* * *

Век двадцать первый. Человечья особь

скользит в него, что каменная осыпь

в горах Кавказа. Пушкинский орёл,

столь царственно паривший над посёлком,

подшиблен неразборчивым осколком.

Посёлок взят. И спирт уговорён.

Сказать по чести – страшен мир и грязен,

и в мерзости своей однообразен –

то подлость, то подлог, то кровь, то ложь.

Давно Шекспир почил на жёстких лаврах,

оплыли свечи в барских канделябрах,

и века золотого не вернёшь.

Но был ли мальчик? Не было, пожалуй.

Век всякий тесен, словно обруч ржавый

у Бога одинокого на лбу.

Душе, моей подруге непослушной,

так скушно здесь. Лишь океан воздушный

утеха ей. И всё же – не могу

во имя древней верности и веры

впустить её в синеющие сферы,

где в пухлых тучах глохнет свет и звук.

В окне без стёкол и без занавески –

такой простор – поплакать только не с кем,

да птица Рух торопится на юг.