* * *

Ликовал, покидая родимый дом, восхищался, над златом чах,

не терпел сластей, рифмовал с трудом, будто камень нёс на плечах,

убеждался в том, что любовь – обман, тайком в носовой платок

слёзы лил, и вдруг захотел роман написать в сорок тысяч строк,

в сорок тысяч строк, триста тысяч слов, это ж прямо война и мир,

прямо змей горыныч, семиголов, ты поди его прокорми, –

и пошёл скандал, незадача, зачерствелый сухой паёк.

Я, ей-Богу, давно бы начал, да чернил в чернильнице йок,

тех ли алых чернил, которыми тот подписывают договор…

Пахнет газом, каркают вороны, на задворках полночный вор

клад разыщет – а в четверть пятого затевает опять копать,

перекапывать, перепрятывать, не даёт мне, гад, засыпать…

Если свет начинался с молчания, с исцеления возложеньем рук,

если б знал я свой срок заранее, если был бы искусствам друг, –

восторгался б любой безделице, ну и что, говорил бы, пускай

жизнь моя не мычит, не телится, постирай её, прополоскай –

кто-то корчится в муках творчества, беспокоен, подслеповат.

и густеет ночь-заговорщица, и на радиоперехват

выходя, я дрожу от холода. Пуст мой эфир. До чего ж я влип.

Только свежего снега легчайший хруст, только ангела детский всхлип.