* * *

От райской музыки и адской простоты,

от гари заводской, от жизни идиотской

к концу апреля вдруг переживаешь ты

припадок нежности и гордости сиротской –

Бог знает чем гордясь, Бог знает что любя –

дурное, да своё. Для воронья, для вора,

для равноденствия, поймавшего тебя

и одолевшего, для говора и взора –

дворами бродит тень, оставившая крест,

кричит во сне пастух, ворочается конюх,

и мать-и-мачеха, отрада здешних мест,

ещё теплеет в холодеющих ладонях.

Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чём.

Виолончельным скручена ключом,

так речь напряжена, надсажена, изъята

из тёплого гнезда, из следствий и тревог,

что ей уже не рай, а кровный бег, рывок

потребен, не заплата и расплата –

так калачом булыжным пахнет печь

остывшая, и за оградой сада

ночь, словно пёстрый пёс, оставленный стеречь

деревьев сумрачных стреноженное стадо...