Судакские элегии

1.

Когда мы устанем от пыли и прозы,

пожалуй, поедем в Судак.

Какие огромные белые розы

там светят в садах.

Деревня – жаровня. А что там акаций!

Каменья, маслины, осот…

Кто станет от солнца степей домогаться

надменных красот?

Был некогда город алчбы и торговли

со стражей у гордых ворот,

но где его стены и где его кровли?

И где его род?

Лишь дикой природы пустынный кусочек,

смолистый и выжженный край.

От судей и зодчих остался песочек –

лежи загорай.

Чу, скачут дельфины! Вот бестии. Ух ты,

как пляшут! А кто ж музыкант?

То розовым заревом в синие бухты

смеётся закат.

На лицах собачек, лохматых и добрых,

весёлый и мирный оскал,

и щёлкают травы на каменных рёбрах

у скаредных скал.

А под вечер ласточки вьются на мысе

и пахнет полынь, как печаль.

Там чёртовы кручи, там грозные выси

и кроткая даль.

Мать-Вечность царит над нагим побережьем,

и солью горчит на устах,

и дремлет на скалах, с которых приезжим

сорваться – пустяк.

Одним лишь изъяном там жребий плачевен,

и нервы катают желвак:

в том нищем краю не хватает харчевен

и с книгами – швах.

На скалах узорный оплот генуэзцев,

тишайшее море у ног,

да только в том месте я долго наесться,

голодный, не мог.

А всё ж, отвергая житейскую нехоть –

такой уж я сроду чудак, –

отвечу, как спросят: «Куда нам поехать?» –

«Езжайте в Судак».

2.

Настой на снах в пустынном Судаке…

Мне с той землей не быть накоротке,

она любима, но не богоданна.

Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай…

Я понял там, чем стал Господень рай

после изгнанья Евы и Адама.

Как непристойно Крыму без татар.

Шашлычных углей лакомый угар,

заросших кладбищ надписи резные,

облезлый ослик, движущий арбу,

верблюжесть гор с кустами на горбу,

и всё кругом – такая не Россия.

Я проходил по выжженным степям

и припадал к возвышенным стопам

кремнистых чудищ, див кудлатоспинных.

Везде, как воздух, чуялся Восток –

пастух без стада, светел и жесток,

одетый в рвань, но с посохом в рубинах.

Который раз, не ведая зачем,

я поднимался лесом на Перчем,

где прах мечей в скупые недра вложен,

где с высоты Георгия монах

смотрел на горы в складках и тенях,

что рисовал Максимильян Волошин.

Буддийский поп, украинский паныч,

в Москве француз, во Франции москвич,

на стержне жизни мастер на все руки,

он свил гнездо в трагическом Крыму,

чтоб днём и ночью сердце рвал ему

стоперстый вопль окаменелой муки.

На облаках бы – в синий Коктебель.

Да у меня в России колыбель,

и не дано родиться по заказу,

и не пойму, хотя и не кляну,

зачем я эту горькую страну

ношу в крови как сладкую заразу.

О, нет беды кромешней и черней,

когда надежда сыплется с корней

в солёный сахар мраморных расселин,

и только сердцу снится по утрам

угрюмый мыс, как бы индийский храм,

слетающий в голубизну и зелень…

Когда, устав от жизни деловой,

упав на стол дурною головой,

забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник,

да озарит печаль моих поэм

полынный свет, покинутый Эдем –

над синим морем розовый шиповник.

3.

Восточный Крым, чья синь седа,

а сень смолиста, –

нас, точно в храм, влекло сюда

красе молиться.

Я знал, влюблённый в кудри трав,

в колосьев блёстки,

что в ссоре с радостью не прав

Иосиф Бродский.

Но разве знали ты и я

в своей печали,

что космос от небытия

собой спасали?

Мы в море бросили пятак, –

оно – не дура ж, –

чтоб нам вернуться бы в Судак,

в старинный Сурож.

О, сколько окликов и лиц,

нам незнакомых,

у здешней зелени, у птиц

и насекомых!..

Росли пахучие кусты

и реял парус

у края памяти, где ты

со мной венчалась.

Доверясь общему родству,

постиг, прозрев, я,

что свет не склонен к воровству,

не лгут деревья.

Всё пело любящим хвалу,

и, словно грезясь,

венчая башнями скалу,

чернелась крепость…

А помнишь, помнишь: той порой

за солнцем следом

мы шли под Соколом-горой

над Новым Светом?

А помнишь, помнишь: тайный скит,

приют жар-птицын,

где в золотых бродильнях спит

колдун Голицын?

Да, было доброе винцо,

лилось рекою.

Я целовал тебя в лицо –

я пил другое…

В разбойной бухте, там, где стык

двух скал ребристых,

тебя чуть было не настиг

сердечный приступ.

Но для воскресших смерти нет,

а жизнь без края –

лишь вечный зов да вечный свет,

да ширь морская!

Она колышется у ног,

а берег чуден,

и то, что видим, лишь намёк

на то, что чуем.

Шуруя соль, суша росу ль,

с огнём и пеной

лилась разумная лазурь

на брег небренный.

И, взмыв над каменной грядой,

изжив бескрылость,

привету вечности родной

душа раскрылась!  

1974, 1982