Алеко

Пожалуй, неплохо

Вставать спозаранок,

Играть в биллиард,

Разбираться в вине,

Веселых любить

Молодых молдаванок

Или гарцевать

На поджаром коне.

Ему называться повесой

Не внове,

Но после вина

Утомителен сон,

И тесно,

И скучно,

Смешно в Кишиневе,

В стране, по которой

Бродяжил Назон.

Такая худая,

Не жизнь, а калека,

Услады одни

И заботы одни –

Сегодня за табором,

Следом,

Алеко

Уйдет,

Позабудет минувшие дни.

И тихо и пусто,

Где песня стояла.

И пыль золотая

Дымится у пят,

Кричат ребятишки,

Цветут одеяла,

Таращаться кони,

Повозки скрипят.

Страшны и черны

Лошадиные воры,

И необычайны

Преданья и сны,

И всем хороши

По ночам разговоры,

И песни прекрасны,

И мысли ясны.

Цыганское солнце

Стоит над огнями;

Оно на ущербе,

Но светит легко,

И степь бесконечна…

Запахло конями,

И ты, как Алеко,

Ушел далеко.

Искатель свободы

И лорда потомок,

Но всё же цыганский

Закон незнаком.

И строен, и ловок,

И в талии тонок,

Затянутый красным

Большим кушаком.

Ревнивец угрюмый,

Бродяга бездомный,

Ты, кажется, умер,

Тоскуя, любя;

Ты был одинок

В этой жизни огромной,

Но я никогда

Не забуду тебя.

Уже по Молдавии

Песни другие,

И эти по-своему

Песни правы –

Разостланы всюду

Ковры дорогие

Из лучших цветов,

Из пахучей травы.

А ночь надвигается,

Близится час мой,

Моя одинокая

Лампа горит,

И милый Алеко,

Алеко несчастный

Приходит

И долго со мной говорит.

1936

Апшеронский полуостров

Из Баку уезжая,

припомню, что видел

я — поклонник работы,

войны и огня.

В храме огнепоклонников

огненный идол

почему-то

не интересует меня.

Ну — разводят огонь,

бьют башкою о камень,

и восходит огонь

кверху

дымен, рогат.

— Нет! — кричу про другой,

что приподнят руками

и плечами

бакинских ударных бригад.

Не царица Тамара,

поющая в замке,

а турчанки, встающие

в общий ранжир.

Я узнаю повсюду их

по хорошей осанке,

по тому, как синеют

откинутые паранджи.

И, тоску отметая,

заикнешься, товарищи, разве

про усталость, про то,

что работа не по плечам?

Чёрта с два!

Это входит Баку в Закавказье,

В Закавказье, отбитое у англичан…

Ветер загремел.

Была погодка аховая —

серенькие волны

ударили враз,

но пристань отошла,

платочками помахивая,

благими пожеланиями

провожая нас.

Хватит расставанья.

Пойдёмте к чемоданам,

выстроим, хихикая,

провизию в ряды —

выпьем телиани,

что моря, вода нам?

Выплывем, я думаю,

из этой воды.

Жить везде прекрасно:

на борту промытом,

чуть поочухавшись

от разной толчеи,

палуба в минуту

обрастает бытом —

стелет одеяла,

гоняет чаи.

Слушайте лирические

телеграммы с фронта —

небо велико,

и велика вода.

Тихо по канату горизонта

нефтеналивные балансируют суда.

И ползут часы,

качаясь и тикая,

будто бы кораблики,

по воде шурша,

и луна над нами

просияла тихая —

в меру желтоватая,

в меру хороша.

Скучно наблюдая

за игрой тюленей,

мы плывем и видим —

нас гнетут пуды

разных настроений,

многих впечатлений

однородной массы

неба и воды.

Хватит рассусоливать —

пойдёмте к чемоданам,

выстроим, хихикая,

провизию в ряды,

выпьем телиани, —

что моря, воды нам?

Выплывем,я думаю, —

из этой воды.

1930

Баку

Ты стоишь земли любимым сыном —

здоровяк, со всех сторон хорош,

и, насквозь пропахший керосином,

землю по-сыновьему сосёшь.

Взял её ты в буравы и свёрла,

хорошо, вплотную, глубоко,

и ползёт в нефтепровода горло

чёрное густое молоко.

Рваный ветер с моря, уйма вышек,

горькая каспийская волна,

ты свои четыре буквы выжег

в книге Революции сполна.

Ты стоишь — кормилец и поилец

всех республик и всего и вся —

Трактор из Путиловского вылез,

в жилах молоко твоё неся.

Ждет тебя земля одна шестая,

СТО, ВСНХ, НКПС —

наше сердце, наша кровь густая,

наш Баку — ударник и боец.

Полный ход. Старания утроим —

затхлый пот, усталость — хоть бы хны…

промысла АзНефти — строй за строем.

Бухта Ильича, Сураханы.

Сабунчи пригнули шею бычью —

пусть подъём к социализму крут,

вложим пятилетнюю добычу

в трёхгодичный драгоценный труд.

Пот соревнованья, поединка

выльет нефтеносная земля —

и закисла морда Детердинга —

морда нефтяного короля.

Он предвидит своего оплота

грохот, а спасенье, как во сне, —

бьёт ударных буровых работа,

выше поднимающих АзНефть.

Грохот неминуемого краха,

смена декораций и ролей —

бей, Баку,

— мы за тобой без страха

перережем к чёрту королей.

Чтобы кверху вылетом набата,

свернутой струёй подземных сил

над тобой фонтан Биби-Эйбата

торжество республик возносил.

1930

Без тоски, без грусти, без оглядки...

Без тоски, без грусти, без оглядки,

Cокращая житие на треть,

Я хотел бы на шестом десятке

От разрыва сердца умереть.

День бы синей изморозью капал,

Небо бы тускнело вдалеке,

Я бы, задыхаясь, падал на пол,

Кровь ещё бежала бы в руке.

Песни похоронные противны.

Саван из легчайшей кисеи.

Медные бы положили гривны

На глаза заплывшие мои.

И уснул я без галлюцинаций,

Белый и холодный, как клинок.

От общественных организаций

Поступает за венком венок.

Их положат вперемешку, вместе —

К телу собирается народ,

Жалко — большинство венков из жести, —

Дескать, ладно, прах не разберёт.

Я с таким бы предложеньем вылез

Заживо, покуда не угас,

Чтобы на живые разорились —

Умирают в жизни только раз.

Ну, да ладно. И на том спасибо.

Это так, для пущей красоты.

Вы правы, пожалуй, больше, ибо

Мёртвому и мёртвые цветы.

Грянет музыка. И в этом разе,

Чтобы каждый скорбь воспринимал,

Все склоняются. Однообразен

Похоронный церемониал.

* * *

Впрочем, скучно говорить о смерти,

Попрошу вас не склонять главу,

Вы стихотворению не верьте, —

Я ещё, товарищи, живу.

Лучше мы о том сейчас напишем,

Как по полированным снегам

Мы летим на лыжах, песней дышим

И работаем на страх врагам.

1933

В нашей волости

По ночам в нашей волости тихо,

Незнакомы полям голоса,

И по синему насту волчиха

Убегает в седые леса.

По полям, по лесам, по болотам

Мы поедем к родному селу.

Пахнет холодом, сеном и потом

Мой овчинный дорожный тулуп.

Скоро лошади в мыле и пене,

Старый дом, донесут до тебя.

Наша мать приготовит пельмени

И немного поплачет любя.

Голова от зимы поседела,

Молодая моя голова.

Но спешит с озорных посиделок

И в сенцах колобродит братва.

Вот и радость опять на пороге —

У гармошки и трели, и звон;

Хорошо обжигает с дороги

Горьковатый первач-самогон.

Только мать поглядит огорчённо,

Перекрестит меня у дверей.

Я пойду посмотреть на девчонок

И с одною уйду поскорей.

Синева… И от края до края

По дорогам гуляет луна…

Эх ты, волость моя дорогая

И дорожная чашка вина!..

1927

В Нижнем Новгороде с откоса...

В Нижнем Новгороде с откоса

чайки падают на пески,

все девчонки гуляют без спроса

и совсем пропадают с тоски.

Пахнет липой, сиренью и мятой,

небывалый слепит колорит,

парни ходят — картуз помятый,

папироска во рту горит.

Вот повеяло песней далёкой,

ненадолго почудилось всем,

что увидят глаза с поволокой,

позабытые всеми совсем.

Эти вовсе без края просторы,

где горит палисадник любой,

Нижний Новгород, Дятловы горы,

Ночью сумрак чуть-чуть голубой.

Влажным ветром пахнуло немного,

лёгким дымом, травою сырой,

снова Волга идёт как дорога,

вся покачиваясь под горой.

Снова тронутый радостью долгой,

я пою, что спокойствие — прах,

что высокие звёзды над Волгой

тоже гаснут на первых порах.

Что напрасно, забытая рано,

хороша, молода, весела,

как в несбыточной песне, Татьяна

в Нижнем Новгороде жила.

Вот опять на песках, на паромах

ночь огромная залегла,

дует запахом чахлых черёмух,

налетающим из-за угла,

тянет дождиком, рваною тучей

обволакивает зарю, —

я с тобою на всякий случай

ровным голосом говорю.

Наши разные разговоры,

наши песенки вперебой.

Нижний Новгород, Дятловы горы,

Ночью сумрак чуть-чуть голубой.

1936

В селе Михайловском...

В селе Михайловском

Зима огромна,

Вечер долог,

И лень пошевелить рукой.

Содружество лохматых елок

Оберегает твой покой.

Порой метели заваруха,

Сугробы встали у реки,

Но вяжет нянюшка-старуха

На спицах мягкие чулки.

На поле ветер ходит вором,

Не греет слабое вино,

И одиночество, в котором

Тебе и тесно и темно.

Опять виденья встали в ряд.

Закрой глаза.

И вот румяный

Онегин с Лариной Татьяной

Идут,

О чем-то говорят.

Прислушивайся к их беседе,

Они – сознайся, не таи –

Твои хорошие соседи

И собеседники твои.

Ты знаешь ихнюю дорогу,

Ты их придумал,

Вывел в свет.

И пишешь, затая тревогу:

«Роняет молча пистолет».

И сердце полыхает жаром,

Ты ясно чувствуешь: беда!

И скачешь на коне поджаром,

Не разбирая где, куда.

И конь храпит, с ветрами споря,

Темно,

И думы тяжелы,

Не ускакать тебе от горя,

От одиночества и мглы.

Ты вспоминаешь:

Песни были,

Ты позабыт в своей беде,

Одни товарищи в могиле,

Другие – неизвестно где.

Ты окружен зимой суровой,

Она страшна, невесела,

Изгнанник волею царевой,

Отшельник русского села.

Наступит вечер.

Няня вяжет.

И сумрак по углам встает.

Быть может, няня сказку скажет,

А может, песню запоет.

Но это что?

Он встал и слышит

Язык веселый бубенца,

Всё ближе,

Перезвоном вышит,

И кони встали у крыльца.

Лихие кони прискакали

С далеким,

Дорогим,

Родным…

Кипит шампанское в бокале,

Сидит товарищ перед ним.

Светло от края и до края

И хорошо.

Погибла тьма,

И Пушкин, руку простирая,

Читает «Горе от ума».

Через пространство тьмы и света,

Через простор,

Через уют

Два Александра,

Два поэта,

Друг другу руки подают.

А ночи занавес опущен,

Воспоминанья встали в ряд,

Сидят два друга,

Пушкин, Пущин,

И свечи полымем горят.

Пугает страхами лесными

Страна, ушедшая во тьму,

Незримый Грибоедов с ними,

И очень хорошо ему.

Но вот шампанское допито…

Какая страшная зима,

Бьет бубенец,

Гремят копыта…

И одиночество…

И тьма.

1936

Вечер

Гуси-лебеди пролетели,

Чуть касаясь крылом воды,

Плакать девушки захотели

От неясной ещё беды.

Прочитай мне стихотворенье,

Как у нас вечера свежи,

К чаю яблочного варенья

Мне на блюдечко положи.

Отчаёвничали, отгуляли,

Не пора ли, родная, спать, —

Спят ромашки на одеяле,

Просыпаются ровно в пять.

Вечер тонкий и комариный,

Погляди, какой расписной,

Завтра надо бы за малиной,

За пахучею, за лесной.

Погуляем ещё немного,

Как у вас вечера свежи!

Покажи мне за ради бога,

Где же Керженская дорога,

Обязательно покажи.

Постоим под синей звездою.

День ушёл со своей маетой.

Я скажу, что тебя не стою,

Что тебя называл не той.

Я свою называю куклой —

Брови выщипаны у ней,

Губы крашены спелой клюквой,

А глаза синевы синей.

А душа — я души не знаю.

Плечи тёплые хороши.

Земляника моя лесная,

Я не знаю её души.

Вот уеду. Святое слово,

Не волнуясь и не любя,

От Ростова до Бологого

Буду я вспоминать тебя.

Золотое твоё варенье,

Кошку рыжую на печи,

Птицу синего оперения,

Запевающую в ночи.

30 сентября 1934,

Новый Петергоф

Всё уйдёт. Четыреста четыре...

Всё уйдёт. Четыреста четыре

умных человеческих голов

в этом грязном и весёлом мире

песен, поцелуев и столов.

Ахнут в жижу чёрную могилы,

в том числе, наверно, буду я.

Ничего, ни радости, ни силы,

и прощай, красивая моя.

. . . . . . . . . . . .

Сочиняйте разные мотивы,

всё равно недолго до могилы.

1935

Вы меня теперь не трогте...

Вы меня теперь не трогте —

мне не петь, не плясать —

мне осталось только локти

кусать.

Было весело и пьяно,

а теперь я не такой,

за четыре океана

улетел мой покой.

Шепчут листья на берёзах:

— Нехороший ты, хмельной...

Я иду домой — тверёзых

обхожу стороной.

Пиво горькое на солоде

затопило мой покой...

Все хорошие, весёлые —

один я плохой.

1935

Дети

Припоминаю лес, кустарник,

Незабываемый досель,

Увеселенья дней базарных —

Гармонию и карусель.

Как ворот у рубахи вышит —

Звездою, гладью и крестом,

Как кони пляшут, кони пышут

И злятся на лугу пустом.

Мы бегали с бумажным змеем,

И учит плавать нас река,

Ещё бессильная рука,

И ничего мы не умеем.

Ещё страшны пути земные,

Лицо холодное луны,

Ещё для нас часы стенные

Великой мудрости полны.

Ещё веселье и забава,

И сенокос, и бороньба,

Но всё же в голову запало,

Что вот — у каждого судьба.

Что будет впереди, как в сказке, —

Один индейцем, а другой —

Пиратом в шёлковой повязке,

С простреленной в бою ногой.

Так мы растём. Но по-иному

Другие годы говорят:

Лет восемнадцати из дому

Уходим, смелые, подряд.

И вот уже под Петербургом

Любуйся тучею сырой,

Довольствуйся одним окурком

Заместо ужина порой.

Глотай туман зелёный с дымом

И торопись ко сну скорей,

И радуйся таким любимым

Посылкам наших матерей.

А дни идут. Уже не дети,

Прошли три лета, три зимы,

Уже по-новому на свете

Воспринимаем вещи мы.

Позабываем бор сосновый,

Реку и золото осин,

И скоро десятифунтовый

У самого родится сын.

Он подрастёт, горяч и звонок,

Но где-то есть при свете дня,

Кто говорит, что «мой ребёнок»

Про бородатого меня.

Я их письмом не побалую

Про непонятное своё.

Вот так и ходит вкруговую

Моё большое бытиё.

Измерен весь земной участок,

И я, волнуясь и скорбя,

Уверен, что и мне не часто

Напишет сын мой про себя.

1936

Из летних стихов

Всё цвело. Деревья шли по краю

Розовой, пылающей воды;

Я, свою разыскивая кралю,

Кинулся в глубокие сады.

Щеголяя шёлковой обновой,

Шла она. Кругом росла трава.

А над ней — над кралею бубновой —

Разного размера дерева.

Просто куст, осыпанный сиренью,

Золотому дубу не под стать,

Птичьему смешному населенью

Всё равно приказано свистать.

И на дубе тёмном, на огромном,

Тоже на шиповнике густом,

В каждом малом уголке укромном

И под начинающим кустом,

В голубых болотах и долинах

Знай свисти и отдыха не жди,

Но на тонких на ногах, на длинных

Подошли, рассыпались дожди.

Пролетели. Осветило снова

Золотом зелёные края —

Как твоя хорошая обнова,

Лидия весёлая моя?

Полиняла иль не полиняла,

Как не полиняли зеленя, —

Променяла иль не променяла,

Не забыла, милая, меня?

Вечером мы ехали на дачу,

Я запел, веселья не тая, —

Может, не на дачу — на удачу, —

Где удача верная моя?

Нас обдуло ветром подогретым

И туманом с медленной воды,

Над твоим торгсиновским беретом

Плавали две белые звезды.

Я промолвил пару слов резонных,

Что тепла по Цельсию вода,

Что цветут в тюльпанах и газонах

Наши областные города,

Что летит особенного вида —

Вырезная — улицей листва,

Что меня порадовала, Лида,

Вся подряд зелёная Москва.

Хорошо — забавно — право слово,

Этим летом красивее я.

Мне понравилась твоя обнова,

Кофточка зелёная твоя.

Ты зашелестела, как осина,

Глазом повела своим большим:

— Это самый лучший… Из Торгсина…

Импортный… Не правда ль? Крепдешин…

Я смолчал. Пахнуло тёплым летом

От листвы, от песен, от воды —

Над твоим торгсиновским беретом

Плавали две белые звезды.

Доплыли до дачи запылённой

И без уважительных причин

Встали там, где над Москвой зелёной

Звёзды всех цветов и величин.

Я сегодня вечером — не скрою —

Одинокой птицей просвищу.

Завтра эти звёзды над Москвою

С видимой любовью разыщу.

1934

Интересно говорить стихами...

Интересно говорить стихами

О печали тягостной моей,

О природе,

О любви,

О маме

И о слове северных морей.

1935

Как же так?...

Как же так?

Не любя, не страдая,

даже слово привета тая,

ты уходишь, моя молодая,

золотая когда-то моя…

Ну, качну головою устало, о лице позабуду твоем – только песни веселой не стало, что запели, пропели вдвоем.

1935

Как от мёда у медведя зубы начали болеть

Спи, мальчишка, не реветь:

По садам идет медведь…

…Меда жирного, густого

Хочет сладкого медведь.

А за банею подряд

Ульи круглые стоят —

— Все на ножках на куриных,

— Все в соломенных платках;

А кругом, как на перинах,

Пчелы спят на васильках.

Он идет на ульи боком,

Разевая старый рот,

И в молчании глубоком

Прямо горстью мед берет.

Прямо лапой, прямо в пасть

Он пропихивает сласть,

И, конечно, очень скоро

Наедается ворча …

Лапа толстая у вора

Вся намокла до плеча.

Он ее сосет и гложет,

Отдувается… Капут!

Он полпуда съел, а может,

Не полпуда съел, а пуд!

Полежать теперь в истоме

Волосатому сластене,

Убежать, пока из Мишки

Не наделали колбас,

Захватив с собой подмышкой

Толстый улей про запас…

Спит во тьме собака-лодырь,

Спит деревня у реки…

Через тын, через колоду

До берлоги напрямки.

Он заплюхал, глядя на ночь,

Волосатая гора,

— Михаил — Медведь — Иваныч.

И ему заснуть пора!

Спи, малышка, не реветь:

Не ушел еще медведь!

А от меда у медведя

Зубы начали болеть!!

Боль проникла, как проныра,

Заходила ходуном,

Сразу дернуло, заныло

В зубе правом коренном,

Застучало, затрясло! —

Щеку набок разнесло…

Обмотал ее рогожей,

Потерял медведь покой.

Был медведь — медведь пригожий,

А теперь на что похожий? —

— С перевязанной щекой,

Некрасивый, не такой!

…Пляшут елки хороводом…

Ноет пухлая десна!

Где-то бросил улей с медом:

Не до меда, не до сна,

Не до радостей медведю,

Не до сладостей медведю, —

Спи, малышка, не реветь! —

Зубы могут заболеть!

Шел медведь, стонал медведь,

Дятла разыскал медведь.

Дятел щеголь в птичьем свете,

В красном бархатном берете,

В черном-черном пиджаке,

С червяком в одной руке.

Дятел знает очень много.

Он медведю сесть велит.

Дятел спрашивает строго:

«—Что у Вас, медведь, болит?»

«Зубы? — Где?» — с таким вопросом

Он глядит медведю в рот

И своим огромным носом

У медведя зуб берет.

Приналег, и смаху, грубо

Сразу выдернул его…

Что медведь — медведь без зуба?

— Он без зуба — ничего!

Не дерись и не кусайся,

Бойся каждого зверька,

Бойся волка, бойся зайца,

Бойся хитрого хорька!

Скучно: в пасти — пустота!…

Разыскал медведь крота…

Подошел к медведю крот,

Посмотрел медведю в рот,

А во рту медвежьем — душно,

Зуб не вырос молодой…

Крот сказал медведю: «Нужно

Зуб поставить золотой!»

Спи, малышка, надо спать:

В темноте медведь опасен,

Он на все теперь согласен,

Только б золота достать!

Крот сказал ему: «Покуда

Подождите, милый мой,

Мы Вам золота полпуда

Откопаем под землей!»

И уходит крот горбатый…

И в полях до темноты

Роет землю, как лопатой;

Ищут золото кроты.

Ночью где-то в огородах

Откопали… самородок!

Спи, малышка, не реветь!

Ходит радостный медведь,

Щеголяет зубом свежим,

Пляшет Мишка молодой,

И горит во рту медвежьем

Зуб веселый, золотой!

Все темнее, все синее

Над землей ночная тень…

Стал медведь теперь умнее:

Зубы чистит каждый день,

Много меда не ворует,

Ходит важный и не злой

И сосновой пломбирует

Зубы новые смолой.

…Спят березы, толстый крот

Спать уходит в огород,

Рыба сонная плеснула…

Дятлы вымыли носы

И уснули. Все уснуло,

Только тикают часы…

1936

Качка на Каспийском море

За кормою вода густая —

солона она, зелена,

неожиданно вырастая,

на дыбы поднялась она,

и, качаясь, идут валы

от Баку до Махачкалы.

Мы теперь не поём, не спорим,

мы водою увлечены —

ходят волны Каспийским морем

небывалой величины.

А потом —

затихают воды —

ночь каспийская,

мёртвая зыбь;

знаменуя красу природы,

звёзды высыпали

как сыпь;

от Махачкалы

до Баку

луны плавают на боку.

Я стою себе, успокоясь,

я насмешливо щурю глаз —

мне Каспийское море по пояс,

нипочём…

Уверяю вас.

Нас не так на земле качало, нас

мотало кругом во мгле —

качка в море берёт начало,

а бесчинствуют на земле.

Нас качало в казачьих седлах,

только стыла по жилам кровь,

мы любили девчонок подлых —

нас укачивала любовь.

Водка, что ли, ещё?

И водка —

спирт горячий,

зелёный, злой,—

нас качало в пирушках вот как —

с боку на бок

и с ног долой…

Только звёзды летят картечью,

говорят мне:

«Иди, усни…»

Дом, качаясь, идет навстречу,

сам качаешься, чёрт возьми…

Стынет соль

девятого пота

на протравленной коже спины,

и качает меня работа

лучше спирта

и лучше войны.

Что мне море?

Какое дело

мне до этой зелёной беды?

Соль тяжёлого, сбитого тела

солонее морской воды.

Что мне (спрашиваю я), если

наши зубы,

как пена, белы —

и качаются наши песни

от Баку

до Махачкалы.

1930

Лошадь

Дни-мальчишки,

вы ушли, хорошие,

мне оставили одни слова, —

и во сне я рыженькую лошадь

в губы мягкие расцеловал.

Гладил уши, морду тихо гладил

и глядел в печальные глаза.

Был с тобой, как и бывало, рядом,

но не знал, о чём тебе сказать.

Не сказал, что есть другие кони,

из железа кони, из огня…

Ты б меня, мой дорогой, не понял,

ты б не понял нового меня.

Говорил о полевом, о прошлом,

как в полях, у старенькой сохи,

как в лугах немятых и некошеных

я читал тебе свои стихи…

Мне так дорого и так мне любо

дни мои любить и вспоминать,

как, смеясь, тебе совал я в губы

хлеб, что утром мне давала мать.

Потому ты не поймешь железа,

что завод деревне подарил,

хорошо которым землю резать,

но нельзя с которым говорить.

Дни-мальчишки,

вы ушли, хорошие,

мне оставили одни слова, —

и во сне я рыженькую лошадь

в губы мягкие расцеловал.

1925

Оккупация Баку

Правительство временное —

временная ширма,

вторая революция —

ширма на боку…

Англия понюхала —

пахнет жирно:

разыграна по нотам

оккупация Баку.

Гладкое, жёсткое, как яйцо

дубовое, как бадья —

главное действующее лицо,

синее от бритья.

За ним в мундирах узеньких

на выходных ролях

русские союзники

по улицам пылят.

Какая вас, Билл Окинсы,

погода занесла?

Они идут во все концы

на нефтепромысла.

Кичась походкой плавной

(пускай навстречу норд),

дубовый,

бритый,

главный

действует милорд.

Тогда пускают Врангеля,

Юденича сюда,

А здесь качает Англия

нефтью суда.

Будьте покойны,

о чём разговор?

Войны, как войны,

Как и до сих пор.

И зимой и летом

Один колорит,

Киплинг об этом

ещё говорит.

Только, бритый мастер, выплюнь-ка

Трубку черную свою,

я тебе балладу Киплинга

по-своему спою.

1930

Памятник

Много незабвенных мне сказала

слов и молодых и громовых

площадь у Финляндского вокзала,

где застыл тяжёлый броневик.

Кажется, что злей и беспощадней

щелкает мотор, как соловей,

и стоит у бойницы на башне

бронзовый сутулый человек.

Он в тумане северном и белом

предводителем громадных сил —

кепку из кармана не успел он

вытащить, а может, позабыл.

Говорит он строгим невским водам,

а кругом, литая встарь, она,

черным и замасленным заводом

Выборгская встала сторона.

Перед ним идет Нева рябая,

скупо зеленея, как трава,

он стоит, рукою вырубая

на граните грозные слова.

Он прищуренным смеется глазом,

серое пальто его звенит,

кажется, что оживает разом

неподвижный навсегда гранит.

Сдвинется, сейчас пойдёт, наверно,

буря обовьёт его — свежа, —

передачей гусеничной мерно,

злобно устрашая, дребезжа…

Ненависть моя — навеки знаменита,

я тебе, моё оружье, рад, —

а слова выходят из гранита,

на броневике они горят.

Как огонь, летят они в сраженье,

и несут они через века

славу и победу, убежденье

гениального большевика.

Потому что в мире нашем новом

и на новом нашем языке

имя Ленин будет первым словом

ощутимым, словно на руке.

1933

Память

По улице Перовской иду я с папироской,

Пальто надел внакидку, несу домой халву;

Стоит погода — прелесть, стоит погода — роскошь,

И свой весенний город я вижу наяву.

Тесна моя рубаха, и расстегнул я ворот,

И знаю, безусловно, что жизнь не тяжела —

Тебя я позабуду, но не забуду город,

Огромный и зелёный, в котором ты жила.

Испытанная память, она моя по праву, —

Я долго буду помнить речные катера,

Сады, Елагин остров и Невскую заставу,

И белыми ночами прогулки до утра.

Мне жить ещё полвека, — ведь песня не допета,

Я многое увижу, но помню с давних пор

Профессоров любимых и университета

Холодный и весёлый, уютный коридор.

Проснулся город, гулок, летят трамваи с треском…

И мне, — не лгу, поверьте, — как родственник, знаком

И каждый переулок, и каждый дом на Невском,

Московский, Володарский и Выборгский райком.

А девушки… Законы для парня молодого

Написаны любовью, особенно весной, —

Гулять в саду Нардома, знакомиться — готово…

Ношу их телефоны я в книжке записной.

Мы, может, постареем и будем стариками,

На смену нам — другие, и мир другой звенит,

Но будем помнить город, в котором каждый камень,

Любой кусок железа навеки знаменит.

1936

Песня о встречном

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Весёлому пенью гудка?

  Не спи, вставай, кудрявая!

  В цехах звеня,

  Страна встаёт со славою

  На встречу дня.

И радость поёт, не скончая,

И песня навстречу идёт,

И люди смеются, встречая,

И встречное солнце встаёт —

  Горячее и бравое,

  Бодрит меня.

  Страна встаёт со славою

  На встречу дня.

Бригада нас встретит работой,

И ты улыбнёшься друзьям,

С которыми труд, и забота,

И встречный, и жизнь — пополам.

  За Нарвскою заставою,

  В громах, в огнях,

  Страна встаёт со славою

  На встречу дня.

И с ней до победного края

Ты, молодость наша, пройдёшь,

Покуда не выйдет вторая

Навстречу тебе молодёжь.

  И в жизнь вбежит оравою,

  Отцов сменя.

  Страна встаёт со славою

  На встречу дня.

...И радость никак не запрятать,

Когда барабанщики бьют:

За нами идут октябрята,

Картавые песни поют.

  Отважные, картавые,

  Идут, звеня.

  Страна встаёт со славою

  На встречу дня!

Такою прекрасною речью

О правде своей заяви.

Мы жизни выходим навстречу,

Навстречу труду и любви!

  Любить грешно ль, кудрявая,

  Когда, звеня,

  Страна встаёт со славою

  На встречу дня.

1931

Под елью изнурённой и громоздкой...

Под елью изнурённой и громоздкой,

Что выросла, не плача ни о ком,

Меня кормили мякишем и соской,

Парным голубоватым молоком.

Она как раз качалась на пригорке,

Природе изумрудная свеча.

От мякиша избавленные корки

Собака поедала клокоча.

Не признавала горести и скуки

Младенчества животная пора.

Но ель упала, простирая руки,

Погибла от пилы и топора.

Пушистую траву примяли около,

И ветер иглы начал развевать

Потом собака старая подохла,

А я остался жить да поживать.

Я землю рыл, я тосковал в овине[1],

Я голодал во сне и наяву,

Но не уйду теперь на половине

и до конца как надо доживу.

И по чьему-то верному веленью —

Такого никогда не утаю —

Я своему большому поколенью

Большое предпочтенье отдаю.

Прекрасные, тяжёлые ребята, —

Кто не видал — воочию взгляни, —

Они на промыслах Биби-Эйбата,

И на пучине Каспия они.

Звенящие и чистые, как стёкла,

Над ними ветер дует боевой...

Вот жалко только, что собака сдохла

И ель упала книзу головой.

1933

Продолжение жизни

Я нюхал казарму, я знаю устав,

я жизнь проживу по уставу:

учусь ли, стою ль на посту у застав —

везде подчинён комсоставу.

Зелёное, скучное небытие,

хотя бы кровинкою брызни,

достоинство наше — твоё и моё —

в другом продолжении жизни.

Всё так же качаются струи огня,

военная дует погода,

и вывел на битву другого меня

другой осторожный комвзвода.

За ними встревожена наша страна,

где наши поля и заводы:

затронута чёрным и смрадным она

дыханьем военной погоды.

Что кровно и мне и тебе дорога,

сиреной приглушенно воя,

громадною силой идёт на врага

по правилам тактики боя.

Врага окружая огнём и кольцом,

медлительны танки, как слизни,

идут коммунисты, немея лицом, —

моё продолжение жизни.

Я вижу такое уже наяву,

хотя моя участь иная, —

выходят бойцы, приминая траву,

меня сапогом приминая.

Но я поднимаюсь и снова расту,

темнею от моря до моря.

Я вижу земную мою красоту

без битвы, без крови, без горя.

Я вижу вдали горизонты земли —

комбайны, качаясь по краю,

ко мне, задыхаясь, идут…

Подошли.

Тогда я совсем умираю.

1932

Пушкин в Кишиневе

Здесь привольно воронам и совам,

Тяжело от стянутых ярем,

Пахнет душным

Воздухом, грозовым –

Недовольна армия царем.

Скоро загреметь огромной вьюге,

Да на полстолетия подряд, –

то в Тайном обществе на юге

О цареубийству говорят.

Заговор, переворот

И эта

Молния, летящая с высот.

Ну кого же,

Если не поэта,

Обожжет, подхватит, понесет?

Где равнинное раздолье волку,

Где темны просторы и глухи, –

Переписывают втихомолку

Запрещенные его стихи.

И они по спискам и по слухам,

От негодования дрожа,

Были песнью,

Совестью

И духом

Славного навеки мятежа.

Это он,

Пораненный судьбою,

Рану собственной рукой зажал.

Никогда не дорожил собою,

Воспевая мстительный кинжал.

Это он

О родине зеленой

Находил любовные слова, –

Как начало пламенного льва.

Злом сопровождаемый

И сплетней –

И дела и думы велики, –

Неустанный,

Двадцатидвухлетний,

Пьет вино

И любит балыки.

Пасынок романовской России.

Дни уходят ровною грядой.

Он рисует на стихах босые

Ноги молдаванки молодой.

Милый Инзов,

Умудренный старец,

Ходит за поэтом по пятам,

Говорит, в нотацию ударясь,

Сообразно старческим летам.

Но стихи, как раньше, наготове,

Подожжен –

Гори и догорай, –

И лавина африканской крови

И кипит

И плещет через край.

Сотню лет не выбросить со счета.

В Ленинграде,

В Харькове,

В Перми

Мы теперь склоняемся –

Почета

Нашего волнение прими.

Мы живем,

Моя страна – громадна,

Светлая и верная навек.

Вам бы через век родиться надо,

Золотой,

Любимый человек.

Вы ходили чащею и пашней,

Ветер выл, пронзителен и лжив..

Пасынок на родине тогдашней,

Вы упали, срока не дожив.

Подлыми увенчаны делами

Люди, прославляющие месть,

Вбили пули в дула шомполами,

И на вашу долю пуля есть.

Чем отвечу?

Отомщу которым,

Ненависти страшной не тая?

Неужели только разговором

Ненависть останется моя?

За окном светло над Ленинградом,

Я сижу за письменным столом.

Ваши книги-сочиненья рядом

Мне напоминают о былом.

День ударит об землю копытом,

Смена на посту сторожевом.

Думаю о вас, не об убитом,

А всегда о светлом,

О живом.

Всё о жизни,

Ничего о смерти,

Всё о слове песен и огня…

Легче мне от этого,

Поверьте,

И простите, дорогой, меня.

1936

Разговор

Верно, пять часов утра, не боле.

Я иду — знакомые места…

Корабли и яхты на приколе,

И на набережной пустота.

Изумительный властитель трона

И властитель молодой судьбы —

Медный всадник поднял першерона,

Яростного, злого, на дыбы.

Он, через реку коня бросая,

Города любуется красой,

И висит нога его босая, —

Холодно, наверное, босой!

Ветры дуют с оста или с веста,

Всадник топчет медную змею…

Вот и вы пришли на это место —

Я вас моментально узнаю.

Коротко приветствие сказали,

Замолчали, сели покурить…

Александр Сергеевич, нельзя ли

С Вами по душам поговорить?

Теснотой и скукой не обижу:

Набережная — огромный зал.

Вас таким, тридцатилетним, вижу,

Как тогда Кипренский написал.

И прекрасен и разнообразен,

Мужество, любовь и торжество…

Вы простите — может, я развязен?

Это — от смущенья моего!

Потому что по местам окрестным

От пяти утра и до шести

Вы со мной — с таким неинтересным —

Соблаговолили провести.

Вы переживёте бронзы тленье

И перемещение светил, —

Первое своё стихотворенье

Я планиде вашей посвятил.

И не только я, а сотни, может,

В будущие грозы и бои

Вам до бесконечия умножат

Люди посвящения свои.

Звали вы от горя и обманов

В лёгкое и мудрое житьё,

И Сергей Уваров и Романов

Получили всё-таки своё.

Вы гуляли в царскосельских соснах —

Молодые, светлые года, —

Гибель всех потомков венценосных

Вы предвидели ещё тогда.

Пулями народ не переспоря,

Им в Аничковом не поплясать!

Как они до Чёрного до моря

Удирали — трудно описать!

А за ними прочих вереница,

Золотая рухлядь, ерунда —

Их теперь питает заграница,

Вы не захотели бы туда!

Бьют часы уныло… Посветало.

Просыпаются… Поют гудки…

Вот и собеседника не стало —

Чувствую пожатие руки.

Провожаю взглядом… Виден слабо…

Милый мой, неповторимый мой…

Я иду по Невскому от Штаба,

На Конюшенной сверну домой.

1936

Семёновские леса

Усталость тихая, вечерняя

Зовёт из гула голосов

В Нижегородскую губернию

И в синь Семёновских лесов.

Сосновый шум и смех осиновый

Опять кулигами пройдёт.

Я вечера припомню синие

И дымом пахнущий омёт.

Берёзы нежной тело белое

В руках увижу ложкаря,

И вновь непочатая, целая

Заколыхается заря.

Ты не уйдёшь, моя сосновая,

Моя любимая страна!

Когда-нибудь, но буду снова я

Бросать на землю семена.

Когда хозяйки хлопнут ставнями

И — отдых скрюченным рукам,

Я расскажу про город каменный

Седым угрюмым старикам.

Познаю вновь любовь вечернюю,

Уйдя из гула голосов

В Нижегородскую губернию,

В разбег Семёновских лесов.

1925

Соловьиха

У меня к тебе дела такого рода,

что уйдёт на разговоры вечер весь, —

затвори свои тесовые ворота

и плотней холстиной окна занавесь.

Чтобы шли подруги мимо, парни мимо,

и гадали бы и пели бы, скорбя:

«Что не вышла под окошко, Серафима?

Серафима, больно скучно без тебя…»

Чтобы самый ни на есть раскучерявый,

рвя по вороту рубахи алый шёлк,

по селу Ивано-Марьину с оравой

мимо окон под гармонику прошел.

Он всё тенором, всё тенором, со злобой

запевал — рука протянута к ножу:

«Ты забудь меня, красавица, попробуй…

я тебе такое покажу…

Если любишь хоть на половину,

подожду тебя у крайнего окна,

постелю тебе пиджак на луговину

довоенного и тонкого сукна…»

А земля дышала, грузная от жиру,

и от омута соминого левей

соловьи сидели молча по ранжиру,

так что справа самый старый соловей.

Перед ним вода — зелёная, живая —

мимо заводей несётся напролом,

он качается на ветке, прикрывая

соловьиху годовалую крылом.

И трава грозой весеннею измята,

дышит грузная и тёплая земля,

голубые ходят в омуте сомята,

пол-аршинными усами шевеля.

А пиявки, раки ползают по илу,

много ужаса вода в себе таит…

Щука — младшая сестрица крокодилу —

неживая возле берега стоит…

Соловьиха в тишине большой и душной…

Вдруг ударил золотистый вдалеке,

видно, злой и молодой и непослушный,

ей запел на соловьином языке:

«По лесам, на пустырях и на равнинах

не найти тебе прекраснее дружка —

принесу тебе яичек муравьиных,

нащиплю в постель я пуху из брюшка.

Мы постелем наше ложе над водою,

где шиповники все в розанах стоят,

мы помчимся над грозою, над бедою

и народим два десятка соловьят.

Не тебе прожить, без радости старея,

ты, залётная, ни разу не цвела,

вылетай же, молодая, поскорее

из-под старого и жесткого крыла».

И молчит она, всё в мире забывая, —

я за песней, как за гибелью, слежу…

Шаль накинута на плечи пуховая…

«Ты куда же, Серафима?» — «Ухожу».

Кисти шали, словно пёрышки, расправя,

влюблена она, красива, нехитра, — улетела.

Я держать её не вправе —

просижу я возле дома до утра.

Подожду, когда заря сверкнёт по стеклам,

золотая сгаснет песня соловья —

пусть придёт она домой с красивым, с тёплым —

меркнут глаз её татарских лезвия.

От неё и от него пахнуло мятой,

он прощается у крайнего окна,

и намок в росе пиджак его измятый

довоенного и тонкого сукна.

5 апреля 1934

Сын

Только голос вечером услышал,

Молодой, весёлый, золотой,

Ошалелый, выбежал — не вышел —

Побежал за песенкой за той.

Тосковать, любимая, не стану —

До чего кокетливая ты,

Босоногая, по сарафану

Красным нарисованы цветы.

Я и сам одетый был фасонно:

Галифе парадные, ремни,

Я начистил сапоги до звона,

Новые, шевровые они.

Ну, гуляли… Ну, поговорили, —

По реке темнее и темней, —

И уху на первое варили

Мы из краснопёрых окуней.

Я от вас, товарищей, не скрою:

Нет вкусней по родине по всей

Жаренных в сметане — на второе —

Неуклюжих, пышных карасей.

Я тогда у этого привала

Подарил на платье кумачу.

И на третье так поцеловала —

Никаких компотов не хочу.

Остальное молодым известно,

Это было ночью, на реке,

Птицы говорили интересно

На своём забавном языке.

Скоро он заплачет, милый, звонко,

Падая в пушистую траву.

Будет он похожий на сомёнка,

Я его Семёном назову.

Попрошу чужим не прикасаться,

Побраню его и похвалю,

Выращу здорового красавца,

В лётчики его определю.

Постарею, может, поседею,

Упаду в тяжёлый, вечный сон,

Но надежду всё-таки имею,

Что меня не позабудет он.

1935

У меня была невеста

У меня была невеста,

Белокрылая жена.

К сожаленью, неизвестно,

Где скитается она:

То ли в море, то ли в поле,

То ли в боевом дыму, —

Ничего не знаю боле

И тоскую потому.

Ты кого нашла, невеста,

Песней чистою звеня,

Задушевная, заместо

Невесёлого меня?

Ты кого поцеловала

У Дуная, у Оки,

У причала, у обвала,

У обрыва, у реки?

Он какого будет роста,

Сколько лет ему весной,

Подойдёт ли прямо, просто

Поздороваться со мной!

Подойдёт — тогда, конечно,

Получай, дружок, зарок:

Я скажу чистосердечно,

Чтобы он тебя берёг,

Чтобы ты не знала горя,

Альпинистка — на горе,

Комсомолка — где-то в море

Или, может, в Бухаре.

1935

Чиж

За садовой глухой оградой

Ты запрятался — серый чиж…

Ты хоть песней меня порадуй.

Почему, дорогой, молчишь?

Вот пришёл я с тобой проститься,

И приветливый и земной,

В лёгком платье своём из ситца

Как живая передо мной.

Неужели же всё насмарку?..

Даже в памяти не сбережём?..

Эту девушку и товарку

Называли всегда чижом.

За веселье, что удалось ей…

Ради молодости земли

Кос её золотые колосья

Мы от старости берегли.

Чтобы вроде льняной кудели

Раньше времени не седели,

Вместе с лентою заплелись,

Небывалые, не секлись.

Помню волос этот покорный,

Мановенье твоей руки,

Как смородины дикой, чёрной

Наедались мы у реки.

Только радостная, тускнея,

В замиранье, в морозы, в снег

Наша осень ушла, а с нею

Ты куда-то ушла навек.

Где ты — в Киеве? Иль в Ростове?

Ходишь плача или любя?

Платье ситцевое, простое

Износилось ли у тебя?

Слёзы тёмные в горле комом,

Вижу горести злой оскал…

Я по нашим местам знакомым,

Как иголку, тебя искал.

От усталости вяли ноги,

Безразличны кусты, цветы…

Может быть, по другой дороге

Проходила случайно ты?

Сколько песен от сердца отнял,

Как тебя на свиданье звал!

Только всю про тебя сегодня

Подноготную разузнал.

Мне тяжёлые, злые были

Рассказали в этом саду,

Как учительницу убили

В девятьсот тридцатом году.

Мы нашли их, убийц знаменитых,

То — смутители бедных умов

И владельцы железом крытых,

Пятистенных и в землю врытых

И обшитых тёсом домов.

Кто до хрипи кричал на сходах:

— Это только наше, ничьё…

Их теперь называют вот как,

Злобно, с яростью… — Кулачьё…

И теперь я наверно знаю —

Ты лежала в гробу, бела, —

Комсомольская, волостная

Вся ячейка за гробом шла.

Путь до кладбища был недолог,

Но зато до безумья лют —

Из берданок и из двустволок

Отдавали тебе салют.

Я стою на твоей могиле,

Вспоминаю во тьме дрожа,

Как чижей мы с тобой любили,

Как любили тебя, чижа.

Беспримерного счастья ради

Всех девчат твоего села,

Наших девушек в Ленинграде,

Гибель тяжкую приняла.

Молодая, простая, знаешь?

Я скажу тебе, не тая,

Что улыбка у них такая ж,

Как когда-то была твоя.

1936

Я замолчу, в любови разуверясь...

Я замолчу, в любови разуверясь, —

Она ушла по первому снежку,

Она ушла — какая чушь и ересь

в мою полезла смутную башку.

Хочу запеть, но это словно прихоть,

Я как не я, и всё на стороне, —

Дымящаяся папироса, ты хоть

Пойми меня и посоветуй мне.

Чтобы опять от этих неполадок,

Как раньше, не смущаясь ни на миг,

Я понял бы, что воздух этот сладок,

Что я во тьме шагаю напрямик.

Что не пятнал я письма слёзной жижей

И наволочек не кусал со зла,

Что всё равно мне, смуглой или рыжей,

Ты, в общем счёте подлая, была.

И попрощаюсь я с тобой поклоном.

Как хорошо тебе теперь одной —

На память мне флакон с одеколоном

И тюбики с помадою губной.

Мой стол увенчан лампою горбатой,

Моя кровать на третьем этаже.

Чего ещё? — Мне только двадцать пятый,

Мне хорошо и весело уже.

1933

Ящик моего письменного стола

Я из ряда вон выходящих

Cочинений не сочиню,

Я запрячу в далёкий ящик

То, чего не предам огню.

И, покрытые пыльным смрадом,

Потемневшие до костей,

Как покойники, лягут рядом

Клочья мягкие повестей.

Вы заглянете в стол. И вдруг вы

Отшатнётесь — тоска и страх:

Как могильные черви, буквы

Извиваются на листах.

Муха дохлая — кверху лапки,

Слюдяные крылья в пыли.

А вот в этой багровой папке

Стихотворные думы легли.

Слушай — и дребезжанье лиры

Донесётся через года

Про любовные сувениры,

Про январские холода,

Про звенящую сталь Турксиба

И «Путиловца» жирный дым,

О моём комсомоле — ибо

Я когда-то был молодым.

Осторожно, рукой не трогай —

Расползётся бумага. Тут

Всё о девушке босоногой —

Я забыл, как её зовут.

И качаюсь, большой, как тень, я,

Удаляюсь в края тишины,

На халате моём сплетенья

И цветы изображены.

И какого дьявола ради,

Одуревший от пустоты,

Я разглядываю тетради

И раскладываю листы?

Но наполнено сердце спесью,

И в зрачках моих торжество,

Потому что я слышу песню

Сочинения моего.

Вот летит она, молодая,

А какое горло у ней!

Запевают её, сидая

С маху конники на коней.

Я сижу над столом разрытым,

Песня наземь идёт с высот,

И подкованым бьёт копытом,

И железо в зубах несёт.

И дрожу от озноба весь я —

Радость мне потому дана,

Что из этого ящика песня

В люди выбилась хоть одна.

И сижу я — копаю ящик,

И ушла моя пустота.

Нет ли в нём каких завалящих,

Но таких же хороших, как та?

1933