* * *

Аукнешься – и возвратится звук с небесных круч, где в облаках янтарных

свет заключён, как звездчатый паук. Червонный вечер. В маленьких пекарнях

лопатой вынимают из печи насущный хлеб, и слышен голос вышний:

– Ты оскорблён? Смирись и промолчи, не искушая мирозданья лишней

слезой – ты знаешь, высохнет слеза, умолкнет океан, костёр остынет

и обглодает дикая коза куст Моисея в утренней пустыне.

Бреду и с демоном стоглавым говорю от рынка рыбного, где смерть сама могла бы

глядеть в глаза мерлану и угрю, и голубому каменному крабу, –

и сходится стальной, стеклянный лес к соборной площади, и нищие брезгливо

считают выручку, и скуден бледный блеск витрин и запах слизи от залива, –

так город пуст, что страшно. Замер лист опавший, даже голубь-птица

летит вполсилы, смирно смотрит вниз и собственного имени стыдится.

И всё-таки дела мои табак. Когда б я был художником беспалым

и кисть сжимал в прокуренных зубах – изобразил бы ночь, с тупым оскалом

бомжей продрогших, запашком травы и вермута из ледяного чрева.

Я крикнул бы ему: иду на вы! Губя себя, как яблочная Ева,

в стальном, стеклянном, каменном раю, – которым правит вещий или сущий, –

у молчаливой бездны на краю уединясь с гадюкою поющей.

Что скажешь в оправданье, книгочей? Где твой ручей, весь в пасторальных ивах,

источник неразборчивых речей и вдохновений противоречивых?

Головоломка брошена – никак не сходятся словесные обломки.

Мы говорим на разных языках – ты, умница, и я, пловец неловкий.

И чудится – пора прикрыть тетрадь, – шуршат листы, так высохнуть легко в них! –

и никому уже не доверять ни дней обветренных, ни судорог любовных.