Так бел, что опаляет веки...

Так бел, что опаляет веки,

кратчайшей ночи долгий день,

и белоручкам белошвейки

прощают молодую лень.

Оборок, складок, кружев, рюшей

сегодня праздник выпускной

и расставанья срок горючий

моей черемухи со мной.

В ночи девичьей, хороводной

есть болетворная тоска.

Ее, заботой хлороформной,

туманят действи цветка.

Воскликнет кто-то: знаем, знаем!

Приелся этот ритуал!

Но всех поэтов всех избранниц

кто не хулил, не ревновал?

Нет никого для восклицаний:

такую я сыскала глушь,

что слышно, как, гонимый цаплей,

в расщелину уходит уж.

Как плавно выступала пава,

пока была ее пора!-

опалом пагубным всплывала

и Анной Павловой плыла.

Еще ей рукоплещут ложи,

еще влюблен в нее бинокль -

есть время вымолвить: о боже!-

нет черт в ее лице больном.

Осталась крайность славы: тризна.

Растенье свой триумф снесло,

как знаменитая артистка,-

скоропостижно и светло.

Есть у меня чулан фатальный.

Его окно темнит скала.

Там долго гроб стоял хрустальный,

и в нем черемуха спала.

Давно в округе обгорело,

быльем зеленым поросло

ее родительское древо

и все недальнее родство.

Уж примерялись банты бала.

Пылали щеки выпускниц.

Красавица не открывала

дремотно-приторных ресниц.

Пеклась о ней скалы дремучесть

все каменистей, все лесней.

Но я, любя ее и мучась,-

не королевич Елисей.

И главной ночью длинно-белой,

вблизи неутолимых глаз,

с печальной грацией несмелой

царевна смерти предалась.

С неизъяснимою тоскою,

словно былую жизнь мою,

я прах ее своей рукою

горы подножью отдаю.

- Еще одно настало лето,-

сказала девочка со сна.

Я ей заметила на это:

- Еще одна прошла весна.

Но жизнь свежа и беспощадна:

в черемухи прощальный день

глаз безутешный - мрачно, жадно

успел воззриться на сирень.

1973