Все стихи на одной странице

Бертольт Брехт

Баллада об одобрении мира

Пусть я не прав, но я в рассудке здравом.

Они мне нынче свой открыли мир.

Я перст увидел. Был тот перст кровавым.

Я поспешил сказать, что этот мир мне мил.

Дубинка надо мной. Куда от мира деться?

Он день и ночь со мной, и понял я тогда,

Что мясники, как мясники — умельцы.

И на вопрос: «Ты рад?» — я вяло вякнул: «Да».

Трус лучше мертвеца, а храбрым быть опасно.

И стал я это «да» твердить всему и вся.

Ведь я боялся в руки им попасться

И одобрял все то, что одобрять нельзя.

Когда народу не хватало хлеба,

А юнкер цены был удвоить рад,

Я правдолюбцам объяснял без гнева:

Хороший хлеб, хотя дороговат.

Когда с работы гнали фабриканты

Двоих из трех, я говорил тем двум:

Просите фабрикантов деликатно,

Ведь в экономике я — ни бум–бум!

Планировали войны генералы.

Их все боялись — и не от добра

Кричал я генералу с тротуара:

«Техническому гению — ура!»

Избранника, который подлой басней

На выборах голодных обольщал,

Я защищал: оратор он прекрасный,

Его беда, что много обещал...

Чиновников, которых съела плесень,

Чей сброд возил дерьмо, дерьмом разил,

И нас давил налогами, как прессом,

Я защищал, прибавки им просил.

И не расстраивал я полицейских,

Господ судейских тоже я берег,

Для рук их честных, лишь от крови мерзких,

С охотой я протягивал платок.

Суд собственность хранит, и обожаю

Наш суд кровавый, чту судейский сан,

И судей потому не обижаю,

Что сам не знаю, что скрываю сам.

Судейские, сказал я, непреклонны,

Таких нет денег и таких нет сил,

Чтоб их заставить соблюдать законы.

«Не это ль неподкупность?» — я спросил.

Вот хулиганы женщин избивают.

Но, погодите: у хулиганья

Резиновых дубинок не бывает,

Тогда — пардон — прошу прощенья я.

Полиция нас бережет от нищих

И не дает покоя беднякам.

За службу, что несет она отлично,

Последнюю рубашку ей отдам.

Теперь, когда я донага разделся,

Надеюсь, что ко мне претензий нет,

Хоть сам принадлежу к таким умельцам,

Что ложь разводят на столбцах газет,

К газетчикам. Для них кровь жертв — лишь колер.

Они твердят: убийцы не убили.

А я протягиваю свежий номер.

Читайте, говорю, учитесь стилю,

Волшебною горой почтил нас автор.

Все славно, что писал он (ради денег),

Зато (бесплатно) утаил он правду.

Я говорю; он слеп, но не мошенник.

Торговец рыбой говорит прохожим:

Вонь не от рыбы, сам он, мол, гниет.

Подлаживаюсь я к нему. Быть может,

И на меня охотников найдет.

Изъеденному люэсом уроду,

Купившему девчонку за гроши,

За то, что женщине дает работу,

С опаской руку жму, но от души.

Когда выбрасывает бедных

Врач, как рыбак — плотву, молчу.

Ведь без врача не обойтись мне,

Уж лучше не перечить мне врачу.

Пустившего конвейер инженера,

А также всех рабочих на износ,—

Хвалю. Кричу: техническая эра!

Победа духа мне мила до слез!

Учителя и розгою и палкой

Весь разум выбивают из детей,

А утешаются зарплатой жалкой,

И незачем ругать учителей.

Подростки, точно дети низкорослы,

Но старики — по речи и уму.

А почему несчастны так подростки

Отвечу я: не знаю почему.

Профессора пускаются в витийство,

Чтоб обелить заказчиков своих,

Твердят о кризисах — не об убийствах.

Такими в общем представлял я их.

Науку, что нам знанья умножает,

Но умножает горе и беду,

Как церковь чту, а церковь уважаю

За то, что умножает темноту.

Но хватит! Что ругать их преподобья?

Через войну и смерть несет их рать

Любовь к загробной жизни. С той любовью,

Конечно, проще будет помирать.

Здесь в славе бог и ростовщик сравнялись.

«А где господь?» — вопит нужда окрест.

И тычет пастор в небо жирный палец,

Я соглашаюсь: «Да, там что–то есть».

Седлоголовые Георга Гросса

Грозятся мир пустить в небытие,

Всем глотки перерезав. Их угроза

Встречает одобрение мое.

Убийцу видел я и видел жертву.

Я трусом стал, но жалость не извел.

И, видя, как убийца жертву ищет

Кричал: «Я одобряю произвол!»

Как дюжи эти мясники и ражи.

Они идут — им только волю дай!

Хочу им крикнуть: стойте! Но на страже

Мой страх, и вдруг я восклицаю: «Хайль!»

Не по душе мне низость, но сейчас

В своем искусстве я бескрыл и сир,

И в грязный мир я сам добавил грязь

Тем самым, что одобрил грязный мир.

1930

Ведомство литературы

Ведомство литературы, как известно, отпускает

Издательствам республики бумагу,

Столько–то и столько–то центнеров дефицитного материала

Для издания желательных произведений.

Желательными

Являются произведения с идеями,

Которые ведомству литературы знакомы по газетам.

Такой подход

Должен был бы, учитывая особенности наших газет,

Привести к большой экономии бумаги, если бы

Ведомство литературы на каждую идею наших газет

Пропускало по одной книге. К сожалению,

Оно легко посылает в печать все книги, пережевывающие

Одну идею наших газет.

Таким образом,

Для произведений некоторых мастеров

Бумаги не хватает.

Перевод И.Фрадкина

1953

Во время войны многое возрастает

Быстро растут:

Имущество власть имущих

И нищета неимущих,

Речи властей

И молчанье подвластных.

Перевод М.Ваксмахера

1939–1947 гг.

Германия в 1952 году

Германия, ты в раздоре

С собой, и не только с собой.

Тебя не тревожит горе

Твоей половины второй.

Но горя б ты не знала

В теперешней судьбе,

Когда бы доверяла

Хотя б самой себе.

Перевод К.Богатырева

1948–1956

Год за годом

Сегодня в той ночи, где я тебя люблю,

Беззвучно на небе белеют тучи,

В сухом бурьяне вздрагивает ветер,

И воды закипают с кручи.

Год за годом рушатся

Пена и вода,

А на небе вдосталь

Туч, как и всегда.

Будут тучи белые еще видны

Поздней, в те одинокие года,

И будет ветер вздрагивать в траве,

И будет рушиться с камней вода.

Перевод Б. Слуцкого

Дела в этом городе таковы

Дела в этом городе таковы, что

Я веду себя так:

Входя, называю фамилию и предъявляю

Бумаги, ее подтверждающие, с печатями,

Которые невозможно подделать.

Говоря что–либо, я привожу свидетелей, чья правдивость

Удостоверена документально.

Безмолвствуя, придаю лицу

Выражение пустоты, чтобы было ясно,

Что я ни о чем не думаю.

Итак,

Я не позволю никому попросту доверять мне.

Любое доверие я отвергаю.

Так я поступаю, зная, что дела в этом городе таковы, что

Делают доверие невозможным.

Все–таки временами,

Когда я огорчен или отвлечен,

Случается, что меня застигают врасплох

Вопросами: не обманщик ли я, не соврал ли я,

Не таю ли чего–нибудь?

И тогда я по–прежнему теряюсь,

Говорю неуверенно и забываю

Все, что свидетельствует в мою пользу,

И вместо этого испытываю стыд.

Перевод Б. Слуцкого

* * *

И вот война, и путь наш все труднее,

И ты идешь со мной одной дорогой,

Широкой, узкой, в гору и пологой,

И тот ведет, кто в этот час сильнее.

Гонимы оба, и к одной стремимся цели.

Так знай, что эта цель в самом пути,

И если силы у другого ослабели,

И спутник даст ему упасть, спеша дойти,

Она навек исчезнет без возврата,—

Кого спросить, вдали не различая?

Бредешь во мраке... Вспомнится утрата,

И остановишься, пот отерев со лба.

Сказать об этом Музе поручаю

У верстового ближнего столба.

Перевод А.Исаевой

1939

К потомкам

Право, я живу в мрачные времена.

Беззлобное слово – это свидетельство глупости.

Лоб без морщин

Говорит о бесчувствии. Тот, кто смеется,

Еще не настигнут

Страшной вестью.

Что же это за времена, когда

Разговор о деревьях кажется преступленьем,

Ибо в нем заключено молчанье о зверствах!

Тот, кто шагает спокойно по улице,

По–видимому, глух к страданьям и горю

Друзей своих?

Правда, я еще могу заработать себе на хлеб,

Но верьте мне: это случайность. Ничто

Из того, что я делаю, не дает мне права

Есть досыта.

Я уцелел случайно.

(Если заметят мою удачу, я погиб.)

Мне говорят: «Ешь и пей! Радуйся, что у тебя есть пища!»

Но как я могу есть и пить, если

Я отнимаю у голодающего то, что съедаю, если

Стакан воды, выпитый мною, нужен жаждущему?

И все же я ем и пью.

Я хотел бы быть мудрецом.

В древних книгах написано, что такое мудрость.

Отстраняться от мирских битв и провести свой краткий век,

Не зная страха.

Обойтись без насилья.

За зло платить добром.

Не воплотить желанья свои, но о них позабыть.

Вот что считается мудрым.

На все это я неспособен.

Право, я живу в мрачные времена.

В города приходил я в годину смуты,

Когда там царил голод.

К людям приходил я в годину возмущений.

И я восставал вместе с ними.

Так проходили мои годы,

Данные мне на земле.

Я ел в перерыве между боями.

Я ложился спать среди убийц.

Я не благоговел перед любовью

И не созерцал терпеливо природу.

Так проходили мои годы,

Данные мне на земле.

В мое время дороги вели в трясину.

Моя речь выдавала меня палачу.

Мне нужно было не так много. Но сильные мира сего

Все же чувствовали бы себя увереннее без меня.

Так проходили мои годы,

Данные мне на земле.

Силы были ограничены,

А цель – столь отдаленной.

Она была ясно различима, хотя и вряд ли

Досягаема для меня.

Так проходили мои годы,

Данные мне на земле.

О вы, которые выплывете из потока,

Поглотившего нас,

Помните,

Говоря про слабости наши

И о тех мрачных временах,

Которых вы избежали.

Ведь мы шагали, меняя страны чаще, чем башмаки,

Мы шли сквозь войну классов, и отчаянье нас душило,

Когда мы видели только несправедливость

И не видели возмущения.

А ведь при этом мы знали:

Ненависть к подлости

Тоже искажает черты.

Гнев против несправедливости

Тоже вызывает хрипоту. Увы,

Мы, готовившие почву для всеобщей приветливости,

Сами не могли быть приветливы.

Но вы, когда наступит такое время,

Что человек станет человеку другом,

Подумайте о нас

Снисходительно.

1938–1944 гг.

Легенда о мертвом солдате

Четыре года длился бой,

А мир не наступал.

Солдат махнул на все рукой

И смертью героя пал.

Однако шла война еще.

Был кайзер огорчен:

Солдат расстроил весь расчет,

Не вовремя умер он.

На кладбище стелилась мгла,

Он спал в тиши ночей.

Но как–то раз к нему пришла

Комиссия врачей.

Вошла в могилу сталь лопат,

Прервала смертный сон.

И обнаружен был солдат

И, мертвый, извлечен.

Врач осмотрел, простукал труп

И вывод сделал свой:

Хотя солдат на речи скуп,

Но в общем годен в строй.

И взяли солдата с собой они.

Ночь была голубой.

И если б не каски, были б видны

Звезды над головой.

В прогнившую глотку влили шнапс,

Качается голова.

Ведут его сестры по сторонам,

И впереди – вдова.

А так как солдат изрядно вонял –

Шел впереди поп,

Который кадилом вокруг махал,

Солдат не вонял чтоб.

Трубы играют чиндра–ра–ра,

Реет имперский флаг...

И выправку снова солдат обрел,

И бравый гусиный шаг.

Два санитара шагали за ним.

Зорко следили они:

Как бы мертвец не рассыпался в прах –

Боже сохрани!

Они черно–бело–красный стяг

Несли, чтоб сквозь дым и пыль

Никто из людей не мог рассмотреть

За флагами эту гниль.

Некто во фраке шел впереди,

Выпятив белый крахмал,

Как истый немецкий господин,

Дело свое он знал.

Оркестра военного треск и гром,

Литавры и флейты трель...

И ветер солдата несет вперед,

Как снежный пух метель.

И следом кролики свистят,

Собак и кошек хор –

Они французами быть не хотят.

Еще бы! Какой позор!

И женщины в селах встречали его

У каждого двора.

Деревья кланялись, месяц сиял,

И все орало «Ура!»

Трубы рычат, и литавры гремят,

И кот, и поп, и флаг,

И посредине мертвый солдат

Как пьяный орангутанг.

Когда деревнями солдат проходил,

Никто его видеть не мог –

Так много было вокруг него

Чиндра–ра–ра и хох!

Шумливой толпою прикрыт его путь.

Кругом загорожен солдат.

Вы сверху могли бы на солдата взглянуть,

Но сверху лишь звезды глядят.

Но звезды не вечно над головой.

Окрашено небо зарей –

И снова солдат, как учили его,

Умер как герой.

Перевод С.Кирсанова.

1918

Литература будет проверена

Мартину Андерсену Нексе

Тех, кого усаживают в золоченые кресла, лишь бы они писали,

Спросят потом о тех,

Кто ткал им одежды,

Их книги рассмотрят

Не по ихним возвышенным рассужденьям,

А по вскользь оброненным словам, позволяющим

Судить о тех, кто ткал им одежды.

Именно это прочтут с интересом, потому что именно в этом

Скажутся свойства

Прославленных предков.

Целые литературы,

Состоящие из утонченных оборотов,

Проверят, чтобы доказать,

Что там, где было угнетение,

Жили и мятежники.

По молитвенным воззваниям к неземным существам

Докажут, что земные существа топтали друг друга.

Изысканная музыка слов доложит только о том,

Что многим было нечего есть.

Но в те времена будут прославлены

Те, кто писал, сидя на голой земле,

Те, кто сидел в ногах униженного,

Те, кто был рядом с борцами,

Те, кто рассказал о муках униженных,

Те, кто поведал о деяньях борцов

С искусством. Благородным языком,

Прежде приберегаемым

Для прославления королей.

Их описания несправедливостей и их призывы

Сохранят отпечатки пальцев

Униженных. Потому что именно им

это передавалось, и они

Проносили все это под пропотевшими рубашками

Через полицейские кордоны

Для таких же, как они.

Да, придет такое время,

Когда именно тех мудрых и дружественных,

Гневных, но полных надежд,

Тех, кто писал, сидя на голой земле,

Тех, кого окружали униженные и борцы,

Восславят во весь голос.

Перевод Б.Слуцкого

1939

Любовная песня плохих времен

Все наши встречи — дружбе не порука,

Хотя с тобою были мы близки.

Когда в объятьях грели мы друг друга,

Мы друг от друга были далеки.

И встреться мы сегодня на базаре —

Могли б сцепиться из–за связки лука:

Хотя в объятьях грели мы друг друга,

Все наши встречи — дружбе не порука.

Перевод В.Куприянова

1939–1947 гг.

На самоубийство изгнанника В. Б.

Я слышал, ты поднял на себя руку,

Чтобы не дать палачу работы.

Восемь лет в изгнании наблюдая, как крепнет враг

Ты последней не одолел границы

И земной перешел рубеж.

Рушится Европа. В главы государств

Выходят главари бандитских шаек.

Столько оружия, что людей не видно.

Будущее объято тьмой, а силы

Добра ослаблены. Ты это понял

И добил свое измученное тело.

Перевод Б. Корнилова

1941

Научи меня

Когда я был юн, для меня по моей просьбе

Вырезали ножом на деревянной доске и разрисовали тушью

Портрет старика, скребущего покрытую коростой грудь.

Взгляд его был преисполнен мольбы и надежды на поученье.

Но другой доски, что должна была висеть рядом с первой,

С изображением молодого человека, поучающего старика,

Так для меня и не сделали.

Когда я был юн, я надеялся

Найти старика, согласного, чтоб его поучали.

Когда я состарюсь, меня, я надеюсь,

Найдет молодой человек,

Согласный меня поучать.

Перевод К. Богатырева

Нелегкие времена

Стоя за письменным пультом,

Я вижу через окно в саду моем куст бузины –

Смешение черного с красным.

И мне вспоминается вдруг

Куст бузины моей юности, в Аугсбурге.

Много минут я стою в самом серьезном раздумье:

Пойти ли к столу за очками,

Чтобы еще раз увидеть

Черные ягод на ярко–красных ветвях?

Перевод Б. Слуцкого

Неуловимые ошибки комиссии по делам искусств

Приглашенные на заседание Академии искусств

Большие начальники из Комиссии по делам искусств,

Платя дань доброму обычаю признавать свои ошибки,

Бормотали, что они тоже

Признают свои ошибки. Правда,

Когда их спросили, какие ошибки они признают,

Они, как ни старались, не могли припомнить

Никаких определенных ошибок. Все,

Что ставили им в вину, оказывалось

Как раз не ошибкой, потому что комиссия зажимала

Только произведения, не представляющие интереса, и то,

собственно,

Не зажимала, а просто не продвигала.

Несмотря на усерднейшие размышления,

Они не смогли вспомнить

Ни одной определенной ошибки, однако

Твердо стояли на том,

Что допустили ошибки,— как и требует добрый обычай.

Перевод А.Исаевой

1953

О критическом отношении

Критическое отношение

Некоторые считают бесплодным.

Это потому, что в государстве

Ихней критикой многого не достигнешь.

Но то, что считают бесплодной критикой,

На самом деле слабая критика. Критика оружием

Может разгромить и государство.

Изменение русла реки,

Облагораживание плодового дерева,

Воспитание человека,

Перестройка государства —

Таковы образцы плодотворной критики

И к тому же

Образцы искусства.

Перевод Б.Слуцкого1

О приветливости мира

На пустой земле, где ветер лют,

Каждый поначалу наг и худ,

Зябко ждет, когда придет черед:

Женщина пеленкой обернет.

Не желал никто его, не звал

И за ним повозки не послал,

Был он не известен никому,

Но мужчина руку дал ему.

И с пустой земли, где ветер лют,

В струпьях и коросте все уйдут.

Наконец, полюбят этот свет:

После горсть земли им кинут вслед.

Перевод В. Корнилова.

О пьесе Клейста «Принц Гомбургский»

О бранденбургский парк былых времен!

О духовидцев тщетные мечтанья!

И воин на коленях — эталон

Отваги и законопослушанья!

Лавровый посох очень больно бьет,

Ты победил наперекор приказу.

Безумца оставляет Ника сразу,

Ослушника ведут на эшафот.

Очищен, просветлен, обезоружен

Опальный воин — и крупней жемчужин

Холодный пот под лаврами венка.

Он пал с врагами Бранденбурга рядом,

Мерцают пред его померкшим взглядом

Обломки благородного клинка.

Перевод А.Голембы

1940

О пьесе Шекспира «Гамлет»

В ленивом и обрюзглом этом теле

Гнездится разум, словно злой недуг.

Тут блеск мечей, и шлемов, и кольчуг,

А он тоскует о разумном деле.

Пока над ним не загремит труба

И Фортинбрас под грохот барабанов

Не поведет на бой своих болванов,

Чтоб Данию покрыли их гроба.

Вот наконец объят негодованьем

Так долго колебавшийся толстяк.

Пора покончить с жалким колебаньем!

О, если бы, избавясь от химер,

Он водрузил над Данией свой стяг,

Явил бы всем он царственный пример.

Перевод Е.Эткинда

1939–1947

О стихотворении Шиллера «Колокол»

Читаю: пламя — благо для того,

Кто смог набросить на него узду,

А без узды оно страшней всего.

Не знаю, что поэт имел в виду.

В чем суть столь необузданной стихии

И столь полезной — если автор прав?

Как прекратить ее дела лихие,

Смирить ее неблагонравный нрав?

О пламя, пламя, о природы дочь!

В фригийской шапке шествуя мятежно,

По улицам она уходит в ночь.

Прошли повиновенья времена!

С прислугой обращались слишком нежно?

Так вот чем отплатила вам она!

Перевод А.Голембы

1939–1947

О стихотворении Шиллера «Порука»

В такие дни нам с вами процветать бы!

Дамон у Диониса был в долгу.

Тиран сказал: «Я потерпеть могу».

И смертника он отпустил на свадьбу.

Заложник ждет. Должник, стрелой лети!

Ты, даже зная, что тому, кто ловок,

Проститься может множество уловок,

Вернешься, чтоб заложника спасти.

Святым тогда считался договор,

Тогда еще блюли поруку верно.

И пусть должник летит во весь опор,

Жать на него не следует чрезмерно.

Нам Шиллером урок достойный дан:

Тиран–то был добряк, а не тиран!

Перевод А.Голембы

1939–1947

О счастье

Чтобы выжить, необходимо счастье.

Без счастья

Не спастись никому от холода,

Голода, от людей.

Счастье — помощь.

Я был очень счастлив. Лишь потому

Я все еще жив.

Но, глядя в будущее, с ужасом сознаю,

Сколько еще мне понадобится счастья.

Счастье — помощь.

Силён — кто счастлив.

Крепкий борец и умный учитель

Тот, кто счастлив.

Счастье — помощь.

Перевод В.Куприянова

1939–1947

* * *

Одно прошу: не избегай меня.

Твое рукопожатье — мне отрада.

Ты стал глухим? Тебя мне слышать надо.

Ты стал немым? Твой дух — моя броня.

Ты стал слепым? К себе в поводыри

Прими меня, твоим я буду взглядом.

Позволь, как прежде, быть с тобою рядом,

Как прежде, мне доверье подари.

Не говори: «Я ранен, я калека!»

Поддержки не чурайся, как чумы.

Неверье недостойно человека.

Тот несвободен, кто другому нужен.

Я без тебя во мраке безоружен.

Но я не только я. Я — это мы.

Перевод Е.Эткинда

1939

Песня о счастье

Корабль средь волн плывет,

И видит рулевой

За чуть приметной гранью вод

Заветный город свой.

Шуруйте угли в топках,

Держите твердо штурвал,

Чтоб рифы, мели, шквалы

Корабль ваш миновал.

Мечтают моряки

Вернуться в порт скорей,

И есть, конечно, берега,—

Мы знаем,— у всех морей.

Давай шевели руками

И душу вкладывай в труд.

Удачи надобно завоевать,

Сами они не придут.

Работа не проклятье

Для тех, кто свободен сам,

Есть хлеб для них, и груды книг,

И ветер — парусам.

Чтоб город расцвел счастливый

И вам наградой стал,

Творить и мыслить должны вы,

Ковать и плавить металл.

Ребенку в колыбели

Нужны молоко и хлеб,

Чтоб щечки округлели

И каждый мускул окреп.

Он должен расти из пеленок,

Хоть он и мал пока;

Затем и кричит ребенок

И требует молока.

Коль домом станет кирпич

И деревом — росток,

Мы знаем, будет город у нас

И сад в урочный срок.

И так как матери наши

Для счастья нас родили,

Клянемся жить для счастья,

Для счастья всей земли.

Перевод Арк.Штейнберга

1948–1956

Посещение изгнанных поэтов

Когда – во сне – он вошел в хижину

Изгнанных поэтов, в ту, что рядом с хижиной

Изгнанных теоретиков (оттуда доносились

Смех я споры), Овидий вышел

Навстречу ему и вполголоса сказал на пороге:

«Покуда лучше не садись. Ведь ты еще не умер.

Кто знает,

Не вернешься ли ты еще назад? И все пойдет

по–прежнему, кроме того,

Что сам ты не будешь прежним». Однако подошел

Улыбающийся Бо Цзюй–и и заметил, глядя

сочувственно:

«Любой заслуживает кары, кто хотя бы однажды

сказал о несправедливости».

А его друг Ду Фу тихо промолвил: «Понимаешь,

изгнание

Не место, где можно отучиться от высокомерия».

Однако куда более земной,

Совершенно оборванный, Вийон предстал перед ними

и спросил: «Сколько

Выходов в твоем доме?» А Данте отвел его в сторону,

Вял за рукав и пробормотал: «Твои стихи,

Дружище, кишат погрешностями, подумай

О тех, в сравненьи с которыми ты – ничто».

Но Вольтер прервал его: «Считай каждый грош,

Не то тебя уморят голодом!»

«И вставляй шуточки!» – воскликнул Гейне.

«Это не помогает, –

Огрызнулся Шекспир. – С приходом Якова

Даже мне запретили писать».

– «Если дойдет до суда, –

Бери в адвокаты мошенника! –

посоветовал Еврипид. –

Чтобы знал дыры в сетях закона». Смех

Не успел оборваться, когда из самого темного угла

Послышался голос: «А знает ли кто твои стихи

Наизусть? И те, кто знает,

Уцелеют ли они?» – «Это забытые, –

Тихо сказал Данте, –

Уничтожили не только их тела,

их творения также».

Смех оборвался. Никто не смел даже переглянуться.

Пришелец

Побледнел.

После смерти моей сотрудницы М. Ш.

На девятый год бегства от Гитлера,

Изнуренная скитаниями,

Холодом, голодом зимней Финляндии,

Ожиданием визы на другой континент,

Умерла товарищ Штеффин

В красной столице Москве.

Погиб мой генерал,

Погиб мой солдат.

Ушел мой ученик.

Ушел мой учитель.

Умер мой опекун,

Умер мой подопечный.

Когда час наступил и не столь уж непреклонная смерть,

Пожав плечами, мне показала пять истлевших легочных долей,

Бессильная жизнь залатать шестой, последней,

Я поспешно собрал пятьсот поручений,

Дел, которые надо исполнить тотчас и завтра, в грядущем году

И в ближайшее семилетие,

Задал множество важных вопросов, которые

Разрешить могла лишь она, умирающая.

И, поглощенная ими,

Она легче приняла смерть.

В память хрупкой моей наставницы,

Ее глаз, пылавших синим гневным огнем,

Ее поношенной накидки, с большим

Капюшоном, с широким подолом, я переназвал

Созвездие Ориона в созвездие Штеффин.

Глядя теперь в небо и грустно покачивая головой.

Я временами слышу слабеющий кашель.

Руины.

Вот еще деревянная шкатулка для черновиков,

Вот баварские ножички, конторка, грифельная доска,

Вот маски, приемничек, воинский сундучок,

Вот ответы, но нет вопрошающего.

Высоко над деревьями

Стоит созвездие Штеффин.

Перевод В. Куприянова

1941

Правдивая история о крысолове из Гамельна

Крысолов из города Гамельна —

Это в Гамельне знает любой —

Он тысячу, если не больше, детей

Своей дудкой увлек за собой.

Он долго играл, их сердца смутив,—

Это был превосходный мотив.

Крысолов из города Гамельна,

С малышами пустился он в путь,

Чтоб место для них на земле подыскать

Поприличней какое–нибудь.

Он долго играл, их сердца смутив,—

Это был превосходный мотив.

Крысолов из города Гамельна,

А в какие он вел их места?

Но дети взволнованы были меж тем,

И, по–видимому, неспроста.

Он долго играл, их сердца смутив,—

Это был превосходный мотив.

Крысолов из города Гамельна,

Когда вышел из города он,

Отменной игрою своей, говорят,

Он и сам уже был покорен.

Я долго играю, сердца их смутив,—

Превосходный это мотив.

Крысолов из города Гамельна,

Далеко не сумел он уйти —

Он сбился с дороги, в горах заплутав,

И вернулся к началу пути.

Слишком долго играл он, сердца их смутив,—

Слишком был превосходен мотив.

Крысолов из города Гамельна

Был повешен, все знают о том,

А все же о дудке, о дудке его

Говорилось немало потом.

Он долго играл, их сердца смутив,—

Это был превосходный мотив.

Перевод Ю. Левитанского1

Радость начала

О радость начала! О раннее утро!

Первая травка, когда ты, казалось, забыл,

Что значит зеленое! Радость от первой страницы

Книги, которой ты ждал, и восторг удивления]

Читай не спеша, слишком скоро

Часть непрочтенная станет тонка!

О первая пригоршня влаги

На лицо, покрытое потом! Прохлада

Свежен сорочки! О начало любви!

И отведенный взгляд!

О начало работы! Заправить горючим

Остывший двигатель! Первый рывок рычага

И первый стрекот мотора! И первой затяжки

Дым, наполняющий легкие!

И рожденье твое,

Новая мысль!

Перевод Е.Эткинда

1939–1947

Реквизит Елены Вайгель

Скамейка, зеркало в надтреснутом овале

И штифтик грима: с ролью на коленях

Она садилась здесь; и невод — опускали

Его в оркестр во время представленья.

А вот глядите — из времен гоненья

Доска для теста, стоптанный башмак

И медный таз — черничное варенье

Варила детям в нем; продавленный дуршлаг.

Все на виду, чем в радости и в горе,

Своем и вашем, правила она.

О драгоценная без гордости во взоре!

Актриса, беженка, служанка и жена.

Перевод А.Исаевой

1940

Скверное время для молодежи

Вместо того чтобы в роще играть со сверстниками,

Сидит мой маленький сын, склонившись над книгами.

При этом всего охотнее читает он

О мошенничествах, совершаемых богачами,

И о бойнях, затеянных генералами.

Когда он читает о том, что наши законы

Одинаково запрещают богатым и бедным спать под мостами,

Я слышу, как он хохочет счастливо.

Когда становится ясно ему, что автор книги подкуплен,

Лицо его юное вмиг озаряется светом.

Это мне по душе, несомненно, и все же

Мне хотелось бы дать ему детство такое,

Чтобы в роще играл он с друзьями.

Перевод Ю.Левитанского

1939–1947 гг.

Скверное время для поэзии

Знаю, что только счастливый

Любим. Его голос

Радует всех. Он красив.

Уродливое дерево посреди двора

Говорит о скудости почвы, и все же

Прохожие бранят его уродцем,

И они правы.

Я не вижу на Зунде ни лодок зеленых,

Ни веселого паруса. Вижу

Только дырявую сеть рыбаков.

Почему я твержу лишь о том,

Что сорокалетняя батрачка бредет согнувшись?

Груди девушек

Теплы, как в прежние дни.

В моей песне рифма

Показалась бы мне щегольством.

Во мне вступили в борьбу

Восторг от яблонь цветущих

И ужас от речей маляра,

Но только второе

Властно усаживает меня за стол.

Перевод Е.Эткинда

1939–1947 гг.

Сожжение книг

После приказа властей о публичном сожжении

Книг вредного содержания,

Когда повсеместно понукали волов, тащивших

Телеги с книгами на костер,

Один гонимый автор, один из самых лучших,

Штудируя список сожженых, внезапно

Ужаснулся, обнаружив, что его книги

Забыты. Он поспешил к письменному столу,

Окрыленный гневом, и написал письмо власть имущим.

«Сожгите меня! – писало его крылатое перо.–

Сожгите меня!

Не пропускайте меня! Не делайте этого! Разве я

Не писал в своих книгах только правду? А вы

Обращаетесь со мной как со лжецом.

Я приказываю вам:

«Сожгите меня!»

* Стихотворение написано под впечатлением открытого

письма писателя Оскара Мария Графа в связи с публичным

сожжением книг гитлеровцами 10 мая 1933 года.

Перевод Б. Слуцкого

Сонет в эмиграции

Я, изгнанный на ярмарку, бреду,

Живой среди живоподобных мумий;

Кому продать плоды моих раздумий?

Бреду по старым камням, как в бреду,

По старым камням, вытертым до блеска

Шагами безнадежных ходоков.

Мне «spell your name»1 твердят из–за столов,

Ах, это «name» звучало прежде веско!

И слава богу, если им оно

Неведомо, поскольку это имя

Доносом обесчещено давно.

Мне приходилось толковать с такими;

Они правы, что, судя по всему,

Не доверяют рвенью моему.

Перевод Е. Эткинда

Сонет о жизни скверной

Семь лет в соседстве с подлостью и злобой

Я за столом сижу, плечом к плечу,

И, став предметом зависти особой,

Твержу: «Не пью, оставьте, не хочу!»

Хлебаю свой позор из вашей чаши,

Из вашей миски – радости свои.

На остальные ж притязанья ваши

Я говорю: «Потом, друзья мои!»

Такая речь не возвышает душу.

Себе в ладонь я дунул, и наружу

Пробился дух гниенья. Что за черт!

Тогда я понял – вот конец дороги.

С тех пор я наблюдаю без тревоги,

Как век мой краткий медленно течет.

Перевод Ю. Левитанского

1925

Спектакль окончен

Спектакль окончен. Сыграна пьеса. Медленно

Опорожняется вялая кишка театра. В своих уборных

Стирают румяна и пот пройдошистые продавцы

Смешанной в спешке мимики, сморщенной реторики.

Наконец

Освещение сходит на нет, которое жалкую

Разоблачало халтуру, и погружается в сумерки

Прекрасная пустота поруганной сцены. В пустом,

Слегка еще дурно пахнущем зале сидит наш добрый

Драмодел, ненасытный, пытается он

Вспомнить все про себя.

Перевод В. Куприянова

Тайфун

Во время бегства от маляра в Соединенные Штаты

Мы внезапно заметили, что наш маленький корабль стоит на месте.

Всю ночь и весь день

Он стоял неподвижно на уровне Луцона в Китайском море.

Некоторые говорили, что виною тому — тайфун,

свирепствующий на севере,

Другие опасались немецких пиратов.

Все

Предпочитали тайфун немцам.

Перевод К. Богатырева

1941

Финляндия 1940

Мы теперь беженцы

В Финляндии.

Моя маленькая дочь

Вечерами сидит дома и ругается,

Что никто из детей с ней не играет. Она немка,

Разбойничье отродье.

Когда я повышаю голос в споре,

Меня призывают к порядку. Здесь не любят,

Когда повышает голос

Разбойничье отродье.

Когда я напоминаю своей маленькой дочке,

Что немцы народ разбойников,

Мы оба радуемся, что их не любят,

И оба хохочем.

Мне противно смотреть,

Как выбрасывают хлеб,

Потому что я родом из крестьян.

Можно понять,

Как я ненавижу войну!

III

Наша финская приятельница

Рассказала нам за бутылкой вина,

Как война опустошила ее вишневый сад.

Оттуда, она сказала, вино, которое мы пьем.

Мы опорожнили наши стаканы

В память о расстрелянном вишневом саде

И в честь разума.

Это год, о котором будут говорить.

Это год, о котором будут молчать.

Старики видят смерть юнцов.

Глупцы видят смерть мудрецов.

Земля уже не родит, а жрет.

Небо источает не дождь, а железо.

Перевод Б.Слуцкого

1940

Фюрер вам станет рассказывать — дескать, война...

Продлится всего четыре недели. К началу осени

Все вы вернетесь домой. Но осень

Много раз придет и пройдет, а вы

Не вернетесь домой.

Маляр вам станет рассказывать — мол, машины

Будут за вас воевать. Лишь немногим

Предстоит умереть. Но вы,

Сотнями тысяч будете вы умирать,

Умирать в таком огромном количестве,

каком никогда и никто еще на свете не умирал.

Если мне доведется услышать,

что вы воюете на Северном полюсе,

и Индии, в Трансваале,

Значит, буду я знать,

Где ваши могилы.

Перевод М.Ваксмахера

1939–1947 гг.

Хвала диалектике

(Из пьесы «Мероприятие»)

Кривда уверенным шагом сегодня идет до земле.

Кровопийцы устраиваются на тысячелетья.

Насилье вещает: «Все пребудет навечно, как есть».

Человеческий голос не может пробиться сквозь вой

власть имущих,

И на каждом углу эксплуатация провозглашает:

«Я хозяйка теперь».

А угнетенные нынче толкуют:

«Нашим надеждам не сбыться уже никогда».

Если ты жив, не говори: «Никогда»!

То, что прочно, непрочно.

Так, как есть, не останется вечно.

Угнетатели выскажутся —

Угнетенные заговорят.

Кто посмеет сказать «никогда»?

Кто в ответе за то, что угнетенье живуче? Мы.

Кто в ответе за то, чтобы сбросить его? Тоже мы.

Ты проиграл? Борись.

Побежденный сегодня победителем станет завтра.

Если свое положение ты осознал,

разве можешь ты с ним примириться?

И «Никогда» превратится в «Сегодня»!

1930

Хлеб народа

Справедливость — это хлеб народа.

Иногда его хватает, а иногда его мало.

Иногда он вкусен, иногда в рот не возьмешь.

Если мало хлеба, то правит голод,

Если хлеб плох, вспыхивает недовольство:

Долой негодную справедливость!

Она выпечена неумело, она замешана бездарно.

Она без пряностей, с черной коркой.

Зачерствела справедливость, поздно она к нам пришла!

Если хлеб хорош и его вдоволь,

То можно жить единым хлебом.

Если нет изобилья,

Но зато есть справедливость,

Ешь этот хлеб и работай так,

Чтобы добиться изобилья!

Если нужен ежедневный хлеб,

То еще нужнее ежедневная справедливость,

Она нужна не единожды на день.

От рассвета и до заката, в радости и в работе,

В радостной нашей работе,

В тяжелую годину и в годину веселую,

Ежедневно и в достатке

Этот хлеб необходим народу

Справедливость — это хлеб народа.

Кто же должен печь этот хлеб?

Тот, кто всегда печет хлеб.

Тот, кто пек его издавна.

И точно так же хлеб справедливости

Должен выпекать народ!

Хлеб ежедневный, хороший хлеб!

Перевод В.Корнилова

1948–1956

Шведский пейзаж

Под серыми соснами — дом на снос.

На свалке — полированный белый ларь.

Что это? Прилавок? Или алтарь?

Торговали здесь плотью Христа? Или кровь

Его разливали? Отмеряли холст?

Торговец молился? Барышничал поп?

Прекрасные божьи творения,— сосны

Сбывает соседский портной за бесценок.

Перевод Е.Эткинда

1939