* * *

Сбылась беда пророческих угроз,

и тёмный век бредёт по бездорожью.

В нём естество склонилось перед ложью,

и бренный разум душу перерос.

Явись теперь мудрец или поэт,

им не связать рассыпанные звенья.

Все одиноки – без уединенья.

Всё – гром, и смрад, и суета сует.

Ни доблестных мужей, ни кротких жен,

а вещий смысл тайком и ненароком...

Но жизни шум мешает быть пророком,

и без того я странен и смешон.

Люблю мой крест, мою полунужду

и то, что мне не выбиться из круга,

что пью с чужим, а гневаюсь на друга,

со злом мирюсь, а доброго не жду.

Мне век в лицо швыряет листопад,

а я люблю, не в силах отстраниться,

тех городов гранитные страницы,

что мы с тобой листали наугад.

Люблю молчать и слушать тишину

под звон синиц и скок весёлых белок,

стихи травы, стихи берёзок белых,

что я тебе в час утренний шепну.

Каких святынь коснусь тревожным лбом?

Чем увенчаю влюбчивую старость?

Ни островка в синь-море не осталось,

ни белой тучки в небе голубом...

Безумный век идёт ко всем чертям,

а я читаю Диккенса и Твена

и в дни всеобщей дикости и тлена,

смеясь, молюсь мальчишеским мечтам.

1976