,

И в воздухе морозном остались взмахи рук.

 

Ни шагу знаки смерти ступить нам не дают.

Сегодня снова, снова убитые встают.

Сейчас они услышат, как снегири поют.

Страус в 1913 году

 

Показывали страуса в Пассаже.

 

Холодная коробка магазина,

И серый свет из–под стеклянной крыши,

Да эта керосинка на прилавке –

Он ко всему давным–давно привык.

Нахохлившись, на сонные глаза

Надвинул фиолетовые веки

И посреди пустого помещенья,

Не двигаясь, как чучело, стоял,

Так утвердив негнущиеся ноги,

Чтоб можно было, не меняя позы,

Стоять хоть целый час, хоть целый день

Без всякой мысли, без воспоминаний.

 

И научился он небытию

И ни на что не обращал вниманья –

Толкнет его хозяин или нет,

Засыплет корму или не засыплет,

И если б даже захотел, не мог

Из этого оцепененья выйти.

* * *

 

Струнам счет ведут на лире

Наши древние права,

И всего дороже в мире

Птицы, звезды и трава.

 

До заката всем народом

Лепят ласточки дворец,

Перед солнечным восходом

Наклоняет лук Стрелец,

 

И в кувшинчик из живого

Персефонина стекла

Вынуть хлебец свой медовый

Опускается пчела.

 

Потаенный ларь природы

Отмыкает нищий царь

И крадет залог свободы –

Летних месяцев букварь.

 

Дышит мята в каждом слове,

И от головы до пят

Шарики зеленой крови

В капиллярах шебуршат.

Суббота, 21 июня

 

Пусть роют щели хоть под воскресенье.

В моих руках надежда на спасенье.

 

Как я хотел вернуться в до-войны,

Предупредить, кого убить должны.

 

Мне вон тому сказать необходимо:

«Иди сюда, и смерть промчится мимо».

 

Я знаю час, когда начнут войну,

Кто выживет, и кто умрёт в плену,

 

И кто из нас окажется героем,

И кто расстрелян будет перед строем,

 

И сам я видел вражеских солдат,

Уже заполонивших Сталинград,

 

И видел я, как русская пехота

Штурмует Бранденбургские ворота.

 

Что до врага, то всё известно мне,

Как ни одной разведке на войне.

 

Я говорю – не слушают, не слышат,

Несут цветы, субботним ветром дышат,

 

Уходят, пропусков не выдают,

В домашний возвращаются уют.

 

И я уже не помню сам, откуда

Пришёл сюда и что случилось чудо.

 

Я всё забыл. В окне ещё светло,

И накрест не заклеено стекло.

 

1945

Твое изумление или твое...

 

Твое изумление или твое

Зияние гласных. Какая награда

За тающее бытие!

 

И сколько дыханья прозрачного дня,

И сколько высокого непониманья

Таится в тебе для меня.

 

Не осень, а голоса слабый испуг,

Сияние гласных в открытом эфире,

Что лед ускользнувший из рук...

 

1925

* * *

 

Тебе не наскучило каждому сниться,

Кто с князем твоим горевал на войне

О чем же ты плачешь, княгиня зегзица,

О чем ты поешь на кремлевской стене?

 

Твой Игорь не умер в плену от печали,

Погоне назло доконал он коня

А как мы рубились на темной Каяле —

Твой князь на Каяле оставил меня.

 

И впору бы мне тетивой удавиться,

У каменной бабы воды попросить.

О том ли в Путивле кукуешь, зегзица,

Что некому раны мои остудить?

 

Так долго я спал, что по русские очи

С каленым железом пришла татарва,

А смерть твоего кукованья короче,

От крови моей почернела трава.

 

Спасибо тебе, что стонала и пела.

Я ветром иду по горячей золе,

А ты разнеси мое смертное тело

На сизом крыле по родимой земле.

Телефоны

 

Номера - имена телефонов

Постигаются сразу, когда

Каждой вести пугаешься, тронув

Змеевидные их провода.

 

Десять букв алфавита без смысла,

Десять цифр из реестра судьбы

Сочетаются в странные числа

И года громоздят на гробы.

 

Их щемящему ритму покорный,

Начинаешь цвета различать,

Может статься, зеленый и черный -

В-1-27-45.

 

И по номеру можно дознаться,

Кто стоит на другой стороне,

Если взять телефонные святцы

И разгадку найти, как во сне,

 

И особенно позднею ночью,

В час, когда по ошибке звонят,

Можно челюсть увидеть воочию,

Подбирая число наугад.

 

1954

Телец, Орион, Большой пес

 

Могучая архитектура ночи!

Рабочий ангел купол повернул,

Вращающийся на древесных кронах,

И обозначились между стволами

Проемы черные, как в старой церкви,

Забытой богом и людьми.

                    Но там

Взошли мои алмазные Плеяды.

Семь струн привязывает к ним Сапфо

И говорит:

   «Взошли мои алмазные Плеяды,

   А я одна в постели, я одна.

   Одна в постели!»

 

   Ниже и левей

В горячем персиковом блеске встали,

Как жертва у престола, золотые

Рога Тельца,

      и глаз его, горящий

Среди Гиад,

      как Ветхого завета

Еще одна скрижаль.

            Проходит время,

Но — что мне время?

Я терпелив,

      я подождать могу,

Пока взойдет за жертвенным Тельцом

Немыслимое чудо Ориона,

Как бабочка безумная, с купелью

В своих скрипучих проволочных

                          лапках,

Где были крещены Земля и Солнце.

 

Я подожду,

      пока в лучах стеклянных

Сам Сириус —

         с египетской, загробной,

         собачьей головой —

Взойдет.

 

Мне раз еще увидеть суждено

Сверкающее это полотенце,

Божественную перемычку счастья,

И что бы люди там ни говорили —

Я доживу, переберу позвездно,

Пересчитаю их по каталогу,

Перечитаю их по книге ночи.

Темнеет

 

Какое счастье у меня украли!

Когда бы пришла в тот страшный год,

В орлянку бы тебя не проиграли,

Души бы не пустили в оборот.

 

Мне девочка с венгерскою шарманкой

Поет с надсадной хрипотой о том,

Как вывернуло время вверх изнанкой

Твою судьбу под проливным дождем,

 

И старческой рукою моет стекла

Сентябрьский ветер и уходит прочь,

И челка у шарманщицы намокла,

И вот уже у нас в предместье – ночь.

 

1958

Титания

 

Прямых стволов благословение

И млечный пар над головой,

И я ложусь в листву осеннюю,

Дышу подспудицей грибной.

 

Мне грешная моя, невинная

Земля моя передает

Свое терпенье муравьиное

И душу крепкую, как йод.

 

Кончаются мои скитания.

Я в лабиринт корней войду

И твой престол найду, Титания,

В твоей державе пропаду.

 

Что мне в моем погибшем имени?

Твой ржавый лист – моя броня,

Кляни меня, но не гони меня,

Убей, но не гони меня.

 

1958

Тогда еще не воевали с Германией...

 

Тогда еще не воевали с Германией,

Тринадцатый год был еще в середине,

Неведеньем в доме болели, как манией,

Как жаждой три пальмы в песчаной пустыне.

 

У матери пахло спиртовкой, фиалкою,

Лиловой накидкой в шкафу, на распялке;

Все детство мое, по-блаженному жалкое,

В горящей спиртовке и пармской фиалке.

 

Зато у отца, как в Сибири у ссыльного,

Был плед Гарибальди и Герцен под локтем.

Ванилью тянуло от города пыльного,

От пригорода - конским потом и дегтем.

 

Казалось, что этого дома хозяева

Навечно в своей довоенной Европе,

Что не было, нет и не будет Сараева,

И где они, эти мазурские топи?

 

1963

Только грядущее

 

Рассчитанный на одного, как номер

Гостиницы - с одним окном, с одной

Кроватью и одним столом, я жил

На белом свете, и моя душа

Привыкла к телу моему. Бывало,

В окно посмотрит, полежит в постели,

К столу присядет - и скрипит пером,

Творя свою нехитрую работу.

 

А за окном ходили горожане,

Грузовики трубили, дождь шумел,

Посвистывали милиционеры,

Всходило солнце - наступало утро,

Всходили звезды - наступала ночь,

И небо то светлело, то темнело.

И город полюбил я, как приезжий,

И полон был счастливых впечатлений,

Я новое любил за новизну,

А повседневное - за повседневность,

И так как этот мир четырехмерен,

Мне будущее приходилось впору.

 

Но кончилось мое уединенье,

В пятнадцатирублевый номер мой

Еще один вселился постоялец,

И новая душа плодиться стала,

Как хромосома на стекле предметном.

Я собственной томился теснотой,

Хотя и раздвигался, будто город,

И слободами громоздился.

 

Я Мост перекинул через речку. Мне

Рабочих не хватало. Мы пылили

Цементом, грохотали кирпичом

И кожу бугорчатую земли

Бульдозерами до костей сдирали.

Хвала тому, кто потерял себя!

Хвала тебе, мой быт, лишенный быта!

Хвала тебе, благословенный тензор,

Хвала тебе, иных времен язык!

Сто лет пройдет - нам не понять его,

Я перед ним из «Слова о полку»,

Лежу себе, побитый татарвой:

Нас тысяча на берегу Каялы,

Копье торчит в траве, а на копье

Степной орел седые перья чистит.

 

1960

* * *

 

Тот жил и умер, та жила

И умерла, и эти жили

И умерли; к одной могиле

Другая плотно прилегла.

 

Земля прозрачнее стекла,

И видно в ней, кого убили

И кто убил: на мертвой пыли

Горит печать добра и зла.

 

Поверх земли метутся тени

Сошедших в землю поколений;

Им не уйти бы никуда

Из наших рук от самосуда,

Когда б такого же суда

Не ждали мы невесть откуда.

 

1975

* * *

 

Третьи сутки дождь идет,

Ковыряет серый лед

И вороне на березе

Моет клюв и перья мнет

(Дождь пройдет).

            Недаром к прозе

(Все проходит)

             сердце льнет,

К бедной прозе на березе,

На реке и за рекой

(Чуть не плача),

             к бедной прозе

На бумаге под рукой.

Ты горечью была, слепым...

 

Ты горечью была, слепым,

Упрямым ядрышком миндальным,

Такою склянкою, таким

Расчетом в зеркальце вокзальном,

 

Чтобы раскрылся саквояж

Большого детского вокзала,

И ты воочью увидала

И чемодан, и столик наш,

 

Чтобы рассыпанный миндаль

Возрос коричневою горкой,

Или проникнул запах горький

В буфетный, кукольный хрусталь,

 

Чтобы, толкаясь и любя,

Кружиться в зеркальце вокзальном,

И было множество тебя,

По каждой в ядрышке миндальном.

 

1928

* * *

 

Ты, что бабочкой черной и белой,

Не по–нашему дико и смело,

И в мое залетела жилье,

Не колдуй надо мною, не делай

Горше горького сердце мое.

 

Чернота, окрыленная светом,

Та же черная верность обетам

И платок, ниспадающий с плеч.

А еще в трепетании этом

Тот же яд и нерусская речь.

У лесника

 

В лесу потерял я ружье,

Кусты разрывая плечами;

Глаза мне ночное зверье

Слепило своими свечами.

 

Лесник меня прячет в избе,

Сижу я за кружкою чая,

И кажется мне, что к себе

Попал я, по лесу блуждая.

 

Открыла мне память моя

Таинственный мир соответствий:

И кружка, и стол, и скамья

Такие же точно, как в детстве.

 

Такие же двери у нас

И стены такие же были.

А он продолжает рассказ,

Свои стародавние были.

 

Цигарку свернет и в окно

Моими посмотрит глазами.

— Пускай их свистят. Все равно.

У нас тут балуют ночами.

Утро в Вене

 

Где ветер бросает ножи

В стекло министерств и музеев,

С насмешливым свистом стрижи

Стригут комаров–ротозеев.

 

Оттуда на город забот,

Работ и вечерней зевоты,

На роботов Моцарт ведет

Свои насекомые ноты.

 

Живи, дорогая свирель!

Под праздник мы пол натирали,

И в окна посыпался хмель –

На каждого по сто спиралей.

 

И если уж смысла искать

В таком суматошном концерте,

То молодость, правду сказать,

Под старость опаснее смерти.

 

1958

Ученик зеленой травы...

 

Ученик зеленой травы,

Дитя материнских рощ,

Брат людей,

Певчих птиц побратим,-

 

Листья деревьев твоих

Стрельчатыми крыльями тронь;

Клены твои на войне

Я под корень рубил.

 

Четыре года беды,

Четыре года боев,

Четыре года разлук,

Четыре года смертей,-

 

А я с колыбельных дней

Слышал их смертный гул:

Опалила мне щеки война

Чуждым тебе огнем.

 

Спасибо тебе за то,

Что ты меня научил

Искавший тебя свинец

Рукой на лету ловить.

 

Если ты помнишь меня

И если меня позабыл,

На день грядущий - траву мою

И землю благослови!

 

1942

Феофан Грек

 

Когда я видел воплощенный гул

И меловые крылья оживали,

Открылось мне: я жизнь перешагнул,

А подвиг мой еще на перевале.

 

Мне должно завещание могил,

Зияющих как ножевая рана,

Свести к библейской резкости белил

И подмастерьем стать у Феофана.

 

Я по когтям узнал его: он лев,

Он кость от кости собственной пустыни,

И жажду я, и вижу сны, истлев

На раскаленных углях благостыни.

 

Я шесть веков дышу его огнем

И ревностью шести веков изранен.

– Придешь ли, милосердный самарянин,

Повить меня твоим прохладным льном?

 

1975–1976

Фонари

 

Мне запомнится таянье снега

Этой горькой и ранней весной,

Пьяный ветер, хлеставший с разбега

По лицу ледяною крупой,

Беспокойная близость природы,

Разорвавшей свой белый покров,

И косматые шумные воды

Под железом угрюмых мостов.

 

Что вы значили, что предвещали,

Фонари под холодным дождем,

И на город какие печали

Вы наслали в безумье своем,

И какою тревогою ранен,

И обидой какой уязвлен

Из–за ваших огней горожанин,

И о чем сокрушается он?

 

А быть может, он вместе со мною

Исполняется той же тоски

И следит за свинцовой волною,

Под мостом обходящей быки?

И его, как меня, обманули

Вам подвластные тайные сны,

Чтобы легче нам было в июле

Отказаться от черной весны.

* * *

 

Хорошо мне в теплушке,

Тут бы век вековать,—

Сумка вместо подушки,

И на дождь наплевать.

 

Мне бы ехать с бойцами,

Грызть бы мне сухари,

Петь да спать бы ночами

От зари до зари,

 

У вокзалов разбитых

Брать крутой кипяток —

Бездомовный напиток —

В жестяной котелок.

 

Мне б из этого рая

Никуда не глядеть,

С темнотой засыпая,

Ничего не хотеть —

 

Ни дороги попятной,

Разоренной войной,

Ни туда, ни обратно,

Ни на фронт, ни домой,—

 

Но торопит, рыдая,

Песня стольких разлук,

Жизнь моя кочевая,

Твой скрежещущий стук.

Цветет и врастает в эфир...

 

Цветет и врастает в эфир

Звезды семигранный кристалл,

Чтоб я этот призрачный мир

В подъятых руках осязал.

 

На пальцах летучий налет —

Пространства святая вода,

И острою льдинкой растет

На длинной ладони звезда.

 

Но мерно колышет эфир

Созвездия тающих тел,

Чтоб я этот призрачный мир

В руках удержать не сумел.

 

1926

Цейский ледник

 

Друг, за чашу благодарствуй,

Небо я держу в руке,

Горный воздух государства

Пью на Цейском леднике.

 

Здесь хранит сама природа

Явный след былых времен –

Девятнадцатого года

Очистительный озон.

 

А внизу из труб Садона

Сизый тянется дымок,

Чтоб меня во время оно

Этот холод не увлек.

 

Там под крышами, как сетка,

Дождик дышит и дрожит,

И по нитке вагонетка

Черной бусиной бежит.

 

Я присутствую при встрече

Двух времен и двух высот,

И колючий снег на плечи

Старый Цее мне кладет.

* * *

 

Чего ты не делала только,

чтоб видеться тайно со мною,

Тебе не сиделось, должно быть,

за Камой в дому невысоком,

Ты под ноги стлалась травою,

уж так шелестела весною,

Что боязно было: шагнешь –

и заденешь тебя ненароком.

 

Кукушкой в лесу притаилась

и так куковала, что люди

Завидовать стали: ну вот,

Ярославна твоя прилетела!

И если я бабочку видел,

когда и подумать о чуде

Безумием было, я знал:

ты взглянуть на меня захотела.

 

А эти павлиньи глазки –

там лазори по капельке было

На каждом крыле, и светились...

Я, может быть, со свету сгину,

А ты не покинешь меня,

и твоя чудотворная сила

Травою оденет, цветами подарит

и камень, и глину.

 

И если к земле прикоснуться,

чешуйки все в радугах. Надо

Ослепнуть, чтоб имя твое

не прочесть на ступеньках и сводах

Хором этих нежно–зеленых.

Вот верности женской засада:

Ты за ночь построила город

и мне приготовила отдых.

 

А ива, что ты посадила

в краю, где вовек не бывала?

Тебе до рожденья могли

терпеливые ветви присниться;

Качалась она, подрастая,

и соки земли принимала.

За ивой твоей довелось мне,

за ивой от смерти укрыться.

 

С тех пор не дивлюсь я, что гибель

обходит меня стороною:

Я должен ладью отыскать,

плыть и плыть и, замучась, причалить.

Увидеть такою тебя,

чтобы вечно была ты со мною

И крыл твоих, глаз твоих,

губ твоих, рук – никогда не печалить.

 

Приснись мне, приснись мне, приснись,

приснись мне еще хоть однажды.

Война меня потчует солью,

а ты этой соли не трогай.

Нет горечи горше, и горло мое

пересохло от жажды.

Дай пить. Напои меня. Дай мне воды

хоть глоток, хоть немного.

Чем пахнет снег

 

Был первый снег, как первый смех

И первые шаги ребенка.

Глядишь — он выровнен, как мех,

На елках, на березах снег,—

Чем не снегуркина шубенка?

И лунки — по одной на всех:

Солонка или не солонка,

Но только завтра, как на грех,

Во всем преобразится снег.

 

Зима висит на хвойных лапах,

По–праздничному хороша,

Арбузный гоголевский запах —

Ее декабрьская душа.

 

В бумажных колпаках и шляпах,

Тряпье в чулане вороша,

Усы наводят жженой пробкой,

Румянец — свеклой; кто в очках,

Кто скалку схватит впопыхах

И в двери, с полною коробкой

Огня бенгальского в руках.

 

Факир, вампир, гусар с цыганкой,

Коза в тулупе вверх изнанкой,

С пеньковой бородой монах

Гурьбой закладывают сани,

Под хохот бьется бубенец,

От ряженых воспоминаний

Зима устанет наконец.

 

И — никого, и столбик ртути

На милость стужи сдастся днем,

В малиновой и дымной смуте

И мы пойдем своим путем,

Почуем запах госпитальный

Сплошного снежного пласта,

Дыханье ступит, как хрустальный

Морозный ангел, на уста.

 

И только в марте потеплеет,

И, как на карте, запестреет

Там косогор, там буерак,

А там лозняк, а там овраг.

Сойдешь с дороги — вязнут ноги,

Передохни, когда не в спех,

Постой немного при дороге:

Весной бензином пахнет снег.

 

Бензином пахнет снег у всех,

В любом краю, но в Подмосковье

Особенно, и пахнет кровью,

Остался этот запах с тех

Времен, когда сороковые

По снегу в гору свой доспех

Тащили годы чуть живые...

 

Уходят души снеговые,

И остается вместо вех

Бензин, которым пахнет снег.

Через двадцать два года

 

Не речи,—

      нет, я не хочу

Твоих сокровищ — клятв и плачей,—

Пера я не переучу

И горла не переиначу,—

 

Не смелостью пред смертью,—

                           ты

Все замыслы довоплотила

В свои тетради до черты,

Где кончились твои чернила,—

 

Не первородству,—

             я отдам

Свое, чтобы тебе по праву

На лишний день вручили там,

В земле,— твою земную славу,—

 

Не дерзости твоих страстей

И не тому, что все едино,

А только памяти твоей

Из гроба научи, Марина!

 

Как я боюсь тебя забыть

И променять в одно мгновенье

Прямую фосфорную нить

На удвоенье, утроенье

Рифм —

     и в твоем стихотворенье

Тебя опять похоронить.

Четвертая палата

 

Девочке в сером халате,

Аньке из детского дома,

В женской четвертой палате

Каждая малость знакома —

 

Кружка и запах лекарства,

Няньки дежурной указки

И тридевятое царство —

Пятна и трещины в краске.

 

Будто синица из клетки,

Глянет из–под одеяла:

Не просыпались соседки,

Утро еще не настало?

 

Востренький нос, восковые

Пальцы, льняная косица.

Мимо проходят живые.

— Что тебе, Анька?

— Не спится.

 

Ангел больничный за шторой

Светит одеждой туманной.

— Я за больной.

— За которой?

— Я за детдомовской Анной.

 

1958

Что мне пропитанный полынью ветер...

 

Что мне пропитанный полынью ветер.

Что мне песок, впитавший за день солнце.

Что в зеркале поющем голубая,

Двойная отраженная звезда.

 

Нет имени блаженнее: Мария,—

Оно поет в волнах Архипелага,

Оно звенит, как парус напряженный

Семи рожденных небом островов.

 

Ты сном была и музыкою стала,

Стань именем и будь воспоминаньем

И смуглою девической ладонью

Коснись моих полуоткрытых глаз,

 

Чтоб я увидел золотое небо,

Чтобы в расширенных зрачках любимой,

Как в зеркалах, возникло отраженье

Двойной звезды, ведущей корабли.

 

1928

Шиповник

 

Т.О.Т.

 

Я завещаю вам шиповник,

Весь полный света, как фонарь,

Июньских бабочек письмовник,

Задворков праздничный словарь.

 

Едва калитку отворяли,

В его корзине сам собой,

Как струны в запертом рояле,

Гудел и звякал разнобой.

 

Там, по ступеням светотени,

Прямыми крыльями стуча,

Сновала радуга видений

И вдоль и поперек луча.

 

Был очевиден и понятен

Пространства замкнутого шар –

Сплетенье линий, лепет пятен,

Мельканье брачущихся пар.

Шотландская песня

 

Прощай, прощай, не скучай по мне.

Я скоро соскучусь по дому.

Ты верь: я любила тебя, а теперь

Я буду верна другому.

 

Идет на запад мой пароход,

Мой город проходит мимо;

Мой друг немолод, угрюм и ревнив,

Глаза холоднее дыма.

 

Пускай он ни слова не хочет сказать,

Глаза холоднее дыма,

Пускай вдали от родимой земли

Не буду я любима.

 

На жизнь и на смерть я люблю его,

Мне сладок ветер соленый.

Прощай, прощай, мой туманный край,

Мой берег зеленый.

 

Прощай, прощай, не скучай по мне;

Бессонный дом, прощай,-

Далекие клены, родимый край,

Прощай, мой берег зеленый.

 

1945

Эвридика

 

У человека тело

Одно, как одиночка,

Душе осточертела

Сплошная оболочка

С ушами и глазами

Величиной в пятак

И кожей – шрам на шраме,

Надетой на костяк.

 

Летит сквозь роговицу

В небесную криницу,

На ледяную спицу,

На птичью колесницу

И слышит сквозь решетку

Живой тюрьмы своей

Лесов и нив трещотку,

Трубу семи морей.

 

Душе грешно без тела,

Как телу без сорочки, –

Ни помысла, ни дела,

Ни замысла, ни строчки.

Загадка без разгадки:

Кто возвратится вспять,

Сплясав на той площадке,

Где некому плясать?

 

И снится мне другая

Душа, в другой одежде:

Горит, перебегая

От робости к надежде,

Огнем, как спирт, без тени

Уходит по земле,

На память гроздь сирени

Оставив на столе.

 

Дитя, беги, не сетуй

Над Эвридикой бедной

И палочкой по свету

Гони свой обруч медный,

Пока хоть в четверть слуха

В ответ на каждый шаг

И весело и сухо

Земля шумит в ушах.

* * *

 

Т. О. – Т.

 

Я боюсь, что слишком поздно

Стало сниться счастье мне.

Я боюсь, что слишком поздно

Потянулся я к беззвёздной

И чужой твоей стране.

 

Мне-то ведомо, какою –

Ночью тёмной, без огня,

Мне-то ведомо, какою

Неспокойной, молодою

Ты бываешь без меня.

 

Я-то знаю, как другие,

В поздний час моей тоски,

Я-то знаю, как другие

Смотрят в эти роковые,

Слишком тёмные зрачки.

 

И в моей ночи ревнивой

Каблучки твои стучат,

И в моей ночи ревнивой

Над тобою дышит диво –

Первых оттепелей чад.

 

Был и я когда-то молод.

Ты пришла из тех ночей.

Был и я когда-то молод,

Мне понятен душный холод,

Вешний лёд в крови твоей.

 

1947

* * *

 

                 Я в детстве заболел

От голода и страха. Корку с губ

Сдеру – и губы облизну; запомнил

Прохладный и солоноватый вкус.

А всё иду, а всё иду, иду,

Сижу на лестнице в парадном, греюсь,

Иду себе в бреду, как под дуду

За крысоловом в реку, сяду – греюсь

На лестнице; и так знобит и эдак.

А мать стоит, рукою манит, будто

Невдалеке, а подойти нельзя:

Чуть подойду – стоит в семи шагах,

Рукою манит; подойду – стоит

В семи шагах, рукою манит.

                                       Жарко

Мне стало, расстегнул я ворот, лёг, –

Тут затрубили трубы, свет по векам

Ударил, кони поскакали, мать

Над мостовой летит, рукою манит –

И улетела…

                 И теперь мне снится

Под яблонями белая больница,

И белая под горлом простыня,

И белый доктор смотрит на меня,

И белая в ногах стоит сестрица

И крыльями поводит. И остались.

А мать пришла, рукою поманила –

И улетела…

 

1966

Я долго добивался...

 

Я долго добивался,

Чтоб из стихов своих

Я сам не порывался

Уйти, как лишний стих.

 

Где свистуны свистели

И щелкал щелкопер,

Я сам свое веселье

Отправил под топор.

 

Быть может, идиотство

Сполна платить судьбой

За паспортное сходство

Строки с самим собой.

 

А все-таки уставлю

Свои глаза на вас,

Себя в живых оставлю

Навек или на час,

 

Оставлю в каждом звуке

И в каждой запятой

Натруженные руки

И трезвый опыт свой.

 

Вот почему без страха

Смотрю себя вперед,

Хоть рифма, точно плаха,

Меня сама берет.

 

1958

* * *

 

Я надену кольцо из железа,

Подтяну поясок и пойду на восток.

Бей, таежник, меня из обреза,

Жахни в сердце, браток, положи под кусток.

 

Схорони меня, друг, под осиной

И лицо мне прикрой придорожной парчой.

Чтобы пахло мне душной овчиной,

Восковою свечой и медвежьей мочой.

 

Сам себя потерял я в России.

 

1957

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был…

 

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был
И что я презирал, ненавидел, любил.

Начинается новая жизнь для меня,
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.

Больше я от себя не желаю вестей
И прощаюсь с собою до мозга костей,

И уже наконец над собою стою,
Отделяю постылую душу мою,

В пустоте оставляю себя самого,
Равнодушно смотрю на себя – на него.

Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,
Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,

Сновидения ночи и бабочки дня,
Здравствуй, всё без меня и вы все без меня!

Я читаю страницы неписаных книг,
Слышу круглого яблока круглый язык,

Слышу белого облака белую речь,
Но ни слова для вас не умею сберечь,

Потому что сосудом скудельным я был.
И не знаю, зачем сам себя я разбил.

Больше сферы подвижной в руке не держу
И ни слова без слова я вам не скажу.

А когда-то во мне находили слова
Люди, рыбы и камни, листва и трава.

Я так давно родился
 

Я так давно родился,
Что слышу иногда,
Как надо мной проходит
Студёная вода.
А я лежу на дне речном,
И если песню петь –

С травы начнём, песку зачерпнём
И губ не разомкнём.

Я так давно родился,
Что говорить не могу,
И город мне приснился
На каменном берегу.
А я лежу на дне речном
И вижу из воды
Далекий свет, высокий дом,
Зелёный луч звезды.

Я так давно родился,
Что если ты придёшь
И руку положишь мне на глаза,
То это будет ложь,
А я тебя удержать не могу,
И если ты уйдёшь
И я за тобой не пойду, как слепой,
То это будет ложь.

Я тень из тех теней…

 

Я тень из тех теней, которые, однажды
Испив земной воды, не утолили жажды
И возвращаются на свой тернистый путь,
Смущая сны живых, живой воды глотнуть.

Как первая ладья из чрева океана,
Как жертвенный кувшин выходит из кургана,
Так я по лестнице взойду на ту ступень,
Где будет ждать меня твоя живая тень.

– А если это ложь, а если это сказка,
И если не лицо, а гипсовая маска
Глядит из-под земли на каждого из нас
Камнями жёсткими своих бесслёзных глаз...

* * *

 

Я учился траве, раскрывая тетрадь,

И трава начинала как флейта звучать.

Я ловил соответствия звука и цвета,

И когда запевала свой гимн стрекоза,

Меж зелёных ладов проходя, как комета,

Я-то знал, что любая росинка – слеза.

Знал, что в каждой фасетке огромного ока,

В каждой радуге яркострекочущих крыл

Обитает горящее слово пророка,

И Адамову тайну я чудом открыл.

 

Я любил свой мучительный труд, эту кладку

Слов, скреплённых их собственным светом,

                                                         загадку

Смутных чувств и простую разгадку ума,

В слове правда мне виделась правда сама,

Был язык мой правдив, как спектральный

                                                         анализ,

А слова у меня под ногами валялись.

 

И ещё я скажу: собеседник мой прав,

В четверть шума я слышал, в полсвета я видел,

Но зато не унизил ни близких, ни трав,

Равнодушием отчей земли не обидел,

И пока на земле я работал, приняв

Дар студёной воды и пахучего хлеба,

Надо мною стояло бездонное небо,

Звёзды падали мне на рукав.

 

1956

Явь и речь

 

Как зрение – сетчатке, голос – горлу,

Число – рассудку, ранний трепет – сердцу,

Я клятву дал вернуть мое искусство

Его животворящему началу.

 

Я гнул его, как лук, я тетивой

Душил его – и клятвой пренебрег.

 

Не я словарь по слову составлял,

А он меня творил из красной глины;

Не я пять чувств, как пятерню Фома,

Вложил в зияющую рану мира.

А рана мира облегла меня;

И жизнь жива помимо нашей воли.

 

Зачем учил я посох прямизне,

Лук – кривизне и птицу – птичьей роще?

Две кисти рук, вы на одной струне,

О явь и речь, зрачки расширьте мне,

И причастите вашей царской мощи,

 

И дайте мне остаться в стороне

Свидетелем свободного полета,

Воздвигнутого чудом корабля.

О два крыла, две лопасти оплота,

Надежного как воздух и земля!

Ялик

 

Что ты бредишь, глазной хрусталик?

Хоть бы сам себя поберег.

Не качается лодочка–ялик,

Не взлетает птица–нырок.

 

Камыши полосы прибрежной

Достаются на краткий срок.

Что ты бродишь, неосторожный,

Вдалеке от больших дорог?

 

Все, что свято, все, что крылато,

Все, что пело мне: «Добрый путь!» –

Меркнет в желтом огне заката.

Как ты смел туда заглянуть?

 

Там ребенок пел загорелый,

Не хотел возвращаться домой,

И качался ялик твой белый

С голубым флажком над кормой.