Александру Блоку

Никогда, никогда

          на земле нас судьба не сводила:

Я играл в города

          и смеялся на школьном дворе,

А над ним уж цвела,

          белый крест воздевая, могила,

Как два белых крыла

          лебедей на осенней заре.

Но остались стихи -

          тонкий пепел певучего сердца:

В них-душистые мхи

          и дремучих болот колдовство,

Мгла легенд Гаэтана,

          скитанья и сны страстотерпца,

Зов морей из тумана

          Арморики дальней его.

И остались еще -

          хмурый город, каналы и вьюги,

И под снежным плащом

          притаившиеся мятежи,

И безумный полет

           под луною в двоящемся круге

Сквозь похмелье и лед

           к цитаделям его госпожи.

В год духовной грозы,

           когда звал меня плещущий Город,

Я за этот призыв

           первородство души предавал,

В парках пела пурга,

           в пустырях завихрялась падора,

И я сам те снега

           в безутешной тоске целовал.

По сырым вечерам

           и в туманные ночи апреля

Этот город - как храм

           Деве Сумрака был для меня,

Его улицы - рака

           реликвий и страстного хмеля,

Волны дивного мрака

           с танцующей пеной огня.

Околдован, слепим,

           лишь каменья у ног разбирая,

За пожары и дым

           сатанинского царства ее

Был отдать я готов

           бриллианты небесного рая,

Ожерелье миров

           и грядущее всебытие.

С непроглядных окраин

           преступленье ползло, и доныне

Нерассказанных тайн

           не посмею доверить стиху...

Но уже скорлупа

           зашуршала под ветром пустыни,

Зазмеилась тропа

           к непрощающемуся греху.

И, как горькая весть

           от него - незнакомого брата,

Проходившего здесь

           и вкусившего смерть до меня,

Мне звучал его стих

           о сожженье души без возврата,

О ночах роковых

           и о сладости судного дня.

В этот год я познал

           волшебство его музыки зимней,

Ее звучный металл,

           черный бархат и нежную синь;

Он все чувства мои

           поднимал до хвалебного гимна,

Ядом муз напоив

           эту горькую страсть, как полынь.

И, входя в полумрак

           литургией звучащего храма,

У лазурных лампад

           я молился и верил, как он,

Что лучами их - знак

           посылает Прекрасная Дама, -

Свой мерцающий взгляд

           через дымные ткани времен.

- Бунт иссяк и утих.

           Но никто в многошумной России

Не шептал его стих

           с большей мукой, усладой, тоской,

Не любил его так

           за пророческий сон о Софии

И за двойственный знак,

           им прочтенный в пурге городской.

Проносились года.

           Через новый всемирный пожар мы

Смену бед и труда

           проходили вседневно. А он?

К чьим нагим берегам

           откачнул его маятник кармы?

По каким пустырям

           непонятных пространств и времен?

Мой водитель! мой брат,

           пепелящим огнем опаленный!

Ту же ношу расплат

           через смертную несший межу!

Наклонись, облегчи

           возжиганье звезды нерожденной

В многовьюжной ночи,

           сквозь владычество чье прохожу!

Ты теперь довершил

           в мире новом свой замысл певучий,

Кручи бездн и вершин

           сотворенной звездой осветя, -

Помоги ж - вихревой

           опыт сердца влагать мне в созвучья,

Ты, Душе Мировой

           возвращенное смертью дитя.

Чтобы копоть греха

           не затмила верховного света

Здесь, в лампаде стиха,

           в многогранном моем хрустале,

Помоги мастерству -

           безнаградному долгу поэта,

Закрепи наяву,

           что пылало в сновидческой мгле!

Ради имени Той,

           что светлей высочайшего рая,

Свиток горестный твой

           как святое наследство приму,

Поднимаю твой крест!

           твой таинственный миф продолжаю!

И до утренних звезд

           черной перевязи

                     не сниму.

1950