Двенадцать евангелий

Свежий вечер. Старый переулок,

Дряхлая церковушка, огни...

Там тепло, там медленен и гулок

Голос службы, как в былые дни.

Не войти ли?.. О, я знаю, знаю:

Литургией не развеять грусть,

Не вернуться к преданному раю

Тропарём, знакомым наизусть.

В самом детском, жалком, горьком всхлипе

Бесприютность вот такая есть...

Загляну-ка. -

             Что это?.. Протяжный

Глагол священника, - а там, вдали,

Из сумрака веков безликих

Щемяще замирает весть:

   - Толико время с вами есмь,

   И не познал Меня, Филиппе. -

...Шумит Кедрон холодной водовертью.

Спит Гефсимания, и резок ветр ночной...

   - Прискорбна есть душа Моя до смерти;

   Побудьте здесь

            и бодрствуйте со Мной. -

Но плотный сон гнетёт и давит вежды,

Сочится в мозг, отяжеляет плоть;

Усилием немыслимой надежды

Соблазна не перебороть, -

Не встать, не крикнуть...

Из дремоты тяжкой

Не различить Его кровавых слез...

Боренье смертное, мольба о чаше

Едва доносится... Христос!

Века идут, а дрёма та же, та же,

Как в той евангельской глуши...

Освободи хоть Ты от стражи!

Печать на духе разреши!

Но поздно: Он сам уже скован,

Поруган

       и приведён.

Вторгается крик - Виновен! -

В преторию и синедрион.

На дворе - полночь серая

Кутает груды дров;

Тускло панцири легионеров

Вспыхивают у костров.

Истерзанного, полуголого

Выталкивают на крыльцо,

Бьют палками,

             ударяют в голову,

Плюют в глаза и лицо;

И к правителю Иудеи

Влекут по камням двора...

Отвернувшийся Пётр греется,

Зябко вздрагивая, у костра.

Пляшут, рдеют, вьются искры,

Ворожит бесовский круг...

Где-то рядом, за стеной, близко,

Петух прокричал вдруг.

И покрылся лоб

              потом,

Замер на устах

              стон...

Ты услышал? Ты вспомнил? понял?

   И, заплакавши горько,

                        пошёл вон.

И в измене он сберёг совесть,

Срам предательства не тая.

Он дерзал ещё прекословить

Ложной гордости. - Так. А я?

Но уже и справа, и слева,

Торопящая суд к концу

Чернь, пьянимая лютым гневом,

Течёт к правительственному дворцу.

И уже и слева, и справа,

В зное утреннем и в тени,

Древний клич мировой державы,

Крови требующей искони:

             - Варавву! Варавву!

         - Отпусти к празднику!

         - Освободи узника!

         - Иисуса - распни!

         - Игэмон, распни!.. -

   - Не повинен есмь

               в крови праведника.

               Вы - узрите!.. -

Уже всенародно, пред всевидящим солнцем,

       Руки умыл Пилат.

Уже Иуда швыряет червонцы

Об пол священнических палат;

Уже саддукеи, старейшины, судьи

С весёлыми лицами сели за стол,

И вопль народа «Да проклят будет!»

Сменяется шагом гудящих толп -

Все в гору, в гору, где, лиловея,

Закат безумного дня зачах,

И тёмный Симон из Киринеи

Громоздкий крест несёт на плечах.

- И будто чёрное дуновенье

По содрогнувшейся прошло толпе.

Огни потухли. В отдаленье,

На правом клиросе, хор запел.

Он пел про воинов, у подножья

Бросавших кости, о ризах Христа,

Что раньше выткала Матерь Божья,

Здесь же плачущая у креста.

Уж над Голгофою тени ночи

Заметались в горьком бреду...

Он вручил Себя воле Отчей

И, воззвав,

           испустил дух. -

Свежесть улиц брызнула в лицо мне.

Век Двадцатый, битвы класс на класс...

Прохожу, не видя и не помня,

Вдоль пустынных, серых автотрасс.

Прохожу со свечкою зажжённой,

Но не так, как мальчик, - не в руке -

С нежной искрой веры, сбережённой

В самом тихом, тайном тайнике.

Умеряя смертную кручину,

Не для кар, не к власти, не к суду,

Вот теперь нисходит Он в пучину -

К мириадам, стонущим в аду.

А в саду таинственном, у гроба,

Стража спит, глуха и тяжела,

Только дрожь предутреннего зноба

Холодит огромные тела.

1939