Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Даниил Андреев

Andante

 

Не поторапливаясь,

                  ухожу к перевозу

Утренней зарослью у подошвы горы,

Сквозь одурманивающие ароматами лозы,

Брусникою пахнущие

                  от вседневной жары.

 

Как ослепительны эти молнии зноя

На покачивающейся

                 незаметно

                          воде,

В этом, исполненном света, покое,

В дощатой

         поскрипывающей

                       ладье!

 

Тихо оглядываешься - и понимаешь

Всю неохватываемость

                    этих пространств,

Где аир, лилии, медуницы и маеж

Чудесней всех празднований

                          всех убранств...

 

О, я расколдованнее

                   всех свободных и нищих;

Зачем мне сокровища? И что мне года?

Пускай перекатывается по нагретому днищу

Беспечно расплескивающаяся вода,

 

МОя подошвы мне и загорелые пальцы,

Блики отбрасывая на ресницы и лоб...

О, трижды блаженнейшая

                      участь скитальца!

Пленительнейшая

               из человеческих троп!

 

1942

Aphrodite Pandemion

 

Для народов первозданных

Слит был в радостном согласье

Со стихиями - туманный

    Мир идей.

Выходила к ним из пены

Матерь радости и страсти,

Дева Анадиомена,

    Свет людей.

 

Но на Кипре крутогорном

Раздвоилось это имя,

И Урания над миром

    Вознеслась,

Небом звёздным величанна,

Олимпийцами хвалима,

Духу бодрому - охрана,

    Щит и связь.

 

С этих пор, рука Прекрасной -

Тем героям, кто в исканьях,

В муках битв изнемогая

    Духом креп...

Но в угрюмых мутно-красных

Развевающихся тканях,

В свите гроз сошла другая

    В свой Эреб.

 

Всякий - раб или свободный -

В жертву дух за наслажденье

Афродите Всенародной

    Приготовь!

И запенились амфоры,

Задымились всесожженья,

И спешили славить хоры

    Хмель и кровь.

 

Над столицей мировою

Слышишь гул страстей народных?

Так звучал «эван-эвое»

    В древний век.

Хмель и кровь потоком алым

Бьют из капищ темносводных,

Льют по руслам небывалым

    Новых рек.

 

И, деяньем сверхразумным

Волю кормчих исполняя,

Благоденственна, кровава

    И тепла,

Есть над каждым многошумным

Ульем наций, каждым краем

И над каждою державой

    Эта мгла.

 

Пряди похоти и страсти

Из эфирной плоти нашей -

Это ты! Твоё участье

    Каждый пил,

О, блюстительница рода!

О, зиждительница чаши -

Бурной плоти сверхнарода,

    Полной сил!

 

Пред тобой - в своём бессмертье

Града стольного богиня

Только первая из первых

    Дочерей...

И на каменных твердынях

Не твоё ли имя чертят

Переливчатые перлы

    Фонарей?

 

1950

А сердце еще не сгорело в страданье...

 

А сердце еще не сгорело в страданье,

Все просит и молит, стыдясь и шепча,

Певучих богатств и щедрот мирозданья

На этой земле, золотой как парча:

 

Неведомых далей, неслышанных песен,

Невиданных стран, непройденных дорог,

Где мир нераскрытый - как в детстве чудесен,

Как юность пьянящ и как зрелость широк;

 

Безгрозного полдня над мирной рекою,

Куда я последний свой дар унесу,

И старости мудрой в безгневном покое

На пасеке, в вечно шумящем лесу.

 

Я сплю, - и все счастье грядущих свиданий

С горячей землею мне снится теперь,

И образы невоплощенных созданий

Толпятся, стучась в мою нищую дверь.

 

Учи же меня! Всенародным ненастьем

Горчайшему самозабвенью учи,

Учи принимать чашу мук - как причастье,

А тусклое зарево бед - как лучи!

 

Когда же засвищет свинцовая вьюга

И шквалом кипящим ворвется ко мне -

Священную волю сурового друга

Учи понимать меня в судном огне.

 

1941

Александрийский век

 

От зноя эпох надвигающихся

     Мне радостный ветер пахнул:

Он был - как гонец задыхающийся,

     Как празднеств ликующий гул,

     Как ропоты толп миллионных,

     Как отсвет зари на колоннах...

     И слышу твои алтари я,

     Грядущая Александрия!

 

Наречий ручьи перемешивающиеся

     Для будущего языка;

Знамена и вымпелы свешивающиеся

     И куполы сквозь облака...

Прорвитесь, надежды, прорвитесь

     За эру держав и правительств

     К единству их - и завершенью,

     К их первому преображенью!

 

Меж грузной Харибдой - тиранствованием -

     И Сциллой - последней войной -

Прошло человечество, странствованием

     Излучистым, к вере иной...

     Дух поздний, и пышный, и хрупкий:

     Смешенье в чеканенном кубке

     Вина и отстоянных зелий, -

     Всех ядов, и соков, и хмелей.

 

Сиротство рассудка, улавливающего

     Протонов разбег вихревой;

Расчетливой мыслью натравливающего

     Строй микрогалактик - на строй;

     И - первое проникновенье

     По легким следам откровенья

     Уверенной аппаратуры

     В другие слои брамфатуры.

 

Считаю цветы рассыпаемые

     Щедрот, и красот, и богатств.

Иду сквозь дворцы, озаряемые

     Для действ и молящихся братств;

     И чую сквозь блеск изобилья

     Могущественное усилье:

     Стать подлинной чашею света

     Готова, тоскуя, планета.

 

Такой же эпохой, заканчивающей

     Огромные циклы, зажглось

Ученье, доныне раскачивающее

     Истории косную ось.

     Предчувствую это единство

     И жду, как тепла материнства,

     Твоей неизбежной зари я,

     Грядущая Александрия!

 

1950

Александру Блоку

 

Никогда, никогда

          на земле нас судьба не сводила:

Я играл в города

          и смеялся на школьном дворе,

А над ним уж цвела,

          белый крест воздевая, могила,

Как два белых крыла

          лебедей на осенней заре.

 

Но остались стихи -

          тонкий пепел певучего сердца:

В них-душистые мхи

          и дремучих болот колдовство,

Мгла легенд Гаэтана,

          скитанья и сны страстотерпца,

Зов морей из тумана

          Арморики дальней его.

 

И остались еще -

          хмурый город, каналы и вьюги,

И под снежным плащом

          притаившиеся мятежи,

И безумный полет

           под луною в двоящемся круге

Сквозь похмелье и лед

           к цитаделям его госпожи.

 

В год духовной грозы,

           когда звал меня плещущий Город,

Я за этот призыв

           первородство души предавал,

В парках пела пурга,

           в пустырях завихрялась падора,

И я сам те снега

           в безутешной тоске целовал.

 

По сырым вечерам

           и в туманные ночи апреля

Этот город - как храм

           Деве Сумрака был для меня,

Его улицы - рака

           реликвий и страстного хмеля,

Волны дивного мрака

           с танцующей пеной огня.

 

Околдован, слепим,

           лишь каменья у ног разбирая,

За пожары и дым

           сатанинского царства ее

Был отдать я готов

           бриллианты небесного рая,

Ожерелье миров

           и грядущее всебытие.

 

С непроглядных окраин

           преступленье ползло, и доныне

Нерассказанных тайн

           не посмею доверить стиху...

Но уже скорлупа

           зашуршала под ветром пустыни,

Зазмеилась тропа

           к непрощающемуся греху.

 

И, как горькая весть

           от него - незнакомого брата,

Проходившего здесь

           и вкусившего смерть до меня,

Мне звучал его стих

           о сожженье души без возврата,

О ночах роковых

           и о сладости судного дня.

 

В этот год я познал

           волшебство его музыки зимней,

Ее звучный металл,

           черный бархат и нежную синь;

Он все чувства мои

           поднимал до хвалебного гимна,

Ядом муз напоив

           эту горькую страсть, как полынь.

 

И, входя в полумрак

           литургией звучащего храма,

У лазурных лампад

           я молился и верил, как он,

Что лучами их - знак

           посылает Прекрасная Дама, -

Свой мерцающий взгляд

           через дымные ткани времен.

 

- Бунт иссяк и утих.

           Но никто в многошумной России

Не шептал его стих

           с большей мукой, усладой, тоской,

Не любил его так

           за пророческий сон о Софии

И за двойственный знак,

           им прочтенный в пурге городской.

 

Проносились года.

           Через новый всемирный пожар мы

Смену бед и труда

           проходили вседневно. А он?

К чьим нагим берегам

           откачнул его маятник кармы?

По каким пустырям

           непонятных пространств и времен?

 

Мой водитель! мой брат,

           пепелящим огнем опаленный!

Ту же ношу расплат

           через смертную несший межу!

Наклонись, облегчи

           возжиганье звезды нерожденной

В многовьюжной ночи,

           сквозь владычество чье прохожу!

 

Ты теперь довершил

           в мире новом свой замысл певучий,

Кручи бездн и вершин

           сотворенной звездой осветя, -

Помоги ж - вихревой

           опыт сердца влагать мне в созвучья,

Ты, Душе Мировой

           возвращенное смертью дитя.

 

Чтобы копоть греха

           не затмила верховного света

Здесь, в лампаде стиха,

           в многогранном моем хрустале,

Помоги мастерству -

           безнаградному долгу поэта,

Закрепи наяву,

           что пылало в сновидческой мгле!

 

Ради имени Той,

           что светлей высочайшего рая,

Свиток горестный твой

           как святое наследство приму,

Поднимаю твой крест!

           твой таинственный миф продолжаю!

И до утренних звезд

           черной перевязи

                     не сниму.

 

1950

Александру Коваленскому

 

Незабвенный, родной! Не случайно

Год за годом в квартире двойной

Твоей комнаты светлая тайна

За моей расцветала стеной!

И уж воля моя не боролась,

Если плавным ночным серебром

Фисгармонии бархатный голос

Рокотал за расшитым ковром.

 

Что пропели духовные реки

Сквозь твоё созерцанье и стих -

Да пребудет навеки, навеки

Неразгаданным кладом троих.

И какая - враждующих душ бы

Ни разъяла потом быстрина, -

Тонкий хлад нашей девственной дружбы

Всё доносится сквозь времена!

 

И промчались безумные годы,

Обольстив, сокрушив, разметав,

Заключив под тюремные своды

И достойных, и тех, кто не прав.

Где же встреча? когда? меж развалин?

У подъёма ль на форум врага?

Будет снова ль хоть миг беспечален,

А беседа - светла и строга?

 

Иль наш хрупкий цветок похоронят

Груды брошенных роком лавин,

И верховную правду заслонит

Список терпких ошибок и вин?

 

Иль, быть может, в пучинах кочуя,

Древней плоти уже не влача,

Близость друга былого почую

В приближеньи живого луча?

 

Всё мертво. Ни вестей, ни ответа.

Но за младость, за нашу зарю,

За высокую дружбу поэта

В горькой зрелости благодарю.

 

1950

Алле Александровне Бружес-Андреевой

 

...И, расторгнув наши руки,

Азраил

Нас лучом Звезды-Разлуки

Озарил.

 

Врозь туманными тропами

Бытия

Понесем мы нашу память,

Наше я.

 

Если путь по злым пустыням

Мне суждён,

Жди меня пред устьем синим

Всех времён!

 

От паденья – кровом брака

Осени!

От успенья в лоне мрака

Охрани!

 

В персть и прах, в земные комья

Взят судьбой,

Лишь тобой горе влеком я,

Лишь тобой!..

 

Где ни мук, ни зла, ни гнева,

Жди меня.

У престола Приснодевы

Жди меня!

 

Пусть я отдан вражьей силе

Здесь, в аду –

Лёгкий след твой в млечной пыли

Я найду!

 

Груз греха отдав возмездью

И суду,

За тобою все созвездья

Обойду.

 

Дней бесчисленных миную

Череду, –

Я найду тебя! найду я!

Я найду!

Арашамф

 

Не знаю, живут ли дриады

В лесах многоснежной России,

Как в миртах и лаврах Эллады

Ютились они в старину.

Нет, - чужды древним народам

Те дружественные иерархии,

Что пестуют нашу природу,

     Нашу страну.

 

Ясней - полнорадостным летом,

Слабее - по жестким зимам

Их голос слышен поэтам:

Он волен, струист, звенящ,

И каждый лес орошаем

Их творчеством невыразимым,

И следует звать Арашамфом

Слой духов древесных чащ.

 

Не знают погони и ловли

Лепечущие их стаи,

И человеческий облик

Неведом их естеству,

Но благоговейно и строго

Творят они, благоухая,

И чувствуют Господа Бога

     Совсем наяву.

 

По длинным лиственным гривам

Они, как по нежной скрипке,

Проводят воздушным порывом,

Как беглым смычком

                  скрипач;

И клонятся с шорохом лозы,

И плещутся юные липки,

И льют по опушкам березы

Счастливый, бесслезный плач.

 

Естественнее, чем наше,

Их мирное богослуженье,

Их хоры широкие - краше

И ласковей,

           чем орган;

И сладко нас напоить им

Дурманом

        до головокруженья,

Когда мы входим наитьем

В мягчайшую глубь их стран.

 

1955

* * *

 

Ах, как весело разуться в день весенний!

Здравствуй, милая, прохладная земля,

Перелески просветленные без тени

И лужайки без травы и щавеля.

Колко-серые, как руки замарашки,

Пятна снега рассыпаются кругом,

И записано в чернеющем овражке,

Как бежали тут ребята босиком.

В чащу бора – затеряться без оглядки

В тихошумной зеленеющей толпе,

Мягко топают смеющиеся пятки

По упругой подсыхающей тропе.

А земля-то – что за умница! Такая

Вся насыщенная радостью живой,

Влажно-нежная, студеная, нагая,

С тихо-плещущею в лужах синевой…

Ноздри дышат благовонием дороги,

И корней, и перегноя, и травы,

И – всю жизнь вы проморгаете в берлоге,

Если этого не чувствовали вы.

 

1931–1950

Базар

 

Хрупки ещё лиловатые тени

И не окреп полуденный жар,

Но, точно озеро

в белой пене,

В белых одеждах

летний базар.

 

Мимо клубники, ягод, посуды,

Через лабазы, лавки, столбы,

Медленно движутся с плавным гудом,

С говором ровным

реки толпы:

От овощей - к раскрашенным блюдам,

И от холстины -

к мешкам

крупы.

 

Пахнут кошёлки из ивовых прутьев

Духом

Нагретой солнцем лозы...

Площадь полна уже, но с перепутьев

Снова и снова

ползут

возы.

 

Лица обветренны, просты и тёмны,

Взгляд - успокаивающей голубизны,

Голос - неторопливый и ровный,

Знающий власть полевой тишины;

Речи их сдержанны, немногословны,

Как немногословна

душа

страны.

 

Если ты жизнь полюбил - взгляни-ка,

Как наливной помидор румян,

Как сберегла ещё земляника

Запах горячих хвойных полян!

Справа - мука, белоснежней мела,

Слева же - сливы, как янтари;

Яйца прозрачны, круглы и белы,

Чудно светящиеся изнутри,

Будто сам день

заронил в их тело

Розовый, тёплый

луч

зари.

 

Кто объяснит, отчего так сладко

Между телег бродить вот так

И отдавать ни за что украдкой

Рубль, двугривенный,

четвертак.

 

Может быть, требуют

жизнь и лира,

Чтобы, благоговеен и нем,

К плоти народа, как в тихие виры,

Ты, наклонясь, уронил совсем

Душу

в певучую

реку

мира,

Сам ещё не понимая, зачем.

 

1937

Бар-Иегуда Пражский

 

Ветер свищет и гуляет сквозь чердак.

На гвозде чернеет тощий лапсердак.

 

Жизнь - как гноище. Острупела душа,

Скрипка сломана и сын похоронён...

Каждый вечер, возвращаясь без гроша,

Я, как Иов прокажённый, заклеймён.

 

Даже дети сквозь кухонный гам и чад

«Вон, явился Богом прОклятый!» - кричат.

 

И за милостыней рынком семеня,

Гневом Вышнего терзаем и травим,

Я кусаю руку, бьющую меня,

Как бичуемый пророком Мицраим.

 

А в колодце полутёмного двора -

Драки, крики, перебранка до утра.

 

Разверну ли со смирением Талмуд -

Мудрость праотцев строга и холодна:

Точно факелоносители идут

С чёрным пламенем святые письмена.

 

И тогда я тайну тайн, врата ворот,

Разворачиваю книгу Сефирот.

 

К зыби символов в двоящемся стихе

Приникаю, как к целебному ключу,

Имя Господа миров - Йод - хэ - вов - хэ -

Онемевшими устами лепечу.

 

Так сегодня я забылся, и во сне,

Вот, виденье громовое было мне.

 

Видел я одновременно все края,

Всё, что было и что будет впереди...

Синим сводом распростёрт над миром Я,

Солнце белое горит в моей груди.

 

Мириады светоносных моих рук

Простираются в волнующийся круг,

 

Свет и жар - неистощимые дары -

Мечет сердце, как бушующий костёр,

И, рождаясь, многоцветные миры

Улетают в раздвигаемый простор...

 

Я проснулся, полумёртвый. Тьма везде.

Лапсердак висит, как тряпка, на гвозде.

 

1935

Беженцы

 

Киев пал. Все ближе знамя Одина.

На восток спасаться, на восток!

Там тюрьма. Но в тюрьмах дремлет Родина,

Пряха-мать всех судеб и дорог.

Гул разгрома катится в лесах.

Троп не видно в дымной пелене...

Вездесущий рокот в небесах

Как ознобом хлещет по спине.

 

Не хоронят. Некогда. И некому.

На восток, за Волгу, за Урал!

Там Россию за родными реками

Пять столетий враг не попирал!..

Клячи. Люди. Танк. Грузовики.

Стоголосый гомон над шоссе...

Волочить ребят, узлы, мешки,

Спать на вытоптанной полосе.

 

Лето меркнет. Черная распутица

Хлюпает под тысячами ног.

Крутится метелица да крутится,

Заметает тракты на восток.

Пламенеет небо назади,

Кровянит на жниве кромку льда,

Точно пурпур грозного судьи,

Точно трубы Страшного Суда.

 

По больницам, на перронах, палубах,

Среди улиц и в снегах дорог

Вечный сон, гасящий стон и жалобы,

Им готовит нищенский восток.

Слишком жизнь звериная скудна!

Слишком сердце тупо и мертво.

Каждый пьет свою судьбу до дна,

Ни в кого не веря, ни в кого.

 

Шевельнулись затхлые губернии,

Заметались города в тылу.

В уцелевших храмах за вечернями

Плачут ниц на стершемся полу:

О погибших в битвах за Восток,

Об ушедших в дальние снега

И о том, что родина-острог

Отмыкается рукой врага.

 

1942

Без заслуг

 

Если назначено встретить конец

     Скоро, - теперь, - здесь -

Ради чего же этот прибой

     Всё возрастающих сил?

 

И почему - в своевольных снах

     Золото дум кипит,

Будто в жерло вулкана гляжу,

     Блеском лавы слепим?

 

Кто и зачем громоздит во мне

     Глыбами, как циклоп,

Замыслы, для которых тесна

     Узкая жизнь певца?

 

Или тому, кто не довершит

     Дело призванья - здесь,

Смерть - как распахнутые врата

     К осуществленью там?

 

1950

Безучастно глаза миллионов скользнут...

 

Безучастно глаза миллионов скользнут

   В эти несколько беглых минут

По камням верстовым ее скрытых дорог,

   По забралам стальным этих строк.

 

     Ее страшным мирам

     Не воздвигнется храм

   У Кремля под венцом пентаграмм,

И сквозь волны времен не могу разгадать

   Ее странного культа я сам.

 

     Но судьба мне дала

     Два печальных крыла,

   И теперь, как вечерняя мгла,

Обнимаю в слезах безутешной тоски

   Обескрещенные купола.

 

     Из грядущей ночи

     Ее льются лучи,

   Небывалым грехом горячи, -

О, промчи нас, Господь, сквозь антихристов век,

   Без кощунств и падений промчи!

 

     Этот сумрачный сон

     Дети поздних времен

   Вышьют гимном на шелке знамен,

Чтобы гибнущей волей изведать до дна

   Ее грозный Пропулк-Ахерон.

 

     Шире русской земли

     Во всемирной дали

   Волхвованья Фокермы легли,

И разделят с ней ложе на долгую ночь

   Все народы и все короли.

 

     И застонут во сне, -

     Задыхаясь в броне,

   В ее пальцах, в ее тишине,

И никто не сумеет свой плен превозмочь

   Ни мольбой,

              ни в страстях,

                            ни в вине.

 

Пусть судьба разобьет этот режущий стих -

   Черный камень ночей городских,

Но постигнут потомки дорогу ее

   В роковое инобытие.

 

1949

Бенарес! Негаснущая радуга...

 

Бенарес! Негаснущая радуга

Нашим хмурым, горестным векам!

Преклоняю с гордостью и радостью

Чашу сердца к этим родникам.

 

Шумным полднем, в тихом пенье месяца,

Мча на гребнях жёлтые венки,

Омывает каменные лестницы

Колыханье праведной реки.

 

Входят тысячи в её дыхание,

Воздевают руки на заре,

Чтоб взглянуло Солнце мироздания

На сердца, подъятые горе.

 

Материнской Гангой успокоены,

Омывают дух свой от тревог

Нищие, купцы, брамины, воины,

Девушки с запястьями у ног.

 

Льётся злато в чашу благочестия,

И, придя со всех концов страны,

Бьют литавры, движутся процессии,

Праздничные шествуют слоны.

 

Вечной верой, подвигами прошлыми

Этот город нерушим и твёрд,

И босыми жаркими подошвами

Каждый камень уличный истерт.

 

Вечер. Благосклонное и важное,

Солнце опускается в туман,

Молкнут в храмах возгласы протяжные

И игра священных обезьян.

 

Над речной колеблющейся бездною

Чёрных крон застыли веера;

Льёт в их прорезь чаша неба звёздного

Водомёт живого серебра.

 

Кажется: идет Неизреченная

Через город радужным мостом...

Необъятный храм Её – вселенная.

Бенарес – лампада в храме том.

 

1934

Берег скалистый высок...

 

Берег скалистый высок.

     Холоден мертвый песок.

 

За разрушенными амбразурами,

В вечереющей мгле – никого.

Брожу я, заброшенный бурями,

Потомок себя самого.

 

Постылая грусть терпка мне,

И, влажные лозы клоня,

Читаю надгробные камни

На долгом исходе дня.

 

И буквы людских наречий

На плитах разных времён

Твердят о Любимой вечно,

Одной в зеркалах имён.

 

И, в леденящем горе,

Не в силах утишить печаль,

Сажусь у гранитного взморья,

Долго гляжу – вдаль.

 

     Купол небесный высок.

     Холоден мёртвый песок.

 

1931

Библиотека

 

Я любил вечерами

      Слушать с хоров ажурных

   Исполинского зала

В молчаливое дворце

         Тихий свет абажуров,

      Россыпь мягких опалов, -

   И, как в сумрачной раме,

Блик на каждом лице.

 

         Это думы гигантов

      Моей гордой планеты

   Тихо-тихо текли там

В разум токами сил;

         Этим светом, разлитым

      По немым фолиантам,

   Я, как лучшим заветом,

Как мечтой, дорожил.

 

         И я видел, как жаждой

      Мирового познанья

   Поднимается каждый

Предназначенной всем

         Крутизною - по цифрам

      И отточенным граням,

   По разгаданным шифрам

Строгих философем.

 

         А вверху, за порогом

      Многоярусной башни,

   Дремлют свято и строго

Странной жизнью своей

         В стеллажах застекленных,

      Точно в бороздах пашни,

   Спящих образов зерна

И кристаллы идей.

 

         Неподсудны тиранам,

      Неподвластны лемурам,

   Они страннику станут

Цепью огненных вех;

         Это - вечно творимый

      Космос метакультуры,

   Духовидцами зримый,

Но объемлющий всех;

 

         Это - сущий над нами

      Выше стран и отечеств,

   Ярко-белый, как пламя,

Ледяной, как зима,

         Обнимающий купно

      Смену всех человечеств,

   Мерно дышащий купол

Мирового Ума.

 

         И душа замирает

      От предчувствий полета

   У последнего края,

Где лишь небо вдали,

         Как от солнечных бликов

      В разреженных высотах

   На сверкающих пиках

Эверестов земли.

 

1950

Бог ведает, чем совершенны...

 

Бог ведает, чем совершенны

Блаженные духи снегов,

Но именем странным - Нивенна -

Их мир я означить готов.

 

К священной игре они склонны,

И краток, быть может, их век,

Но станет земля благовонна,

Когда опускается снег.

 

Кругом и светло, и бесшумно

От радостной их кутерьмы,

И все, от индейца до гунна,

Любили их близость, как мы.

 

Страна их прозрачна, нетленна

И к нам благосклонна, как рай.

Нивенна - то имя! Нивенна!

Запомни, - люби, - разгадай.

 

1955

Большой театр

 

Темнеют пурпурные ложи:

Плафоны с парящими музами

Возносятся выше и строже

На волнах мерцающей музыки.

И, думам столетий ответствуя,

Звучит отдаленно и глухо

Мистерия смертного бедствия

Над Градом народного духа.

 

Украшен каменьем узорным,

Весь в облаке вешнего вишенья, -

Всем алчущим, ищущим, скорбным

Пристанище благоутишное!..

Враг близок: от конского ржания

По рвам, луговинам, курганам,

Сам воздух - в горячем дрожании,

Сам месяц - кривым ятаганом.

 

Да будет верховная Воля!

Князья, ополченье, приверженцы

Падут до единого в поле

На кручах угрюмого Керженца.

Падут, лишь геройством увенчаны,

В Законе греха и расплаты...

Но город! но дети! но женщины!

Художество, церкви, палаты!

 

О, рабство великого плена!

О, дивных святынь поругание?..

И Китеж склоняет колена

В одном всенародном рыдании.

Не синим он курится ладаном -

Клубами пожаров и дымов...

- Спаси, о благая Ограда нам,

Честнейшая всех херувимов!

 

Как лестница к выси небесной,

Как зарево родины плачущей,

Качается столп нетелесный,

Над гибнущей Русью маячущий.

- О, Матере Звездовенчанная!

Прибежище в мире суровом!

Одень нас одеждой туманною,

Укрой нас пречистым покровом!

 

И, мерно сходясь над народом,

Как тени от крыльев спасающих,

Скрывают бесплотные воды

Молящих, скорбящих, рыдающих.

И к полчищам вражьим доносится

Лишь звон погруженного града,

Хранимого, как дароносица,

Лелеемого, как лампада.

 

И меркнет, стихая, мерцая,

Немыслимой правды преддверие -

О таинствах Русского края

Пророчество, служба, мистерия.

Град цел! Мы поем, мы творим его,

И только врагу нет прохода

К сиянию Града незримого,

К заветной святыне народа.

 

1950

Бор, крыши, скалы - в морозном дыме...

 

Бор, крыши, скалы - в морозном дыме.

Финляндской стужей хрустит зима.

На льду залива, в крутом изломе,

Белеет зябнущих яхт корма...

 

А в Ваамельсуу, в огромном доме,

Сукно вишнёвых портьер и тьма.

 

Вот кончен ужин. Сквозь дверь налево

Слуга уносит звон длинных блюд.

В широких окнах большой столовой -

Закат в полнеба, как Страшный Суд...

 

Под ним становится снег багровым

И красный иней леса несут.

 

Ступая плавно по мягким сукнам,

По доскам лестниц, сквозь тихий дом

Подносит бабушка к страшным окнам

Меня пред детски безгрешным сном.

 

Пылая, льётся в лицо поток нам,

Грозя в молчанье нездешним злом.

 

Он тихий-тихий... И в стихшем доме

Молчанью комнаты нет конца.

Молчим мы оба. И лишь над нами,

Вверху, высоко, шаги отца:

 

Он мерит вечер и ночь шагами,

И я не вижу его лица.

 

1935

Брянские леса

 

Заросли багульника и вереска.

    Мудрый дуб. Спокойная сосна...

Без конца, до Новгорода-Северска,

    Эта непроглядная страна.

 

С севера, с востока, с юга, с запада

    Хвойный шум, серебряные мхи,

Всхолмия, не вскопанные заступом

    И не осязавшие сохи.

 

С кронами, мерцающими в трепете;

    Мощные осины на юру...

Молча проплывающие лебеди

    В потаенных заводях, в бору:

 

Там, где реки, мирные и вещие,

    Льют бесшумный и блаженный стих,

И ничьей стопой не обесчещены

    Отмели младенческие их.

 

Лишь тростник там серебрится перистый,

    Да шумит в привольном небе дуб -

Без конца, до Новгорода-Северска,

    Без конца, на Мглин и Стародуб.

 

1936

Будущий день не уловишь сетью...

 

Будущий день не уловишь сетью,

И всё ж говорю, что б ни докучало:

Семидесятые годы столетья -

Вот моя старость, её начало.

Жизнь неприметна моя, как Неруса:

Не Обь, не Конго, не Брамапутра, -

Но я и в стране моей светло-русой

Дождусь тебя, голубое утро!

О, не глядите уныло и строго.

Сам знаю: пророчествовать смешно и стыдно,

Но дайте хоть помечтать немного,

И безответственно, и безобидно.

Или, боясь пораженья в споре,

Писать о том лишь, что несомненно?

Что Волга впадает в Каспийское море?

Что лошади кушают овес и сено?

 

1950

Бурей и свободою шумно маня...

 

Бурей и свободою шумно маня

      В пенное море,

С юности порочной бороли меня

      Страсти и горе.

 

Ношу прегрешений, свершенных в пути,

      Снять помогая,

Волю закали мою, ум просвети,

      Мать всеблагая.

 

Приуготовить научи естество

      К радости цельной,

Ныне отпуская слугу своего

      В путь запредельный.

 

1950

В белых платочках и в юбках алых...

 

В белых платочках и в юбках алых

Девушки с ведрами у журавля,

Рокот на гумнах и на сеновалах,

А за околицей - лишь поля.

 

И прохожу я путем открытым

Через село в ночной окоем,

С сердцем, душою реки омытым,

И просветленный безгрешным днем.

 

Я оттого и светлел, что волен:

Здесь - сегодня, а завтра - там,

Завтра уйду гречишным полем

С песней другой и к другим местам.

 

И не пойду я по душным хатам

Вечером звездным ночлег ища:

Вон за лужайкой, над плавным скатом,

Кров необъятный, без стен и ключа.

 

1936

В дни, когда светозарно и мирно...

 

В дни, когда светозарно и мирно

Он сошел к нам с небесного фирна,

О грядущем - и горько и скорбно -

Предрекла Ему вещая Карна:

Дева плача, что крылья простерла

От Югры до дунайского гирла,

От феодов Великого Карла

До снегов Беломорского Горла.

 

- Посмотри лишь, - она говорила, -

На пути Твоих братьев, их жребий!

Разве дивная цель не парила

Над их солнечным детством на небе?

Иль Ты первый, кто грезит о рае,

О людском совершеннейшем строе,

Чтоб духовность сверкала, как струи,

Над юдолью народного края?

 

- Но кольцо обручальное Навне

   Я хранил, Я храню.

Цель огромных времен Мне ясна в Ней,

   И готов Я ко дню,

Когда браком сведу в Ее лоно

   Нашей Дочери плоть -

Той, что призвана адские луны

   Божьим солнцем бороть.

 

- Но не смог ведь никто из народов,

Даже длань демиурга изведав,

Жизнь укрыть от закона Атридов,

Мир людей - от его антиподов.

Чуть страна становилась духовней,

Вера - чище, деянья безгневней -

Из-за гор, беспощадный и древний

Враг вторгался - еще бурнокровней.

 

С диким посвистом рушились орды,

Гибли все - и владыки, и смерды,

Все: трусливы ли, дерзки ли, горды

Иль духовною доблестью тверды.

И клубы восходивших страданий,

Точно дымы над кухней колдуний,

Алчно пили из полных ладоней

Толпы адских незримых созданий.

 

Из Народоводителей - каждый

Принуждается крайней надеждой

Породить в оборону от ада

Столь же грозное, лютое чадо.

Заскрежещут железные пурги,

Взгромоздятся над безднами бурги,

Сын окрепнет - и гром его оргий

И побед - не уймут демиурги!

 

- Но кольцо обручальное Навне

   Я хранил. Я храню!

Был бы низкой измены бесславней

   Спуск мой в шрастры, к огню,

Чтоб из мутного лона кароссы

   Породить вожака

Русской будущей расы

   На века, и века!

 

- Но не смели ни Рюрик, ни Трувор

Сделать царство тенистым, как явор,

И народные ропот и говор

Жадно слушал степной уицраор.

Он возрос! Ощетинились степи

Ядоносными нивами копий,

И на каждом азийском уступе

Орды к натиску щерятся вкупе.

 

Уицраор торопит на Русь их,

И с востока, с мертвящих нагорий,

Искры взоров, стервячьих и рысьих,

Ей сулят пепелящее горе:

Чтоб, глумясь над Твоею Невестой,

Торжествуя над Русью Небесной,

Все гасили звериностью гнусной,

Многодьявольской, тысячебесной.

 

- Как же Я, обручившийся Навне,

   Смог бы снидить в Друккарг?

Разве мыслимы с недругом древним

   Договор или торг?

Если б Я из великой кароссы

   Чадо мрака исторг,

Как поверили б вещие руссы,

   Что Я - свет? демиург?

 

- Не ропщи! Мое знанье - порука!

Не избегнешь Ты общего рока!

Далеко до заветного брака...

Брак иной уже рдеет из мрака.

И, сказав, подняла свои крылья,

Отлетела премудрая Карна,

Вековому закону насилья

Только скорбью своей непокорна.

 

1957

В жгучий год, когда сбирает родина...

 

В жгучий год, когда сбирает родина

Плод кровавый с поля битв, когда

Шагом бранным входят дети Одина

В наши дрогнувшие города;

 

В дни, когда над каждым кровом временным

Вой сирен бушует круговой

И сам воздух жизни обесцененной

Едко сух, как дым пороховой -

 

В этот год само дыханье гибели

Породило память дней былых,

Давних дней, что в камне сердца выбили

Золотой, ещё не петый стих.

 

Как чудесно, странно и негаданно

Этот стих рождался - о тебе,

Без раздумий, без молитв, без ладана, -

Просто - кубок в золотой резьбе.

 

И прошла опять, как в сонном празднике,

Череда необратимых дней, -

Наше солнце, наши виноградники,

Пена бухт и влажный мох камней.

 

Может быть, таким лучом отмечено

Наше сердце было только раз

И непоправимо искалечены

Будем мы железной битвой рас.

 

Пусть же здесь хранится в звонком золоте

Этот мёд, янтарный и густой, -

Наша радость, наша кровь и молодость -

Дней былых сияющий настой.

 

1942

В каких морях рождённая волнами...

 

В каких морях рождённая волнами,

Ты смотришь вниз, строга и холодна,

Держащая мой дух и правящая снами,

Моих высот верховная луна?

 

Я звал тебя в неутолимом горе,

Я милый снег, я иней целовал,

А город проплывал в серебряном уборе,

Прозрачно-чист, как ледяной кристалл.

 

И пробил час восстанья, тьмы и гнева,

Он миновал – и снова звёзды те,

Моих легенд и сказок королева,

Бесстрастный герб на рыцарском щите.

 

1946

В музее

 

В сизую оттепель, в сумерках, по нескончаемым залам,

Фрески минуя и мрамор, я в забытьи проходил.

Как я любил эти лики!.. Каждый из них рассказал мне

Повесть о счастье и горе храмов, дворцов и могил.

 

Запах – старинный, знакомый – остановил меня, данью

Вечно-забытому... В памяти вспыхнула древняя боль,

И поднялась, и метнулась к каменному изваянью

На распустившемся лотосе, – без позолоты, – как смоль.

 

Это сиял Совершенный: с тихою полуулыбкой,

С полуопущенным взором, в тонком венце бодисатв, -

Что он провидел, Возвышенный, в мареве времени зыбком?

Пряжу ли кармы? Иль сроки мудрых посевов и жатв?

 

Каждого благословлял он полураскрытой ладонью,

С благоуханного лика веял внемирный покой...

Бронза его сохранила храмовые благовонья,

Втёртые в темное тело благочестивой рукой.

 

Никнуть бы благоговейно к этой ладони печальной,

Столько веков обращённой в многострадальную тьму...

И закачались над нами образы родины дальной,

Нами одними услышанные, не внятные никому.

 

1933

В нелюдимом углу долины...

 

В нелюдимом углу долины,

Где все папоротники - в росе,

Мальчуганом собор из глины

Строил я на речной косе.

 

Душно-приторная медуница

По болотам вокруг цвела,

И стрекозы - синие птицы -

Опускались на купола.

 

Речка, вьющаяся по затонам,

Океаном казалась мне

Рядом с гордым его фронтоном,

Отражаемым в быстрине.

 

Обратясь к небесам просторным,

Я молился горячим днём

С детской дерзостью и восторгом

И с не детским уже огнём.

 

И в грядущем покое устья,

На вечерней своей заре,

Как от Бога, не отрекусь я,

От того, что познал в игре.

 

1950

В ночных переулках

 

Ни Альтаира. Ни Зодиака.

     Над головой - муть...

Нежен, как пух, среди света и мрака

     Наш снеговой

                 путь.

 

Шустрый морозец. В теле - отрада,

     Пальцев и лбов

                 щип.

Ведает только дух снегопада

     Наших шагов

                скрип.

 

Кто-то усталых в домиках древних

     Манит, присев,

                   к снам.

Пламя камина в памяти дремлет,

     Душу согрев

                нам.

 

Скверы, бульвары... льдистые стекла,

     Мост - и опять

                   мост...

Губы целуют, добры и теплы,

     Танец снежинок - звезд.

 

Дважды мы проходили, минуя

     Свой же подъезд,

                     вдаль:

Жаль нам Москвушку бросить ночную,

     Ласковых мест

                  жаль.

 

Вот бы на зло церемонным прогулкам

     В снег кувырком

                    пасть!

Вот бы разуться да переулком

     В сад босиком -

                    шасть!

 

Весело, что нельзя этих блесток

     Вытоптать, смять,

                      счесть...

На циферблатах пустых перекрестков

     Три -

          пять, -

                 шесть...

 

1937

В отблесках голубого сияния

 

По книгам, преданьям и кельям

Я слышал: в трудах мудрецов

Звенят серебристым весельем

Шаги Её легких гонцов.

 

Какою мечтой волновались

Томленье моё и тоска,

Едва мне прошепчет Новалис

Про знак голубого цветка!

 

Орлиную радость полёта

Вливал в меня мощный размер

Октав светлоносного Гёте

Про Женственность ангельских сфер.

 

Сверкал, как сапфирное слово,

Как искра в тяжёлой руде,

Таинственный стих Соловьёва

О Неугасимой Звезде.

 

У сумеречного истока

Стремлений к лазурным мирам

Журчали мелодии Блока

О самой Прекрасной из дам;

 

И веяли синью вселенской

Те ночи, когда в тишине

Безвестный ещё Коваленский

Слагал свой хорал Купине.

 

Заря моя! этим сияньем

Оправданы скорбь и нужда,

И всем безутешным скитаньям

Твержу благодарное ДА.

 

1950

В Третьяковской галерее

 

Смолкли войны. Смирились чувства.

Смерч восстаний и гнева сник.

И встает в небесах искусства

Чистой радугой - их двойник.

 

Киев, Суздаль, Орда Батыя -

Все громады былых веков,

В грани образов отлитые,

Обретают последний кров.

 

От наносов, от праха буден

Мастерством освобождены,

Они - вечны, и правосуден

В них сказавшийся дух страны.

 

Вижу царственные закаты

И бурьян на простой меже,

Грубость рубищ и блеск булата,

Русь в молитвах и в мятеже;

 

Разверзаясь слепящей ширью,

Льется Волга и плещет Дон,

И гудит над глухой Сибирью

Звон церквей - и кандальный звон.

 

И взирают в лицо мне лики

Полководцев, творцов, вождей,

Так правдивы и так велики,

Как лишь в ясном кругу идей.

 

То - не оттиски жизни сняты.

То - ее глубочайший клад;

Благостынею духа святы

Стены этих простых палат.

 

Прав ли древний Закон, не прав ли,

Но властительней, чем Закон,

Тайновидческий путь, что явлен

На левкасах седых икон:

 

В шифрах скошенной перспективы

Брезжит опыт высоких душ,

Созерцавших иные нивы -

Даль нездешних морей и суш.

 

Будто льется в просветы окон

Вечный, властный, крылатый зов...

Будто мчишься, летишь конь-о-конь

Вдаль, с посланцем иных миров.

 

1950

В тумане

 

Безлюдный закат настиг меня тут,

     Чья ж ласка вокруг? Чей зов?

Над морями туманов тихо плывут

     Одни верхушки стогов.

 

В студеном яру родники звенят...

     Тропинка вниз повела...

И вот, обволакивает меня

     Блаженно сырая мгла.

 

Ей отвечая, кипит горячей

     Странной отрадой кровь,

Как будто душа лугов и ключей

     Дарит мне свою любовь.

 

Благоуханьем дурманят стога,

     Кропит меня каждый куст,

На темной коже - как жемчуга

     Дыхание чьих-то уст.

 

И, оберегая нас, благ и нем,

     Склоняется мрак к двоим...

Не знаю за что и не слышу - кем,

     Лишь чувствую, что любим.

 

1950

В этот вечер, что тянется, черный...

 

В этот вечер, что тянется, черный,

Как орнаменты траурной урны,

Демиургу о ночи злотворной

Говорила угрюмая Карна:

Дева горя, что крылья простерла

С Колымы до дунайского гирла,

От Фу-Чжанга - китайского перла -

До снегов Беломорского Горла.

 

- Видишь - мир, точно рампа театра:

Он притих - ни дыханья, ни ветра;

Рим, Москва, Рейкиявик и Маттра -

Все трепещут грядущего утра!

Беспредельны его гекатомбы,

Фиолетовы голые румбы,

От полярных торосов до римбы

Опаленные заревом бомбы.

 

- Я не знаю, какое деянье

   Роком Мне суждено

Воздаяньем за час нисхожденья

   К древней Дингре на дно,

И за то, что наш сын, уицраор,

   Искривил путь миров:

На любую расплату и траур

              Я готов.

 

- Горе!.. Хищным, как адские рыфры,

Будет день, именуемый «завтра";

Его жертв необъятная цифра

Всех поглотит - от финна до кафра!

Только смутно, сквозь хлопья отребий

Жизни нынешней, тесной и рабьей,

Сквозь обломки великих надгробий,

Различаю далекий Твой жребий.

 

Слышу: вот, исполняются меры,

Вижу: рушатся в пепел химеры,

И расходится маревом хмара

Вкруг Твоей голубой Розы Мира.

Как хорал - лепестки ее сферы -

Мифы, правды, содружества, веры,

Сердце ж Розы - пресветлое чудо:

Ваше с Навною дивное чадо.

 

- Ныне верю, что толщу тумана

   Взор твой смог превозмочь:

Это близится Звента-Свентана,

   Наш завет, наша Дочь!

Воплощаем Ее над народом

   В запредельном Кремле:

Небывалое в нем торжество дам

   Изнемогшей земле!

 

- Да: пред Ней преклонились синклиты,

Все затомисы гулом залиты -

Ликованьем эфирных соборов,

Светозвоном всех клиров и хоров!..

Береги же свое первородство -

Лишь Тобою прочтенное средство -

Мир восхитить из злого сиротства

В первопраздник

               Всемирного

                         Братства!

 

И, сказав, подняла свои крылья,

Отлетела премудрая Карна,

Духовидческим вещим усильем

Вся пронизана, вся лучезарна.

 

1958

Василий Блаженный

 

На заре защебетали ли

По лужайкам росным птицы?

Засмеявшись ли, причалили

К солнцу алых туч стада?..

Есть улыбка в этом зодчестве,

В этой пестрой небылице,

В этом каменном пророчестве

О прозрачно-детском «да».

 

То ль - игра в цветущей заводи?

То ль - веселая икона?..

От канонов жестких Запада

Созерцанье отреши:

Этому цветку - отечество

Только в кущах небосклона,

Ибо он - само младенчество

Богоизбранной души.

 

Испещренный, разукрашенный,

Каждый столп - как вайи древа;

И превыше пиков башенных

Рдеют, плавают, цветут

Девять кринов, девять маковок,

Будто девять нот напева,

Будто город чудных раковин,

Великановых причуд.

 

И, как отблеск вечно юного,

Золотого утра мира,

Видишь крылья Гамаюновы,

Чуешь трель свирели, - чью?

Слышишь пенье Алконостово

И смеющиеся клиры

В рощах праведного острова,

У Отца светил, в раю.

 

А внутри, где радость начисто

Блекнет в сумраке притворов,

Где от медленных акафистов

И псалмов не отойти -

Вся печаль, вся горечь ладана,

Покаяний, схим, затворов,

Словно зодчими угадана

Тьма народного пути;

 

Будто, чуя слухом гения

Дальний гул веков грядущих,

Гром великого падения

И попранье всех святынь,

Дух постиг, что возвращение

В эти ангельские кущи -

Лишь в пустынях искупления,

В катакомбах мук. Аминь.

 

1950

Ватсалья

 

Тихо, тихо плыло солнышко.

Я вздремнул на мураве...

А поблизости, у колышка,

На потоптанной траве

Пасся глупенький теленочек:

Несмышленыш и миленочек,

А уже привязан здесь...

Длинноногий, рыжий весь.

 

Он доверчиво поглядывал,

Звал, просил и клянчил: му!

Чем-то (чем - я не угадывал)

Я понравился ему.

Так манит ребят пирожное...

И погладил осторожно я

Раз, другой и третий раз

Шерстку нежную у глаз.

 

Ах, глаза! Какие яхонты

Могут слать подобный свет.

Исходил бы все края хоть ты,

А таких каменьев нет.

Как звезда за темной чащею,

В них светилась настоящая

(Друг мой, верь, не прекословь)

Возникавшая любовь.

 

И, присев в траву на корточки,

Я почувствовал тотчас

Тыканье шершавой мордочки

То у шеи, то у глаз.

Если же я медлил с ласками,

Он, как мягкими салазками,

Гладил руки, пальцы ног,

Точно мой родной сынок.

 

Я не знаю: псы ли, кони ли

Понимают так людей,

Только мы друг друга поняли

Без грамматик, без затей.

И когда в дорогу дальнюю

Уходил я, мне в догон

Слал мумуканье печальное,

Точно всхлипыванье, он.

 

1955

Велга

 

Клубится март. Обои плеснятся,

Кишат бесовщиной углы,

И, если хочешь видеть лестницу

К хозяйке чудищ, лярв и мглы -

 

Принудь двойными заклинаньями

Их расступиться, обнажа

Ступени сумрака над зданьями

И путь, как лезвие ножа.

 

В трущобах неба еле видного

Запор взгремит, - не леденей:

Храни лишь знак креста защитного,

Пока ты сверху виден ей!

 

На лик ей слугами-химерами

Надвинут дымный капюшон,

Иных миров снегами серыми

Чуть-видимо запорошен.

 

Венцом - Полярная Медведица,

Подножьем - узкий серп во мгле,

Но ни одним лучом не светятся

В ее перстах дары земле.

 

Глухую чашу с влагой черною

Уносит вниз она, и вниз,

На города излить покорные,

На чешую гранитных риз.

 

Пьют, трепеща, немея замертво,

Пролеты улиц влагу ту,

И люди пьют, дрожа, беспамятство,

Жар, огневицу, немоту.

 

Напрасно молят, стонут, мечутся,

Напрасно рвут кольцо личин,

Пока двурогий жемчуг месяца

Еще в пролетах различим.

 

Вот над домами, льдами, тундрами

Все жидкой тьмою залито...

О, исходящая из сумрака!

Кто ты, Гасительница? кто?

 

1945

Весёлым, как вечный мальчишка...

 

Весёлым, как вечный мальчишка - Адам -

Отдаться реке полноводной;

По сёлам, по ярмаркам, по городам

Коснуться плоти народной;

 

Вдыхать,

осязать,

слушать,

следить

Стоцветного мира мельканье,

Вплетаясь,

как мириадная нить,

В его священные ткани.

 

Учения

высокоумных книг

Отдать бездомным ночлегам,

С луной, опускающейся в тростник,

С болотами,

с волчьим бегом;

 

Отдать их лугам, широким лугам,

Где в воздух, пьяный, как брага,

Летит сенокосов звенящий гам

С оврага

и до оврага.

 

Когда же развеешь в полях наугад

Всех песен легкие звуки -

Отдать свой незримый, бесценнейший клад

В покорные

нежные

руки.

 

1936

Весельчак

 

Полдневный жар. Тропа в лесу.

Орешники вокруг.

Зыбь ярких веток на весу

Перед глазами... - Вдруг

 

Треск по кустам, дыханье, топ,

Мгновенье - шорох смолк -

И на тропинку из чащоб

Рванулся бурый волк.

 

Был миг: он не успел меня

Заметить сквозь орех.

Игрою солнечного дня

Пестрел косматый мех,

 

А он, как школьник, хохоча,

Полуразинул пасть,

И торопились два луча

Ему в зрачки упасть.

 

Быть не могло на всей земле

Счастливей в этот миг!

Он шустр был, весел, как в селе

Мальчишка-озорник.

 

Что напрокудил он в лесной

Трущобе поутру?

Иль просто счастлив был весной

В своем родном бору?..

 

Но то ли давний дух телег

Еще хранила персть,

Он понял: рядом - человек!

И встала дыбом шерсть.

 

Миг - и, кустарник теребя,

Он шасть! за поворот...

- Мне стало больно. - За себя?

За человечий род?

 

1950

Весной с холма

 

С тысячелетних круч, где даль желтела нивами

Да тёмною парчой душмяной конопли,

Проходят облака над скифскими разливами -

Задумчивая рать моей седой земли.

 

Их белые хребты с округлыми отрогами

Чуть зыблются, дрожа в студёных зеркалах,

Сквозят - скользят - плывут подводными дорогами,

И подо мной - лазурь, вся в белых куполах.

 

И видно, как сходя в светящемся мерцании

На медленную ширь, текущую по мху,

Всемирной тишины благое волхвование,

Понятное душе, свершается вверху.

 

Широко распластав воздушные воскрылия,

Над духами стихий блистая как заря,

Сам демиург страны в таинственном усилии

Труждается везде, прах нив плодотворя.

 

Кто мыслью обоймёт безбрежный замысл Гения?

Грядущее прочтёт по диким пустырям?

А в памяти звенит, как стих из песнопения.

Разливы рек её, подобные морям...

 

Всё пусто. И лишь там, сквозь клёны монастырские,

Безмолвно освещён весь белый исполин...

О, избранной страны просторы богатырские!

О, высота высот! О, глубина глубин!

 

1950

* * *

 

Вечер над городом снежным

Сказку запел ввечеру...

В сердце беру тебя нежно,

В руки чуть слышно беру.

 

Всё непонятно знакомо,

Холмик любой узнаю...

В гнездышке старого дома

Баюшки, Листик, баю!

 

Звери уснули в пещере,

Хвостики переплетя, –

Спи в моей ласке и вере,

Ангельское дитя.

 

Нашей мечтою всегдашней

Горькую явь излечи:

...Там, на сверкающих башнях,

Трубят морям трубачи,

 

Искрится солнце родное,

Струи качают ладью...

Вспомни о благостном зное,

Баюшки, Листик, баю!

 

В ткань сновидений счастливых

Правду предчувствий одень:

Пальмы у светлых заливов

Примут нас в мирную тень.

 

Счастьем ликующим венчан

Будет наш день в том краю...

Спи же, тоскующий птенчик

Синей жар-птицы, баю!

Видно в раскрытые окна веры...

 

Видно в раскрытые окна веры,

Как над землею, мчась как дым,

Всадники

        апокалиптической эры

Следуют

       один за другим.

 

И, зачинаясь в метакультуре,

Рушась в эмпирику, как водопад,

Слышен все четче

                в музыке бури

Нечеловеческий

              ритм

                  и лад.

 

И все яснее

           в плаче стихии,

В знаках смещающихся времен,

Как этим шквалом

                разум России

До вековых корней потрясен.

 

Будут года: ни берлог, ни закута.

Стынь, всероссийская полночь, стынь:

Ветры, убийственные, как цикута,

Веют

    из радиоактивных пустынь.

 

В гное побоищ, на пепле торжищ,

Стынь, одичалая полночь, стынь!

Ты лишь одна из сердец исторгнешь

Плач о предательстве

                    всех святынь.

 

Невысветлимый сумрак бесславья

Пал на криницы старинных лет:

Брошенный в прах потир православья

Опустошен

         и вина в нем нет.

 

Только неумирающим зовом

Плачут акафисты и псалмы;

Только сереют минутным кровом

Призраки сект

             в пустынях зимы.

 

Цикл завершен, - истощился, - прожит.

Стынь, непроглядная полночь, стынь...

Город гортанные говоры множит:

В залах - английский,

                     в храмах - латынь.

 

А из развалины миродержавной,

Нерукотворным шелком шурша,

На пепелище выходит Навна -

Освобожденная наша Душа.

 

1951

Вижу, как строится. Слышу, как рушится...

 

Вижу, как строится. Слышу, как рушится.

Все холодней на земной стезе...

Кто же нам даст железное мужество.

Чтобы взглянуть в глаза грозе?

 

Сегодня с трибуны слово простое

В громе оваций вождь говорил.

Завтра - обломки дамб и устоев

Жадно затянет медленный ил.

 

Шумные дети учатся в школах.

Завтра - не будет этих детей:

Завтра - дожди на равнинах голых,

Месиво из чугуна и костей.

 

Скрытое выворотится наружу.

После замолкнет и дробь свинца,

И тихое зеркало в красных лужах

Не отразит ничьего лица.

 

1937

Вина - во мне. Я предал сам...

 

Вина - во мне. Я предал сам

Твоим подземным чудесам

    Дар первородства,

Сам зачеркнул - когда-то мне

Назначенные в вышине

    Века господства.

 

Беспечный мальчик, я ступил

За Рубикон кромешных сил,

    Где смерть - услада,

Где величайшее из благ -

Развеять свой духовный прах

    В трясинах ада.

 

Я полюбил твоих снегов

Лукавый смерч, скользящий зов

    И лёгкость пуха,

Я сам отрёкся от венца

Во имя страстного конца

    Души и духа.

 

Из камня улиц я исторг

Псалом Блуднице, и восторг

    Был в этом гимне.

Дерзну ль теперь взывать к Христу:

Дай искупить измену ту,

    Жить помоги мне?

 

1950

Вместо эпилога

 

Так, в садах, квартирах, клубах,

В небоскребах, тесных хатах,

По лесам - в сосновых срубах

        И в росе,

И в великом стольном граде

На восходах и закатах

Облик твой из дымных прядей

        Ткём мы все.

 

Пряди похоти и страсти

Из эфирной плоти нашей,

Это - ты! Твоё причастье

        Каждый пил, -

Ты, слепая как природа!

Ты, блюстительница чаши -

Бурной плоти сверхнарода,

        Полной сил!

 

Без тебя - для духов наций

Только путь развоплощенья:

Дух бессилен в мир рождаться

        Без тебя,

 

Эту двойственную тайну

Сатаны и Провиденья

Понял, кто твоей окраиной

        Шёл скорбя.

 

Знает он, что громовою

Ночью судной, ночью гневной

Не раздастся над тобою

        Приговор.

Но того, кто свыше позван,

Да хранит покров вседневный

На пути от срывов грозных

        В твой притвор!

 

Чтоб в стихийный шум прибоя,

В этот гул страстей народных,

В мощный клич «эван-эвое»

        Он не влил

Голос, призванный к созвучью

С клиром гениев свободных,

С хором ангелов певучих

        И светил.

 

Для кромешных спусков - робок,

Для полётов горних - слаб,

Здесь продлит всю жизнь до гроба

        Только раб.

 

1950

Во мху

 

В дикой раме -

Окружен соснами,

Вечерами

Вспоен росными,

Дремлет в чаще

(Где тут грань векам?)

Настоящий

Ковер странникам.

 

Чуть вздыхая,

Теплей воздуха,

Он - сухая

Вода отдыха;

По оврагам

Нежит луч его;

Нет бродягам

Ложа лучшего.

 

К телу «ляг-ка!»

Он сам просится,

И так мягко

В него броситься:

Чтоб звенела

Тишь прохладная;

Чтобы тело

Всегда жадное,

 

Тихо-тихо

В нем покоилось...

Вон - лосиха,

То ли в хвое лось

Фыркнул строже...

И вновь - нежная

Бездорожья

Тишь безбрежная.

 

1950

Вовсе не шутя

 

И в том уже горе немаленькое,

Что заставляет зима

Всовывать ноги в валенки

И замыкать дома.

 

Но стыдно и непригоже нам

Прятать стопу весной

Душным футляром кожаным

От ласки земли родной.

 

Не наказала копытами

Благая природа нас,

Чтоб можно было испытывать

Землю - во всякий час;

 

Чтоб силу ее безбрежную

Впивали мы на ходу,

Ступая в лужицы нежные,

На камни иль в борозду.

 

Швырните ж обувь! Отриньте!.. Я

Напомню, что этот завет

Блюдет премудрая Индия

Четыре тысячи лет;

 

Хранит народ Индонезии

В обыкновении том

Чарующую поэзию

Бесед с травой и песком;

 

Смеются потоки синие,

Любовно неся струю

К босым ногам Абиссинии

И в Полинезийском раю.

 

И миллионы вмяточек

Свидетельствуют на селе

О радости шустрых пяточек

На мягкой русской земле.

 

Ты - не на чванном Западе.

Свободу - не нам давить.

Моя беспечная заповедь:

Обувь - возненавидь!

 

1950

Воздушным, играющим гением...

 

Воздушным, играющим гением

То лето сошло на столицу.

Загаром упала на лица

Горячая тень от крыла, -

Весь день своенравным скольжением

Бездумно она осеняла

Настурции, скверы, вокзалы,

Строительства и купола.

 

И на тротуар ослепительный

Из комнаты мягко-дремотной

Уверенный и беззаботный

В полдневную синь выходя,

В крови уносил я медлительный,

Спадающий отзвук желанья,

Да тайное воспоминанье

О плеске ночного дождя.

 

А полдень - плакатами, скрипами,

Звонками справлял новоселье,

Роняя лучистое зелье

На крыши и в каждый квартал;

Под пыльно-тенистыми липами

Он улицею стоголосой

Со щедрым радушьем колосса

На пиршество шумное звал.

 

И в зелени старых Хамовников,

И в нежности Замоскворечья

Журчащие, легкие речи

Со мной он, смеясь, заводил;

Он знал, что цветам и любовникам

Понятны вот эти мгновенья -

Дневное головокруженье,

Игра нарастающих сил.

 

Каким становилась сокровищем

Случайная лужица в парке,

Гранитные спуски, на барке -

Трепещущих рыб серебро,

И над экскаватором роющим

Волна облаков кучевая,

И никель горячий трамвая,

И столик в кафе, и ситро.

 

Былую тоску и расколотость

Так странно припомнить рассудку,

Когда в мимолетную шутку

Вникаешь, как в мудрость царя,

И если предчувствует молодость

Во всём необъятные дали,

И если бокал Цинандали

Янтарно-звенящ, как заря.

 

Ведь завтра опять уготовано

Без ревности и без расплаты

Июньскою ночью крылатой

Желанное длить забытьё,

Пока в тишине околдованной

Качается занавес пёстрый

Прохладой рассветной и острой

Целуемый в окнах её.

 

1942

Восхождение Москвы

 

Тот, кто лепит подвигами бранными

Плоть народа, труд горячий свой,

Укрывал столетья под буранами,

Под звездами воли кочевой.

Тело царства, незнакомо с негою,

Крепло в схватках бури боевой,

Где моря играют с печенегами,

Где поля гудят под татарвой.

 

И призвал он плотников, кирпичников,

Тысячами тысяч, тьмою тем,

Бут тесать для сводов и наличников,

Укреплять забрала белых стен.

С давних лет водителями горними

Труд могучий был благословен.

Это созидалась плоть соборная

Для души - сосуд её и плен.

 

День вставал размеренно и истово,

Свежестью нетронутой дыша,

Жития с молитвой перелистывал

И закатывался не спеша.

Что завещано и что повелено,

Знала ясно крепкая душа,

И брала всю жизнь легко и медленно,

Как глоток студёный из ковша.

 

И в глуши, где ягод в изобилии,

Где дубы да щедрая смола,

Юной белокаменною лилией

Дивная столица расцвела.

Клирным пением сменялись гульбища,

Ярмарками - звон колоколов;

Золотом сквозь нищенское рубище

Брезжили созвездья куполов.

 

1949

Вот блаженство - ранью заревою...

 

Вот блаженство - ранью заревою

Выходить в дорогу босиком!

Тонкое покалыванье хвои

Увлажненным

           сменится песком;

 

Часом позже - сушью или влагой

Будут спорить глина и листва,

Жесткий щебень, осыпи оврага,

Гладкая,

        прохладная

                  трава.

 

Если поле утреннее сухо,

Что сравнится с пылью золотой?

Легче шелка, мягче мха и пуха

В колеях

        ее нагретый слой.

 

Плотным днем, от зноя онемелым,

Бросься в яр прозрачный... и когда

Плеском струй у пламенного тела

Запоет

      прекрасная

                вода,

 

И когда, языческим причастьем

Просветлен, вернешься на песок -

Твоих ног коснется тонким счастьем

Стебелиный

          каждый

                голосок.

 

Если же вечерние долины

Изнемогут в млеющей росе,

И туман, блаженный и невинный,

Зачудит

       на сжатой

                полосе -

 

Новый дух польется по дороге,

Кружится от неги голова,

Каждой капле радуются ноги,

Как листы,

          и корни,

                  и трава.

 

Но еще пленительней - во мраке

Пробираться узкою тропой,

Ощущая дремлющие знаки

Естества -

          лишь слухом и стопой.

 

Если мраком выключено зренье,

Осязаньем слушать норови

Матерь-землю в медленном биенье

Ее жизни

        и ее любви.

 

Не поранит бережный шиповник,

Не ужалит умная змея,

Если ты - наперсник и любовник

Первозданной силы бытия.

 

1944

Вот, бродяжье мое полугодье...

 

Вот, бродяжье мое полугодье

Завершается в снежной мгле.

Не вмещает память угодий,

Мной исхоженных на земле.

 

Дни, когда так чутко встречала

 

Кожа почву и всякий след -

Это было только начало,

Как влюбленность в 16 лет.

 

И, привыкнув к прохладе росной,

Знобким заморозкам и льду,

Я и по снегу шляюсь просто,

И толченым стеклом иду.

 

Не жених в гостях у невесты,

А хозяин в родном гнезде,

Ставлю ногу в любое место,

Потому что мой дом - везде.

 

Шутки прочь. Об этом твержу я,

Зная прочно: есть правда чувств,

Осужденных нами ошую,

Исключенных из всех искусств.

 

Но сквозь них, если строй сознанья

Вхож для радости и певуч,

Лад творящегося мирозданья

Будет литься, как звук и луч.

 

Много призван вместить ты, много,

Прост как голубь и мудр как змий,

Чтоб ложилась твоя дорога

В чистоте и в любви стихий.

 

И не косной, глухой завесой

Станет зыблющееся вещество,

Но лучистой, звенящей мессой,

Танцем духов у ног Его.

 

Этот путь незнаком со злобой,

Ни с бесстрастным мечом суда,

Побродяжь! Изведай! Попробуй!

И тогда ты мне скажешь: да.

 

1937

Враг за врагом...

 

Враг за врагом.

             На мутном Западе

За Рону, Буг, Дунай и Неман

Другой, страшнейший смотрит демон

Стоногий спрут вечерних стран:

Он утвердил себя как заповедь,

Он чертит план, сдвигает сроки,

А в тех, кто зван, как лжепророки -

Вдвигает углем свой коран.

 

Он диктовал поэтам образы,

Внушал он марши музыкантам,

Стоял над Кернером, над Арндтом

По чердакам, в садах, дворцах,

И строки, четкие как борозды,

Ложились мерно в белом поле,

Чтобы затем единой волей

Зажить в бесчисленных сердцах:

 

Как штамп, впечататься в сознание,

Стать культом шумных миллионов,

Властителей старинных тронов

Объединить в одну семью,

И тело нежное Германии

Облечь в жестокое железо -

Бряцающую антитезу

Эфироносных тел в раю.

 

Он правит бранными тайфунами,

Велит громам... Он здесь, у двери -

Народ-таран чужих империй,

Он непреклонен, груб и горд...

Он пьян победами, триумфами,

Он воет гимн, взвивает флаги,

И в цитадель священной Праги

Вступает поступью когорт.

 

1941

Всё, что слышится в наших песнях...

 

Всё, что слышится в наших песнях,

Смутным зовом беспокоя душу -

Только отзвуки громовых гимнов,

Ныне, присно и всегда звучащих

В Сердце Вселенной.

 

Всё прекрасное, что уловимо

Сквозь стоцветные окна искусства -

Только отблески мировых шествий,

Где вселенских вождей сонмы

Цепь огня передают друг другу

Ныне и присно.

 

Все святилища наши и храмы,

Единящие нас в потоке духа -

Только тени дивного зданья,

Что вместить на земле не властны

Камень и бронза.

 

Не томи же дух мой! Не сжигай жаждой!

Не казни душу карой бесплодья!

Дай трудиться в небе с другими вместе,

Кто собор нетленный создаёт веками

Над землею русской.

 

1950

Вторая вестница

 

Все запреты, все законы -

              Позади.

На вечерние балконы

              Выходи:

 

Её город - из сверканий

              Сплёл венок;

Там хребты могучих зданий

              Спят у ног,

 

Чешуёй Левиафана

              Чуть блестя,

Пряди мутного тумана

              В плащ плетя...

 

Вот, в окрайнах шевельнулась,

              Встала мгла,

Подлетает, прикоснулась,

              Обняла,

 

Душным ветром уврачует

              Муки ран,

Дальней дымкой зачарует

              Сонных стран, -

 

Станет радостно, и жутко,

              И светло...

На крыло своё подхватит -

              На крыло!

 

...Стяги машут городские

              Там внизу,

Светы пляшут ведовские,

              Мчат в грозу, -

 

Весь расцвечен зодиаком,

              Шелестящ,

Бьёт в лицо лиловым мраком

              Знойный плащ, -

 

Омрак душен, омрак сладок -

              Прах ли? высь?..

Только шёпот - шорох складок:

              - Не страшись,

 

- Ты отдался муке жгучей

              В мятеже,

- Уношу тебя к могучей

              Госпоже, -

 

- Там не спросишь, не поволишь

              Ни о чём,

- Станешь духу добровольным

              Палачом, -

 

- Усыпальницу построит

              Изо льда,

- В сердце мрака успокоит

              Навсегда... -

 

1950

Вы, реки сонные...

 

Вы, реки сонные

Да шум сосны, -

Душа бездонная

Моей страны.

 

Шурша султанами,

Ковыль, пырей

Спят над курганами

Богатырей;

 

В лесной глуши горя,

Не гаснет сказ

Про доблесть Игоря,

Про чудный Спас.

 

И сердцу дороги,

Как вещий сон,

Живые шорохи

Былых времен:

 

Над этой поймою

Костры древлян,

Осины стройные

Сырых полян,

 

Луна над мелями,

Дурман лугов,

В тумане медленном

Верхи стогов,

 

Вода текучая

Все прочь и прочь, -

Звезда падучая

В немую ночь.

 

1941

Выходила из жгучей Гашшарвы...

 

Выходила из жгучей Гашшарвы,

Из подземной клокочущей прорвы, -

И запомнили русский пожар вы -

Не последний пожар и не первый:

 

Пламена, пожиравшие срубы,

Времена, воздвигавшие дыбы,

Дым усобиц, и грустные требы,

И на кладбищах - гробы и гробы.

 

На изнанке любого народа

Ей подобная есть демоница,

И пред мощью их лютого рода

Только верный Добру не склонится.

 

Но черней, чем мертвецкие фуры,

И грозней, чем геенские своры,

Вкруг Земли есть кромешная сфера

Всемогущего там Люцифера.

 

Наклонись же над иероглифом,

К зашифрованным наглухо строфам,

Приглядись - кто клубится за мифом,

Кто влечет к мировым катастрофам.

 

Никогда не блистали воочью

Никакой человеческой расе,

Но заблещут грядущею ночью

Очи женской его ипостаси.

 

Распадутся исконные формы,

Расползутся железные фермы,

Чуть блеснет им, как адские горны,

Взор великой блудницы - Фокермы.

 

Я кричу, - но лишь траурным лунам

Внятен крик мой по темным долинам,

Лишь ветрам заунывным по склонам,

Только Фаустам

              и Магдалинам.

 

1949

Где не мчался ни один наездник...

 

Где не мчался ни один наездник,

На лугах младенческой земли,

Белые и синие созвездья,

Млея и качаясь, расцвели.

 

И теплом дыша над бороздою,

Ветер рая, пролетая дол,

Два согласных стебля переплёл

И звезду соединил с звездою.

 

Мириады жизней пройдены,

Млечный Путь меняет облик пенный,

Только судьбы наши сплетены

Навсегда, во всех краях вселенной.

 

1935

Гении

 

Пред лицом колоннад

                   Росси

И Растреллиевых дворцов,

Кто из нас небеса спросит

О загробной судьбе творцов?

 

Как рожденный слепым калека,

Презирающий всех, кто зряч,

Усмехнется рассудок века -

Знанья собственного палач.

 

Но умолкнут кругом

                  битвы,

И ясней засквозит

                 нам

Храм, что строит теперь

                       Витберг -

В запредельном Кремле

                     храм.

Из светящихся ткут туманов

Там сторадужный свод

                    те,

С кем титан Александр Иванов

Дружит в ангельской высоте.

 

Все картины - лишь холст рубищ,

Если ты

       чуть проник

                  в строй

Тех миров, где творит

                     Врубель,

Водит кистью луча Крамской.

 

Может быть, только взор

                       внуков

Глянет в купол, где нет

                       дна,

Где поет океан

              звуков -

Труд нездешний Бородина.

 

Но теперь мы еще

                глухи,

Не вмещая умом простым

Тех высот, что сейчас

                     в духе

Воздвигаются Львом Толстым.

 

Каждый алчущий повстречает

Тех, кем полог культур

                      ткан,

Но блажен, кто при жизни чает

Синь и золото

             иных

                 стран.

 

1951

Глаза рук

 

По стали, мрамору и дереву

Рукой внимательной скользя,

Я проходил - и плоть не верила,

Что их глубин постичь нельзя.

 

Я слышал ясно излучения -

То спрятанней, то горячей -

От страстной, как созданье гения,

Нагой поверхности вещей.

 

Она являлась расколдованной,

Жила беспечно и пестро

В камнях, в фанере полированной,

В блестящем никеле метро.

 

Я знал: то было эхо смутное

Живых, кипящих мириад,

Чьих рук касание минутное

Предметы бережно хранят.

 

Но вник я мудрым осязанием

Ещё безмерно глубже, в тло,

В пучины, чуждые названиям

И рубрикам «добро» и «зло».

 

Тот слой связует человечество

С первичным лоном бытия;

Быть может, в древних храмах жречество

О нём шептало, смысл тая.

 

Но имя то газообразное

Как втисну в твердый хруст речей?

Слова - затем, чтоб значить разное.

Их нет для общей тьмы вещей.

 

1950

Голос из цитадели

 

...Ты ждал меня в ночи паденья,

Сквозь беглые блики свиданья,

Моля моего нисхожденья

В предел твоего мирозданья.

Но юные руки не смели

Взять ключ от моей цитадели,

И очи понять не могли бы

Дорог моих тьму и изгибы.

 

   Не ведают ваши сказанья,

Как я у подземных низовий

Тоскую о вашем лобзанье,

О плоти горячей и крови.

Люблю твою грешную душу,

Свободы её не нарушу,

И в трижды-блаженную стужу

Запретами путь твой не сужу.

 

   Сулить тебе вечность не стану,

От мрака тебя не укрою,

Но лаской залью твою рану,

Как воину, мужу, герою.

Люблю тебя в зле и паденье,

В изменах, кощунствах, раденье, -

Всё ближе к тебе я, всё ближе, -

Взгляни же, любимый, - приди же!

 

1945

Госпоже города

 

В пыльный вечер и днями жаркими,

Обещая прохладный кров,

Многолюдными манят парками

Гребни загородных холмов.

 

Там, зеркальными вея водами,

К югу медленна и широка,

Отдалёнными пароходами

На закатах поёт река.

 

И в сиреневом предвечерии

Всё истомою дышит здесь:

Брагой сумрачного поверия

Душно пенится город весь.

 

И опять - мостами и рынками

Ты заманиваешь меня

Над Басманными и Стромынками

В раскалённый конец дня.

 

В пестрых играх судьбы и случая,

В нишах лоджий, дворцов, казарм,

Осязаю изгибы жгучие

Твоих царственных риз и барм;

 

В каждом беглом прикосновении

Твой напиток дремучий пью, -

Пью в чаду головокружения

Близость чувственную твою.

 

И божественная, и суровая,

Страстью тусклою веешь ты,

И клубятся шелка лиловые

За кумиром моей мечты.

 

И, чуть застимые их волнами,

Как сквозь движущийся витраж,

Различаю зигзаги молнии

В смежном мире, ином чем наш.

 

Нет, никем ещё не распороты

Эти скользкие пелены...

Тайна! тайна! Богиня города!

Свет и морок моей страны!

 

1941

Готимна

 

Садом Судеб Высоких значится

Этот слой

         в словаре миров,

И, о нем помышляя, плачутся

От бессилья

           созвучья строф.

 

Даймон милый! Ведь нет сравнения,

Нету символов,

              ритма нет -

Из обителей Просветления,

Отражающих звук и свет.

 

Но не брошу я

             провозвестия,

Миф молчаньем не заглушу:

Семя истины

           в мир,

                 как есть оно -

В полуобразах -

               проношу.

 

Вот - Готимна благоухающая,

Не Земля

        и не Небеса.

Исполинских цветов вздыхающих

Наклоняющиеся

             леса;

 

Речью сладостной,

                 чуть щебечущей;

Каждый - братом нам стать готов,

А меж ними

          зияет блещущая

Даль сквозь даль -

                  девяти цветов:

 

Не семи -

         девяти ликующих,

Из которых мы знаем семь,

Семь прекрасных,

                едва проструивающихся

В нашу плотную, злую темь.

 

Садом Судеб Высоких кличется

Слой Готимны,

            взойдя куда,

Больше дух наш не обезличится

Маловерием

Никогда.

 

Здесь раздваивается восхождение:

Тропка,

       узенькая как шнур,

Кажет праведнику

                или гению

Путь к вершинам

               метакультур.

 

Спуск обратно, на землю дольнюю,

Может даться

            другой душе,

Ноша подвига добровольного

В стольном граде

                иль в шалаше.

 

И пройдет он -

              псалмами, рухами

Или гимном святой борьбы,

К нам, помазан в Готимне духами,

Вольный пленник

               своей судьбы.

 

1955

Грибоедов

 

Бряцающий напев железных строф Корана

Он слышал над собой сквозь топот тысяч ног...

Толпа влачила труп по рынкам Тегерана,

И щебень мостовых лицо язвил и жёг.

 

Трещало полотно, сукно рвалось и мокло,

Влачилось хлопьями, тащилось бахромой...

Давно уж по глазам очков разбитых стекла

Скользнули, полоснув сознанье вечной тьмой.

 

- Алла! О, энталь-хакк! - раскатами гремели

Хвалы, глумленье, вой - Алла! Алла! Алла!..

...Он брошенный лежал во рву у цитадели,

Он слушал тихий свист вороньего крыла.

 

О, если б этот звук, воззвав к последним силам,

Равнину снежную напомнил бы ему,

Усадьбу, старый дом, беседу с другом милым

И парка белого мохнатую кайму.

 

Но если шелест крыл, щемящей каплей яда

Сознанье отравив, напомнил о другом:

Крик воронья на льду, гранит Петрова града,

В морозном воздухе - салютов праздный гром, -

 

Быть может, в этот час он понял - слишком поздно

Что семя гибели он сам в себе растил,

Что сам он принял рок империи морозной:

Настиг его он здесь, но там - поработил:

 

Его, избранника надежды и свободы,

Чей пламень рос и креп над всероссийским сном,

Его, зажжённого самой Душой Народа,

Как горькая свеча на клиросе земном.

 

Смерть утолила всё. За раной гаснет рана,

Чуть грезятся ещё снега родных равнин...

Закат воспламенил мечети Тегерана

И в вышине запел о Боге муэдзин.

 

1936

Гридруттва

 

Но выше всех метакультур, объяв

Их города в прозрачную округлость,

Блистает сфера безграничных прав -

Чертог взошедших в белизну и мудрость.

 

От высочайших творческих миров,

Где бодрствуют иерархии сами,

Его отъемлет купол, свод, покров,

Как беломраморными небесами.

 

Но свет богов, но воля их и труд,

Блистающие, как эфиро-море,

Царят и плещут, дышат и поют

В его могучем внутреннем просторе.

 

И здесь для горних и для дольних стран,

Для параллельно-разных человечеств,

Молясь, творят миродержавный план

Вожди священств и просветленных жречеств.

 

Они прошли по тем камням, что мы,

Сквозь тот же зной и те же злые вьюги,

И больше нет опоры духу тьмы

В их благостно беседующем круге.

 

1955

Грудь колесом, в литой броне медалей...

 

Грудь колесом, в литой броне медалей.

Ты защищал? ты строил? - Погляди ж:

Вон - здание на стыке магистралей,

Как стегозавр среди овечек - крыш.

 

Фасад давящ. Но нежным цветом крема

Гладь грузных стен для глаз услащена,

Чтоб этажи сияли как поэма,

Чтоб мнились шутки за стеклом окна.

 

Тут Безопасность тверже всех законов,

И циферблат над уличной толпой

Отсчитывает здесь для миллионов

Блаженной жизни график круговой.

 

И тихо мчится ток многоплеменный,

Дух затаив, - взор книзу, - не стуча, -

Вдоль площади, парадно заклейменной

Прозваньем страшным: в память палача.

 

1950

Гумилёв

 

...Ах, зачем эти старые сны:

Бури, плаванья, пальмы, надежды,

Львиный голос далекой страны,

Люди чёрные в белых одеждах...

Там со мною, как с другом, в шатре

Говорил про убитого сына,

Полулёжа на старом ковре,

Император с лицом бедуина...

 

Позабыть. Отогнать. У ручья

Всё равно никогда не склониться,

Не почувствовать, как горяча

Плоть песка, и воды не напиться...

Слышу подвига тяжкую власть

И душа тяжелеет, как колос:

За Тебя - моя ревность и страсть.

За Тебя - моя кровь и мой голос.

 

Разве душу не Ты опалил

Жгучим ветром страны полудённой,

Моё сердце не Ты ль закалил

На дороге, никем не пройдённой?

 

Смертной болью томлюсь и грущу,

Вижу свет на бесплотном Фаворе,

Но не смею простить, не прощу

Моей Родины грешное горе.

Да, одно лишь сокровище есть

У поэта и у человека

Белой шпагой скрестить свою честь

С чёрным дулом бесчестного века.

 

Лишь последняя ночь тяжела:

Слишком грузно течение крови,

Слишком помнится дальняя мгла

Над кострами свободных становий...

Будь спокоен, мой вождь, господин,

Ангел, друг моих дум, будь спокоен:

Я сумею скончаться один,

Как поэт, как мужчина и воин.

 

1935

Гуси

 

Ах, этот вольный крик!

О, этот трубный зов -

Солнечных бездн язык

Над чередой лесов!

 

В поздний осенний час

У луговой стези

Диких два гуся раз

Я услыхал вблизи.

 

Над головой, вверху,

Клич раскатился вдруг,

И замирал во мху

Этот призывный звук.

 

Всем, кто обрюзг, убог,

Кто на земле простерт,

Клич загремел, как рог,

Жизнью свободной горд.

 

Был в нем призыв - в моря,

Вдаль, надо мглой внизу,

Бьющая в грудь заря,

Прорези туч в грозу...

 

Так может звать лишь тот,

Кто слушать сам привык

Радость и смех высот,

Ветреных бездн язык.

 

И, очертив во мгле

Плавный, широкий круг,

Гуси сошли к земле -

Там, у речных излук.

 

Крепнущий мрак долин

Их в камыше укрыл...

Я встретил ночь один,

Беден, смущен, бескрыл.

 

Если б мой грузный дух

Чист был, свободен, благ,

Как сердце вот этих двух

Мечтателей и бродяг!

 

1950

Даймону

 

К огню и стуже - не к лазури -

Я был назначен в вышине,

Чуть Яросвет, в грозе и буре,

Остановил свой луч на мне.

 

Чтоб причастился ум мой тайнам,

Дух возрастал и крепла стать,

Был им ниспослан жгучий даймон

В глаза мне молнией блистать.

 

И дрогнул пред гонцом небесным

Состав мой в детский, давний миг,

Когда, взглянув сквозь Кремль телесный,

Я Кремль заоблачный постиг.

 

Тот миг стал отроческой тайной,

Неприкасаемой для слов,

Наполнив весь духовный край мой,

Как Пасху - гул колоколов.

 

Что за дары, какой мне жребий

Таились в замкнутой руке:

Подъем ли ввысь, на горный гребень,

Иль путь по царственной реке?

 

Он ждал, чтоб утолило сердце

Стремленье древнее ко дну;

Он четкой властью судьбодержца

Определил мой срок в плену;

 

Он начертал над жизнью серой

Мой долг, мой искус, мой коран,

Маня несбыточнейшей верой

В даль невозможнейшей из стран.

 

Ему покорны страсти, распри;

Его призыв - как трубный клич;

Он говорит со мной, как пастырь,

Как власть имеющий, как бич.

 

В стенах тюрьмы от года к году

Все тоньше призрачное «я»:

Лишь он - растущий к небосводу,

Сходящий в недра бытия.

 

Я задыхаюсь от видений,

Им разверзаемых стиху.

Я нищ, я пуст. А он - как гений,

Как солнце знойное вверху.

 

1950

Двенадцать евангелий

 

Свежий вечер. Старый переулок,

Дряхлая церковушка, огни...

 

Там тепло, там медленен и гулок

Голос службы, как в былые дни.

Не войти ли?.. О, я знаю, знаю:

Литургией не развеять грусть,

Не вернуться к преданному раю

Тропарём, знакомым наизусть.

В самом детском, жалком, горьком всхлипе

Бесприютность вот такая есть...

 

Загляну-ка. -

             Что это?.. Протяжный

Глагол священника, - а там, вдали,

Из сумрака веков безликих

Щемяще замирает весть:

 

   - Толико время с вами есмь,

   И не познал Меня, Филиппе. -

 

...Шумит Кедрон холодной водовертью.

Спит Гефсимания, и резок ветр ночной...

 

   - Прискорбна есть душа Моя до смерти;

   Побудьте здесь

            и бодрствуйте со Мной. -

 

Но плотный сон гнетёт и давит вежды,

Сочится в мозг, отяжеляет плоть;

Усилием немыслимой надежды

Соблазна не перебороть, -

Не встать, не крикнуть...

Из дремоты тяжкой

Не различить Его кровавых слез...

Боренье смертное, мольба о чаше

Едва доносится... Христос!

Века идут, а дрёма та же, та же,

Как в той евангельской глуши...

Освободи хоть Ты от стражи!

Печать на духе разреши!

 

Но поздно: Он сам уже скован,

Поруган

       и приведён.

Вторгается крик - Виновен! -

В преторию и синедрион.

 

На дворе - полночь серая

Кутает груды дров;

Тускло панцири легионеров

Вспыхивают у костров.

Истерзанного, полуголого

Выталкивают на крыльцо,

Бьют палками,

             ударяют в голову,

Плюют в глаза и лицо;

И к правителю Иудеи

Влекут по камням двора...

 

Отвернувшийся Пётр греется,

Зябко вздрагивая, у костра.

Пляшут, рдеют, вьются искры,

Ворожит бесовский круг...

 

Где-то рядом, за стеной, близко,

Петух прокричал вдруг.

 

И покрылся лоб

              потом,

Замер на устах

              стон...

Ты услышал? Ты вспомнил? понял?

 

   И, заплакавши горько,

                        пошёл вон.

 

И в измене он сберёг совесть,

Срам предательства не тая.

Он дерзал ещё прекословить

Ложной гордости. - Так. А я?

 

Но уже и справа, и слева,

Торопящая суд к концу

Чернь, пьянимая лютым гневом,

Течёт к правительственному дворцу.

И уже и слева, и справа,

В зное утреннем и в тени,

Древний клич мировой державы,

Крови требующей искони:

 

             - Варавву! Варавву!

         - Отпусти к празднику!

         - Освободи узника!

         - Иисуса - распни!

         - Игэмон, распни!.. -

 

   - Не повинен есмь

               в крови праведника.

               Вы - узрите!.. -

 

Уже всенародно, пред всевидящим солнцем,

       Руки умыл Пилат.

Уже Иуда швыряет червонцы

Об пол священнических палат;

Уже саддукеи, старейшины, судьи

С весёлыми лицами сели за стол,

И вопль народа «Да проклят будет!»

Сменяется шагом гудящих толп -

Все в гору, в гору, где, лиловея,

Закат безумного дня зачах,

И тёмный Симон из Киринеи

Громоздкий крест несёт на плечах.

 

- И будто чёрное дуновенье

По содрогнувшейся прошло толпе.

Огни потухли. В отдаленье,

На правом клиросе, хор запел.

Он пел про воинов, у подножья

Бросавших кости, о ризах Христа,

Что раньше выткала Матерь Божья,

Здесь же плачущая у креста.

Уж над Голгофою тени ночи

Заметались в горьком бреду...

 

Он вручил Себя воле Отчей

И, воззвав,

           испустил дух. -

 

Свежесть улиц брызнула в лицо мне.

Век Двадцатый, битвы класс на класс...

 

Прохожу, не видя и не помня,

Вдоль пустынных, серых автотрасс.

 

Прохожу со свечкою зажжённой,

Но не так, как мальчик, - не в руке -

С нежной искрой веры, сбережённой

В самом тихом, тайном тайнике.

 

Умеряя смертную кручину,

Не для кар, не к власти, не к суду,

Вот теперь нисходит Он в пучину -

К мириадам, стонущим в аду.

 

А в саду таинственном, у гроба,

Стража спит, глуха и тяжела,

Только дрожь предутреннего зноба

Холодит огромные тела.

 

1939

Девятнадцать веков восхожденья...

 

Девятнадцать веков восхожденья

На лазурный, наивысший причал,

От земли заслоненный кажденьем

Серафимов, Господств и Начал;

 

Девятнадцать веков просветленья

Истонченных телесных убранств

Ее духа - все чище, нетленней,

На высотах тончайших пространств:

 

Тех, откуда грядут демиурги

Сверхнародов, культур и эпох,

И откуда мир Реи и Дурги -

Как туман, что слоится у ног.

 

Девятнадцать веков созиданья

Омофора пресветлой любви,

Обороны, охраны, - лобзанье

Мира в радугах -

                Миру в крови.

 

1953

Дивичорская богиня

 

Вновь с песчаного Востока дует

Старый ветер над полями льна...

А когда за соснами колдует

Поздняя ущербная луна -

 

То ль играют лунные седины

По завороженному овсу,

То ли плачет голос лебединый

С Дивичорских заводей, в лесу.

 

И зовёт к утратам и потерям,

И осины стонут на юру,

Чтоб в луну я научился верить -

В первородную твою Сестру.

 

Верю! Знаю! В дни лесных становий

Был твой жертвенник убог и нищ:

Белый камень, весь в подтёках крови,

Холодел у диких городищ.

 

В дни смятенья, в час тревоги бранной

Все склоняли перед ним копьё,

Бормотали голосом гортанным

Имя непреклонное твоё.

 

Брови ястребиные нахмуря,

Над могучим камнем колдуны

Прорицали, угрожая бурей

И опустошением страны;

 

Матери - их подвиг не прославлен -

Трепетали гласа твоего.

Чей младенец будет обезглавлен?

Перст твой указует - на кого?..

 

А когда весной по чернолесью

Вспыхивали дымные костры

И сиял в привольном поднебесьи

Бледно-синий взор твоей Сестры,

 

И когда в листве любого дуба

Птичий плеск не умолкал, и гам,

А призыв тоскующего зубра

Колыхал камыш по берегам -

 

По корням, по стеблю, в каждый колос,

В каждый ствол ореха и сосны

Поднимался твой протяжный голос

Из внушавшей ужас глубины.

 

Но теперь он ласков был, как пенье

Серебристой вкрадчивой струи,

И ничьи сердца твое веленье

Не пугало в эту ночь: ничьи.

 

Барбарис, багульник, травы, злаки

Отряхали тяжкую росу

И, воспламенённые во мраке,

Рдели странным заревом в лесу.

 

А в крови - всё явственней, всё выше,

Точно рокот набухавших рек,

Точно грохот ледохода слышал

Каждый зверь - и каждый человек.

 

Били в бубен. Закипала брага;

Запевал и вился хоровод

Вдоль костров в излучинах оврага

До святого камня у ворот.

 

Пламя выло. Вскидывались руки,

Рокотали хриплые рога:

В их призывном, в их свободном звуке

Всё сливалось: сосны, берега,

 

Топот танца, шкуры, брызги света,

Лик луны, склонённый к ворожбе...

А потом, до самого рассвета,

Жертвовали ночь свою - тебе.

 

...Верю отоснившимся поверьям,

Снятся незапамятные сны,

И к твоим нехоженым преддверьям

Мои ночи приворожены.

 

Вдоль озер брожу насторожённых,

На полянах девственных ищу,

В каждом звуке бора - отражённый

Слышу голос твой, и трепещу.

 

А кругом - ни ропота, ни бури:

Травы, разомлевшие в тепле,

Аисты, парящие в лазури

С отблесками солнца на крыле...

 

И лишь там, на хмурых Дивичорах,

Как в необратимые века,

Тот же вещий, серебристый шорох

Твоего седого тростника.

 

1939

Дикий берег

 

1

 

Помню: широкие губы,

Раскалённый песок

дней,

Подошвы, как рог,

грубые

От касанья гневных камней;

Ропот никнущего камыша

Под бурями первоначальными;

Мать и дед мой – у шалаша,

Под шумными – над головой – пальмами;

С тигром, с вепрем – лихой игры

Первобытное молодечество...

Это – предков моих костры,

Дикое моё младенчество.

 

2

 

Я возвращался с долгой ловитвы

С тушею кабана на спине;

Воля преследованья и битвы

Всё ещё клокотала во мне.

 

Веяли мощные воды Меконга

Свежестью

у песчаных излук,

И солнце гудело вечерним гонгом,

Падая за голубоватый бамбук.

 

На повороте крутого плёса

Ты мне открылась: смугла, гибка,

Влажные от омовенья косы,

Жёлтая лилия у виска...

 

Выронили руки тушу и стрелы.

Я видел грудь и белый оскал...

И я, как охотник, настиг твоё тело

На каменистом песке, у скал.

 

И скоро в ночь унесла река

Жёлтый огонь твоего цветка.

 

3

 

Привычные, как старый амулет,

Влачились будни монотонных лет.

 

Всё реже страсть, когда вечерний дым

Над очагами таял, синь и хмур,

Бросала нас желаньем молодым

На ложе жёсткое кабаньих шкур.

И друг от друга тайну не тая,

Мы оба старились – и ты, и я.

 

Луну и солнца золотой дракон,

Грозу и тучи – всё двоил Меконг

И мчал к закату, пенясь и крутясь,

Упавших пальм растерзанную вязь.

В водоворот его – всё реже, реже

Забрасывал я тягостные мрежи.

 

Мы старились. И только ввечеру

Садились снова к общему костру -

Молчать... смотреть, как пляшут наши внуки

И девушки, закинув руки.

 

За самой юной, самой стройной, круг

Горящих глаз следил – и мы следили...

Когда же, к ночи, всё забыв, наш внук

Её венчал венком из жёлтых лилий -

Мы новый сумрак, мудрый мрак печали

В глазах друг друга в этот час встречали.

 

1935

Дома

 

Этот двор, эти входы,

Этот блик, что упал на скамью,

    В роды, роды и роды

Помнят добрую нашу семью.

 

    Эти книжные полки,

Досягнув, наконец, к потолкам,

    Помнят свадьбы и ёлки,

И концерты, и бредни, и гам;

 

    Драгоценные лица,

Спор концепций и диспуты вер -

    Все, что жаждется, снится,

Что творится, - от правд до химер.

 

    Эта комната светит

Среди ночи, как маленький куб, -

    Ей так мирно в привете

Твоих рук, твоих глаз, твоих губ.

 

    До далеких Басманных,

До Хамовников, хмурых Грузин

    Свет годов нерасстанных

Мне - вот здесь: он - певуч, он - один.

 

    Но над теплою крышей

Проплывает, как демон, наш век,

    Буйный, вязкий и рыжий,

Будто ил взбаламученных рек.

 

    Звездный атлас раскрою:

Грозен в чуткую ночь Зодиак,

    И какому герою

По плечу сокрушить этот мрак?

 

    Ни границ, ни сравнений,

Как для путника в снежной степи.

    Дай зарыться в колени,

Силу знать и молчать укрепи.

 

1958

Древнее

 

Над рекою, в нелюдном предвечерий,

Кочевой уже потрескивал костер,

И туманы, голубые как поверия,

Поднимались с зарастающих озер.

 

Из-за мыса мелового, по излучине

Огибая отражающийся холм,

С зеленеющими ветками в уключине

Показался приближающийся челн.

 

И стремительно, и плавно, и таинственно

Чуть серел он в надвигающейся тьме,

И веслом не пошевеливал единственным

Сам Хозяин на изогнутой корме.

 

Борода иссиня-черная да волосы -

Богатырская лесная красота:

Лишь рубаха полотняная без пояса

Да штаны из домотканого холста.

 

Этим взором полесовщик и сокольничий

Мог бы хищную окидывать тайгу;

Этой силою двуперстие раскольничье

Утверждалось по скитам на берегу;

 

Этой вере, этой воле пламенеющей

Покоряются лесные божества,

И сквозь сумерки скользит он - власть имеющий,

Пастырь бора, его жрец, его глава.

 

И, подбрасывая сучья в пламя дикое,

Я той полночью молился тьме былой -

Вместе с нежитью лесной тысячеликою,

Вместе с горькою и чистою смолой.

 

1947

Другие твердят о сегодняшнем дне...

 

Другие твердят о сегодняшнем дне.

    Пусть! Пусть!

У каждого тлеет - там, в глубине -

    Таинственнейшая грусть.

 

Про всенародное наше Вчера,

    Про древность я говорю;

Про вечность; про эти вот вечера,

    Про эту зарю;

 

Про вызревающее в борозде,

    Взрыхленной плугом эпох,

Семя, подобное тихой звезде,

    Но солнечное, как бог.

 

Не заговорщик я, не бандит, -

    Я вестник другого дня.

А тех, кто сегодняшнему кадит -

    Достаточно без меня.

 

1949

Другу ли скажешь - нахмурится, вздрогнет...

 

Другу ли скажешь - нахмурится, вздрогнет

    И оборвет с укором.

Если б он знал, что столько и дрог нет,

    Сколько

           потребуют

                    скоро.

 

Заговоришь об этом в стихах ли -

    "Ты о веселье спой нам!

Пусть -

       мы обыватели, хахали, -

    Дай хоть пожить спокойно».

 

Пробуешь

        за грядущими войнами

Смысл разглядеть надмирный;

Бродишь в бору

              чащобами хвойными,

    Дыша тишиной мирной.

 

Душу воспитываешь - саламандру.

Что не горит в пламени...

Миг -

     и опять она

                лишь Кассандра,

    Гибель рекущая племени.

 

Только одна ты, подруга и спутник,

Вере верна, как знамени;

Ты лишь одна

            пронизала будни

    Блеском благого

Имени;

 

Девочка

       с полутелесным профилем,

    Ты не рабыня

                Времени,

И от тебя уж не скрыть Мефистофелю

    Вышний завет -

                  LEX DOMINI!

 

1942

Другу юности, которого нет в живых

 

Истоки сумрачной расколотости

На злой заре моих годин

Ты, тёмный друг ненастной молодости,

Быть может, ведал лишь один.

 

Светлели облачными отмелями

Провалы мартовских чернот -

Их гулкие ночные оттепели,

Ледок хрустящий у ворот.

 

Мы шли Грузинами, Хамовниками,

Плечо к плечу в беседе шли,

Друзьями, братьями - любовниками

Нежнейшей из принцесс земли.

 

Но горизонт манил засасывающий,

И дух застав был хмур и тал;

И каждый раз - ступенью сбрасывающей

Диаметр ночи возрастал.

 

И каждый раз, маршруты скашивая,

Дождём окутанные сплошь,

Предместья ждали нас, расспрашивая

Про святотатство, бунт и ложь.

 

К Сокольникам, в Сущёво, в Симоново

Блестела сырость мостовых,

И скользкое пространство риманово

Сверкало в чёрной глади их.

 

Как два пустынных, чёрных зеркала, мы,

Лицом к лицу обращены,

Замолкли, ложью исковерканные,

Но всё поняв до глубины.

 

И пусть заслоны, плотно спущенные,

Хранят теперь от мглы ночной, -

Всё давят душу дни упущенные,

Когда ты был ещё со мной.

 

1950

Другу юности, которого нет в живых (Последнее)

 

Ты ждёшь меня в пустыню каменную,

Где правит падший серафим,

И путь твой, сквозь миры беспламенные,

Для нас, живых, непредставим.

 

Есть преступленья недосказанные,

Из серого, как пепел, льда.

Есть нити судеб, неразвязанные

Нигде, - никем, - и никогда.

 

Пойдём ли мы тропою суженою

Вдоль нижних бездн плечом к плечу -

Какою откуплюсь жемчужиною?

Каким талантом заплачу?

 

Но эту встречу устрашающую

Там, в глубине других миров,

Я, как расплату искупляющую,

Как воскресенье, ждать готов.

 

Люблю тебя любовью раненою,

Как не умел любить тогда,

В ту нашу юность затуманенную,

В непоправимые года.

 

1950

Дух мой выкорчеван. Всё мало...

 

Дух мой выкорчеван. Всё мало.

Мысль отравлена. Кровь - в огне.

Будто Ад огневое жало

В ткань душевную

                вонзил

                      мне.

 

Только смертная крепнет злоба.

Только мысль о тебе, дрожа,

Хлещет разум бичом озноба,

Сладострастием мятежа.

 

Долг осмеян. Завет - поруган.

Стихли плачущие голоса,

И последний, кто был мне другом,

Отошел, опустив глаза.

 

Лже-апостолом

             и лже-магом,

Окружён пугливой молвой,

Прохожу размеренным шагом

С гордо поднятой головой.

 

Брезжит день на глухом изгибе.

Время - третьему петуху.

Вейся ж, вейся, тропа, в погибель,

К непрощающемуся греху.

 

1937

Её голос

 

- Не пробуй разъять изощренною мыслью

Мой двойственный образ: в нём солнце и тьма.

Своих отражений сама не исчислю.

Покорных созвездий не помню сама.

 

Дремала я встарь на высотах нетленных,

Над волнами бурных и плавных времён,

Где струнные хоры летящих вселенных

Баюкали мой упоительный сон.

 

Но вот зазвенел, как молящая лира,

Из пропасти смутной мерцая вдали,

Мне голос таинственный вашего мира,

Призыв славословящий вашей земли.

 

И я отстранила мечи Ориона,

Сверкавшие стражами в мой эмпирей,

Я бурей сошла от небесного трона

Для славы другой - и других алтарей.

 

Приди же. Я здесь... Не мирское познанье -

Премудрость геенны вручу тебе я

В блаженном покое на дне мирозданья,

Глубоко под распрями волн бытия.

 

Я - та же для всех, кто последней победой

Убийством души погасил свою высь...

Приди же! Я здесь! Мой напиток изведай,

Глубинами чёрных зеркал насладись.

 

1951

Если б с древней громады...

 

Если б с древней громады

     Пробудившимся взором

Ты окинул тогда окоём -

   Где черты, по которым

   Облик стольного града

           Узнаём?

 

   Над золою пожарищ

   Будто мчались не годы,

Но века протекли и века.

   И, как старый товарищ,

   Льет по-прежнему воды

           Лишь река.

 

   Взлет венцов незнакомых

   И свободные вздохи

Этих форм ты б понять не сумел:

   В их зубцах и изломах

   Пафос чуждой эпохи

           Онемел.

 

   Уподобился город

   Золотым полукругам

Изукрашенных к празднеству гор, -

   Мирный, светлый и гордый,

   Будто Севера с Югом

           Разговор.

 

   Поразился б прохожий,

   Сын советского века,

Ритуальностью шествий и зал:

   Это - новая Мекка,

   Ее камни дух Божий

           Пронизал.

 

   И совсем непонятны

   Были б странные речи,

Действа, игрища, таинства, хор...

   И лишь пестрые пятна

   Новых эр человечества

   Отразил бы растерянный взор.

 

1950

Если б судьба даровала - при драгоценных и близких...

 

Если б судьба даровала - при драгоценных и близких,

В памяти ясной, к заре в летнюю ночь отойти,

Зная: народом возводится столп небывалого храма

В Мекке грядущих эпох - в боговенчанной Москве!

 

1946

Если вслушаешься в голоса ветра...

 

Если вслушаешься в голоса ветра,

в думы людей и лесных великанов,

тихо рождается гармоничное эхо

в глубине сердца.

 

Это - не свет, не звук. Это -

мир, прошедший сквозь тебя и преображенный;

миф, рождающийся в миллионах сердец,

рассудком неуловимый;

лоно религии, еще не нашедшей

ни заповедей, ни пророков.

Время! Не медли!

 

Будут пророки,

воздвигнутся храмы,

необычайнейшие,

чем всё, что было...

Время! Не медли!

 

Он будет зовущим, этот завет,

как пики бора на склоне неба;

мудрым, как вековые камни великих народов;

устремленным, как белые башни;

добрым, как тепло очага;

многолюдным,

как праздничный гул стадионов,

и веселым, как детские игры.

Время, не медли!

 

Он будет прекрасным,

как вишни, осыпанные весенним цветом.

 

- Время! Не медли!

 

1950

Если ты просветлил свою кровь...

 

Если ты просветлил свою кровь,

Если ты о надзвездном грустил -

Сну Грядущего не прекословь,

Чтобы он твою мысль обольстил,

 

И унес - быстролетней орла

На широком жар-птичьем крыле,

Показуя вдали купола

Новой правды на старой земле.

 

Далека его цель, далека!

Через мглу пепелищ и пустынь,

Донеси, птица-сон, седока

До невиданных веком святынь.

 

И, когда ваш полет колдовской

Незнакомая встретит заря,

Над восставшей из пепла Москвой

Лет замедли, кружась и паря.

 

1950

Есть кодекс прав несовершеннолетних...

 

Есть кодекс прав несовершеннолетних:

Крик, драка, бег по краю крыш, прыжки,

Игра с дождём, плесканье в лужах летних,

Порт из камней, из грязи - пирожки.

 

О покорителях морей и суши

Читать, мечтать, и, намечтавшись всласть,

Перемахнуть через заборы, красть

В саду зелёные, сырые груши;

 

И у костра смолистого, в ночном,

Когда в росе пофыркивают кони,

Картофель, обжигающий ладони,

Есть перед сном - прохладным, свежим сном.

 

Мы - мальчики, мы к юному народу

Принадлежим и кровью, и судьбой.

Бывает час, когда мы не на бой,

Но для игры зовём к себе природу.

 

С малиновками беглый свист скрестя,

Баюкаясь на сочных травах мая,

Иль брызги блещущие поднимая

И по песку горячему хрустя.

 

Текут года, нам не даруя дважды

Беспечных лет восторг и широту,

Но жизнь щедра, и в жизни ведал каждый

Хоть раз один живую щедрость ту.

 

1936

Есть правда жестокая в подвиге ратном...

 

Есть правда жестокая в подвиге ратном,

Но солнце любило наш мирный удел...

О солнце, о юности, о невозвратном

Окончена песня, и день догорел.

 

Вставай, моё терпкое, вещее горе,

Судьбу с миллионами судеб свяжи,

Веди с озарённых, прекрасных нагорий

Во мрак, на убийственные рубежи.

 

Уже не сомкнется бесшумная хвоя,

Листва не коснётся ресниц на весу, -

Бездумно, как юные Дафнис и Хлоя,

Уже не уснём мы в блаженном лесу.

 

И если когда-нибудь наши дороги

Скрестятся в полночи - мы будем не те,

Что некогда шли на златые отроги,

Молясь облакам и своей красоте.

 

О, лишь не утратить бесценного дара -

Любви к этим солнечным, юным мирам,

Насквозь золотым от блистанья и жара,

Всегда совершенным, как эллинский храм.

 

Январь 1942

Есть праздник у русской природы...

 

Есть праздник у русской природы:

Опустится шар огневой,

И будто прохладные воды

Сомкнутся над жаркой землей.

 

Светило прощально и мирно

Алеет сквозь них и листву,

Беззнойно, безгневно, эфирно, -

Архангельский лик наяву.

 

Еще не проснулись поверья,

Ни - сказок, ни - лунных седин,

Но всей полнотой предвечерья

Мир залит, блажен и един.

 

Росой уже веет из сада,

И сладко - Бог весть почему,

И большего счастья не надо

Ни мне, ни тебе, никому.

 

1950

Есть строки Памяти, - не истребить, не сжечь их...

 

Есть строки Памяти, - не истребить, не сжечь их,

Где волны времени, журча среди камней,

В заливах сумрачных лелеют сонный жемчуг

Невозвратимых чувств, необратимых дней.

И, в тёмных завитках хранящая годами

Волн юности моей давно утихший гул,

Там раковина есть - как бледный лунный камень,

Чей голос я любил, чьё сердце разомкнул.

Любил - забвенья нет. И в ночь тоски широкой

Склонясь на перламутр устами прежних дней,

Я слушаю, томясь, глухой протяжный рокот, -

Напев моей судьбы, запечатлённый в ней.

 

1939

Ещё к Афродите Всенародной

 

Так вот царица человечества,

Зиждительница бытия!

Быть может, в древних храмах жречество

О ней шептало, смысл тая.

 

И не её ль дыханье буйное

Поныне разум наш палит,

Когда в легенды тихоструйные

Вплетётся прозвище Лилит?

 

Адама тёмная возлюбленная,

Полуэфир, полумечта,

Амфора сумрака, пригубленная

И изъязвившая уста.

 

Она из края сине-серого

Несёт в отравленной крови

Проклятье - семя Люциферово,

Двойник добра, двойник любви.

 

Оно в эфирном лоне плавало,

Его и в помыслах не тронь

То - эйцехоре, искра дьявола,

Пожаров будущих огонь.

 

А если тлеющая кровь её

Воспримет кровь иерархий,

Чья нам очертит теософия

Лик сына, лютого как змий?

 

1955

Ещё не брезжило. В лесу шуршала осень...

 

Ещё не брезжило. В лесу шуршала осень,

Когда, всё зачеркнув, я вышел на крыльцо

И капли тёмные с качающихся сосен

Мне ночь бездомная плеснула на лицо.

 

Ты выбежала вслед. Я обернулся. Пламя

Всех наших страстных дней язвило дух и жгло,

Я взял твою ладонь, я осязал губами

Её знакомый вкус и сонное тепло.

 

Я уходил – зачем? В ночь, по размытой глине,

По лужам, в бурелом хотел спешить – куда?

Ведь солнца ясного, садов и мирных лилий

В бушующей судьбе не будет никогда.

 

Я вырвался. Я шёл. О плечи бились сучья.

Я лоб прижал к стволу; ствол – в ледяной росе...

Кем для меня закрыт покой благополучья?

Зачем я осужден любить не так, как все?

 

1936

Еще не взошли времена...

 

Еще не взошли времена,

Спираль не замкнулась

          уклончивая,

Когда захмелеет страна,

Посланницу Мрака

          увенчивая.

 

Еще не заискрился век,

Когда многолюдными

          капищами

Пройдет она в шумной молве,

Над благоговейными

          скопищами.

 

Лишь глухо доносится дрожь

Из толщи Былого

          немотствующей,

Когда с Немезидою схож

Был взрыв ее страсти

          безумствующей.

 

Но сквозь поколения те

Она проходила

          неузнанная,

В их отроческой простоте

За кару Господнюю

          признанная.

 

И видели сумрачным днем,

Как пурпуром город

          окрашивался,

Как свищущий бич над Кремлем

На главы соборов

          обрушивался.

 

1949

Еще, в плену запечатанных колб...

 

Еще, в плену запечатанных колб,

      Узница спит - чума;

В залах - оркестры праздничных толп,

      Зерно течет в закрома...

Кажутся сказкой - огненный столп,

      Смерть, - вечная тьма.

 

Войн, невероятных как бред,

      Землетрясений, смут,

В тусклом болоте будничных лет

      Выросшие - не ждут...

Жди. Берегись. Убежища нет

      От крадущихся минут.

 

Пусть - за гекатомбами жертв

      Будут стужа и лед,

И тем, кого помилует смерть,

      Жизнь отомстит... Вперед!

Мир в эту хлещущую водоверть

      Бросится, как в полет

 

Вдребезги разобьется скрижаль

      В капищах наших дней.

Страшно - раздора ль? войны ль? мятежа ль?

      Горшее у дверей!

Только детей неразумных жаль

      И матерей.

 

1937

За детство - крылатое, звонкое детство...

 

За детство - крылатое, звонкое детство,

За каждое утро, и ночь, и зарю,

За ласку природы, за тихий привет Твой,

За всю Твою щедрость благодарю.

 

Когда на рассвете с горячих подушек

Соскакивал я для прохладной зари,

Ты ждал меня плюшем любимых игрушек

И плеском беспечным в пруду и в пыли.

 

Ты лил мне навстречу и свежесть и радость,

Азартный галдёж босоногих затей,

Ты мне улыбался за нежной оградой

Стихов, облаков и узорных ветвей.

 

Наставников умных и спутников добрых

Ты дал мне - и каждое имя храню, -

Да вечно лелеется мирный их образ

Душой, нисходящей к закатному дню.

 

И если бывало мне горько и больно,

Ты звёздную даль разверзал мне в тиши;

Сходили молитвы и звон колокольный

Покровом на первые раны души.

 

И радость да будет на радость ответом:

Смеясь, воспевать Твою чудную быль,

Рассыпать у ног Твоих перед рассветом

Беспечных стихов золотистую пыль.

 

1949

За днями дни... Дела, заботы, скука...

 

За днями дни... Дела, заботы, скука

Да книжной мудрости отбитые куски.

Дни падают, как дробь, их мертвенного стука

Не заглушит напев тоски.

Вся жизнь - как изморозь. Лишь на устах осанна.

Не отступаю вспять, не настигаю вскачь.

То на таких, как я, презренье Иоанна -

Не холоден и не горяч!

 

1928

Запах мимозы: песчаные почвы...

 

Запах мимозы: песчаные почвы,

Скудость смиренномудрой земли,

За белой оградой - терпкие почки,

Море - и дорога в пыли.

 

Запах цветка нежнее, чем лира,

Глубже небес, - и в нём -

Вечное детство нашего мира,

Вечного утра тихий псалом.

 

Быть может, ни краски, ни благовонья,

Ни стих, ни музыка, ни облака

Не говорят о потустороннем

Правдивей, чем вздох цветка.

 

1944

Затомисы

 

Есть вершины, где нету боле

Ни британца, ни иудея.

Выше - нету и человека:

Только Божье дитя высот.

Но в судьбе сверхнародов - то ли

Бдит могущественная идея,

То ль в подъеме к Эдему - веха

Каждый царственный сверхнарод.

 

И над каждым - протуберанцы

Безгреховным цветут весельем,

Ослепительнейшей короной,

Осеняющей всю страну:

Они в солнечном дышат танце,

Они манят из подземелий,

Они кличут к себе на склоны

В осиянную вышину.

 

Там достигшие высветленья

Строют город неповторимый,

За любовь ли свою, за то ли,

Что оправданы до конца.

И в ночи нам - как откровенье

Слово радужное - затомис,

Что и здесь, и в благой Готимне

Рвется песнею с уст гонца.

 

Знают странники по дорогам,

Что из смерти многострадальной

Вступит каждый во град эфирный,

Искус творчества завершив.

От затомисов по отрогам

Льется благовест - дальний-дальний,

И сравнимы лишь с горным фирном

Облачения тех вершин.

 

Сквозь художество и самадхи,

Сквозь наитье и вдохновенье

И брамины, и трубадуры

Прозревали в высоты те,

И нездешним нектаром сладки

До сих пор нам их предваренья,

Лотос каждой метакультуры

В их божественной красоте.

 

1958

Заходящему солнцу

 

Как друзья жениха у преддверия брачного пира,

Облекаются боги в пурпуровые облака...

Все покоится в неге, в лучах упованья и мира -

                Небо, кручи, река.

 

И великим Влюбленным, спеша на свидание с Ночью,

Златоликий Атон опускает стопу за холмы -

Дивный сын мирозданья, блаженства и сил средоточье,

                Полный счастья, как мы.

 

Поднимает земля несравненную чашу с дарами -

Благовонья, туманы и ранней росы жемчуга...

В красноватой парче, как священники в праздничном храме,

                Розовеют стога.

 

Вечер был совершенен - и будет вся ночь совершенной,

В полнолунных лучах, без томленья, скорбей и утрат,

Да хранит тебя Бог, о прекраснейший светоч вселенной,

                Наш блистающий брат!

 

1939

Звезда ли вдали? Костер ли?...

 

Звезда ли вдали? Костер ли?..

      У берегов

Уже стихиали простерли

      Белый покров.

 

Беседует только Неруса

      Со мной одна,

Шевелит зеленые бусы

      Чистого дна.

 

И льнет к моему изголовью,

      Льется, звенит,

Поит непорочною кровью

      Корни ракит.

 

Как плоть - в ее ток несравненный

      С жаркой стези,

В эфирные воды вселенной

      Дух погрузи.

 

Ты сам - и прохладные реки,

      И мгла берегов...

Забудь о себе - человеке,

      Брат богов.

 

1950

Звезда морей

 

Нет, не Тому, Кто в блещущем уборе

Слепит наш разум мощью неземной, -

Тебе одной молюсь в последнем горе,

          Тебе Одной.

 

Взор замутнён, душа полна обманом,

Паденьем страстным отяжелена...

Светла, как встарь, над шумным океаном

          Лишь Ты одна.

 

Ты видишь мой кромешный путь в пустыне,

Ты слышишь век, грядущий всё дробя...

И всё ж молить Тебя дерзаю ныне,

          Одну Тебя.

 

На скорбный дух надеждой мирной брызни,

Дай искупить срыв в бездну роковой,

Пролить до капли кубок тёмной жизни

          Перед Тобой.

 

Мой дар окреп под тяжестью расплаты,

Здесь, в тайниках, не хоженных людьми...

О творчестве, о мудрости заката

          Мольбу прими.

 

Как в старину, в неукротимом море

Ты, осенив, хранила рыбарей,

Услышь мольбу в моём последнем горе,

          Звезда Морей.

 

1950

Золотом луговых убранств...

 

Золотом луговых убранств

Рай я в мечтах цвечу.

Холодом мировых пространств

Гасит мне Бог свечу.

 

Гасит мне Бог свечу

Сказок и детских вер;

Если же возлечу

К пристани вышних сфер -

 

Как глубоко внизу

Райский увижу брег,

Радужную синеву

Радостных его рек!

 

Да, - над Олирной все

Праздничные миры

Зыблются как в росе,

Искрятся как костры;

 

Но, выше всех пространств,

Чуждые дольних сходств,

Смен или постоянств,

Блещут миры Господств,

 

Тронов, Властей и Сил -

Миродержавных братств,

Действеннейших светил,

Истиннейших богатств.

 

Образов не обретет

Бард или трубадур

Вышним мирам, чей лёт -

В небе метакультур.

 

Льется в подобный слой

С дальних созвездий ветр;

Там - шестимерный строй,

Двадцатицветный спектр.

 

Даль мировых пространств

Там для очей не та:

Дух, а не блеск убранств!

Дух, а не пустота!

 

Эти миры - цепь вех

Ввысь, сквозь эдем - эдем,

Долженствованье всех,

Благословенье всем!

 

Космос перед тобой

Настежь. Так выбирай:

Где же, который слой

Именовать нам Рай?

 

1955

И «Вечную память» я вспомнил...

 

И «Вечную память» я вспомнил:

Строй плавных и мерных строф,

Когда все огромней, огромней

Зиянье иных миров;

 

Заупокойных рыданий

Хвалу и высокую честь;

«Идеже нет воздыханий»

Благоутешную весть;

 

Ее возвышенным ладом

Просвечиваемую печаль,

Расслаивающийся ладан,

Струящийся вверх и вдаль,

 

Венок - да куст невысокий

Над бархатным дерном могил,

В чьих листьях - телесные соки

Того, кто дышал и жил.

 

1937

И воздух, поющий ветрами...

 

И воздух, поющий ветрами,

И тихо щебечущий колос,

И воды, и свищущий пламень

Имеют свой явственный голос.

Но чем ты уловишь созвучья

Лужаек, где травы и сучья,

Все выгибы, все переливы

Беззвучной земли молчаливой?

 

Язык ее смутен, как пятна,

Уста ее жаркие немы;

Лишь чуткому телу понятны

И песни ее, и поэмы.

Щекотным валежником в чаще,

Дорогою мягко-пылящей,

На стежке - листом перепрелым

Она говорит с твоим телом.

 

И слышит оно, замирая

От радости и наслажденья,

В ней мощь первозданного рая

И вечного сердца биенье.

Она то сурово неволит,

То жарко целует и холит,

То нежит тепло и упруго, -

И матерь твоя, и супруга.

 

Ее молчаливые волны,

Напевы ее и сказанья

Вливаются, душу наполня,

Лишь в узкую щель осязанья.

Вкушай же ее откровенье

Сквозь таинство прикосновенья,

Что скрыто за влагой и сушей -

Стопами прозревшими слушай.

 

1950

И гудели вьюжными зимниками...

 

И гудели вьюжными зимниками

Боры

    в хвойные

             колокола...

Преставлялись великими схимниками

Истончившие плоть дотла;

 

Поднимались в непредставляемую,

Чуть мерцавшую раньше синь,

Миллионами душ прославляемую

Из лачуг, из дворцов, пустынь;

 

Исполнялись силой сверхчувственною,

Невмещаемою естеством,

Мировою,

       едва предчувствуемою

На широком пути мирском;

 

Обращались долу - в покинутую,

Обесчещиваемую

              страну,

Обескрещиваемую,

                отринутую

За таинственную вину;

 

Братски связывались

                   усилиями -

Тем усильям прозванья нет;

Серафическими

             воскрылиями

Простирались над морем бед -

 

Душу бурной страны рождаемую

Ризой солнечною убеля

У взыскуемого,

              созидаемого,

У Невидимого

            Кремля.

 

1957

И не избавил город знойный...

 

И не избавил город знойный

     От тёмных дум,

Клубя вокруг свой беспокойный,

     Нестройный шум.

Как острия протяжных терний,

     Любой вокзал

Свои гудки из мглы вечерней

     В мой дух вонзал.

 

Белесой гарью скрыт, как ватой,

     Небесный румб;

Росток засох голубоватый

     У пыльных клумб.

Скучая, вновь сойдутся люди

     У тусклых ламп;

Ещё плотней сомкнутся груди

     Громад и дамб...

 

Что без тебя мне этот город,

     И явь, и сны,

Вся ширь морей, поля и горы

     Моей страны?

He верю письмам, снам не верю,

     Ни ворожбе,

И жизнь одним порывом мерю:

     К тебе! К тебе!

 

1942

Иерархия

 

Ждало бесплодно человечество,

Что с древних кафедр и амвонов

Из уст помазанного жречества

Прольется творческий глагол.

Все церкви мира - лишь хранители

Заветов старых и канонов;

От их померкнувших обителей

Творящий Логос отошел.

 

Он зазвучит из недр столетия,

Из катакомб, с пожарищ дымных,

Из страшных тюрем лихолетия,

По сотрясенным городам;

Он зазвучит, как власть имеющий,

В философемах, красках, гимнах,

Как вешний ветер, вестью веющий

По растопляющимся льдинам.

 

И будут ли гонцы помазаны

Епископом в старинном храме

Перед свечами и алмазами

На подвиг, творчество и труд?

Иль свыше волю непреклонную,

Они в себе услышат сами,

И сами участь обреченную,

Как долг и право, изберут?

 

Но, души страстные и жаркие,

Они пройдут из рода в роды

Творцами новой иерархии,

Чей золотой конец вдали

Святой гигант, нерукотворною

Блистая митрой, держит строго

В другом эоне - по ту сторону

Преображенья всей земли.

 

1950

Из Гёте

 

Гаснут горные пики.

Долы млеют во мгле.

Стихли щебет и крики,

Дремлет птенчик в дупле;

 

Тишиной зачарован

Мир склоняется к снам...

Подожди: уготован

Вечный отдых и нам.

 

1953

Из года в год, в густом саду...

 

Из года в год, в густом саду

Растить жасмин и резеду,

      Творить сказанья,

Весёлых школьников уча

Пить из журчащего ключа

      Любви и знанья.

 

В часы уроков иль игры

Им раскрывая, как дары,

      Свет, воду, воздух,

Учить их - через плоть стихий

Дать впуск лучам иерархий

      В наш труд, в наш отдых.

 

Чтоб крепкой кожей рук и ног

Алмазы рос, пески дорог

      Они любили.

Союз с землёю восприняв

В прикосновенье мхов и трав

      Снегов и пыли.

 

На отмелях и у костра,

Когда зеркальны вечера

      И благи воды,

Их посвящать в живой язык

Рек и созвездий - шелест книг

      И рун природы.

 

Культур могучих полнотой

Объять их разум - золотой

      Звучащей сферой,

Сквозь ритм поэм и звон сонат

Вводя их в древний, юный сад

      Искусств и веры.

 

Роднить их замыслы с мечтой

Народа русского - с крутой

      Тропой к зениту,

Раскрыв их творческие сны

Великим гениям страны,

      Её Синклиту.

 

Познаньем мысль их истончив,

Вести всё дальше - в мощный миф

      Грядущей эры,

Сходящих днесь в тебя, в меня -

Во всех носителей огня

      Всемирной Веры.

 

Во всех культурах указав

Тех, кто в предчувствиях был прав,

      Моих соверцев, -

Готовить к подвигу борцов,

Храмосоздателей, творцов

      И страстотерпцев.

 

Чтоб каждый понял: суждено

Ему не пасмурное дно,

      Где тлеют глухо,

Не участь сорняка в степи, -

Но огненосцем стать в цепи

      Святого Духа.

 

1950

Из дневника

 

...И вот упало вновь на милую тетрадь

От лампы голубой бесстрастное сиянье...

Ты, ночь бессонная! На что мне променять

Твоё томленье и очарованье?

 

Один опять. В шкафах – нагроможденье книг,

Спокойных, как мудрец, как узурпатор, гордых:

Короны древних царств роняли луч на них,

И дышит ритм морей в их сумрачных аккордах.

Но их широких чаш ещё струится вверх

Поблёкший аромат былых тысячелетий,

Как старое вино перебродивших вер,

Когда-то полных сил и радостных, как [ветер].

Мемфис, Микены, Ур, Альгамбра, Вавилон -

Гармония времён в их бронзе мне звучала,

Томленье терпкое мой дух влекло, вело,

По стёртым плитам их – к небесному причалу.

 

Сегодняшнюю ночь иной стране отдам -

Востоку дерзкому, возлюбленной отчизне,

Уйду на Ганг – по мудрым городам,

В истоках дней искать истоков жизни.

 

...И в смутный сон, где веют вайи,

Мечтой я властно погружён...

Над сонным сердцем, в пальцах майи,

Жужжит веретено времён.

На месте гор – желтеют мели...

И в дней обратных череду

Я вспять от гроба к колыбели

Прозревшим странником иду.

 

И вновь я застаю цветенье

Давно отцветших лепестков,

Благоухание веков -

Неизъяснимое волненье, -

Смертей, рождений лабиринт,

Моря, равнины и отроги...

И на восток, за жёлтый Инд,

Ложится пыль моей дороги.

 

1934

Из обездоленности...

 

Из обездоленности,

     Сирой оставленности -

Силою веры стяжав ореол,

     Полон намоленности,

     В волны прославленности,

Белым ковчегом собор отошел.

 

     Вся вековая моя

     Русь, просветляемая

Столько столетий в несчетных сердцах,

     Молит о крае моем,

     Плачет о крае моем

И не утешится в райских венцах.

 

     Выйди на кровлю свою!

     Встань надо всхолмиями!

Веси и грады очами измерь:

     - Все это - кровью вспою!

     - Все это - молниями

Испепелю, - говорит этот Зверь.

 

     Встань над разводинами

     Иль на откос пойди,

Землю целуй в тишине гробовой:

     Час бьет над родиною.

     Смилуйся, Господи.

Срок ее мук сократи роковой.

 

1953

Из погибшей рукописи

 

Без небесных хоров, без видений

Дни и ночи тесны, как в гробу...

Боже! Не от смерти - от падений

Защити бесправную судьбу.

 

Чтоб, истерзан суетой и смутой,

Без любви, без подвига, без сил,

Я стеной постыдного уюта

В день грозы себя не оградил;

 

Чтоб, дымясь по выжженным оврагам

И переступая чрез тела,

Мгла войны непоправимым мраком

Мечущийся ум не залила;

 

Научи - напевы те, что ночью

Создавать повелеваешь Ты -

В щель, непредугаданную зодчим,

Для столетней прятать немоты.

 

Помоги - как чудного венчанья

Ждать бесцельной гибели своей,

Сохранив лишь медный крест молчанья

Честь и долг поэта наших дней.

 

Если же пойму я, что довольно,

Что не будет Твоего гонца,

Отврати меня от добровольной

Пули из тяжелого свинца.

 

1937

Из шумных, шустрых, пестрых слов...

 

Из шумных, шустрых, пестрых слов

Мне дух щемит и жжет, как зов,

     Одно: бродяга.

В нем - тракты, станции, полынь,

В нем ветер, летняя теплынь,

     Костры да фляга;

 

Следы зверей, следы людей,

Тугие полосы дождей

     Над дальним бором,

Заря на сене, ночь в стогу,

Посвистыванье на лугу

     С пернатым хором.

 

Быть может, людям слово то,

В речь обыденную влито,

     Напомнит даже

Совсем другое: тайный лаз,

Угрюмый взгляд свинцовых глаз,

     Нож, ругань, кражи...

 

Ну что ж! В бродяжье божество

Любовно верить никого

     Я не неволю,

Слоняюсь только да слежу

Сорок, стрижей, ручей, межу,

     Курганы в поле.

 

Безделье? Нет. Труд был вчера

И будет после. Но пора

     Понять, что праздник

Есть тоже наш священный долг:

В нем безотчетно знает толк

     Любой проказник.

 

Да и потом, какой ханжа

Прикажет верить, будто ржа

     Наш разум гложет,

Когда с душой природы связь

Мы углубляем, развалясь

     На хвойном ложе?

 

Вот и валяюсь в пышном мху,

Рад то напеву, то стиху,

     Игре их граней,

И в чудных странах бытия

Мне путеводна лишь моя

     Звезда Скитаний.

 

1944

Изобилие

 

Свищут и салютуют

                 заводы и вокзалы.

Плещут многолюдные

                  радиусы

                         трасс:

Кранами, машинами

                 сдвинуты кварталы,

Площади расширены,

                  чтоб лих

                          стал

                              пляс.

 

В уровень с фронтонами домов

                            вкруг

                                 плаца,

Вырос небывалый Эверест -

                         в три

                              дня:

Пышно коронованный венцом иллюминаций,

Красками трепещущий

                   в нимбах огня:

 

Радостный Олимп

               рождающейся расы,

Борющихся масс желанные миры:

Десятиметровые фанерные колбасы,

Куполоподобные

              красные

                     сыры.

 

Кляксами малярными -

                    оранжевые, синие,

Желтые конфеты цветут,

                      как май, -

    Социалистическая

                    скиния,

    Вечно приближающийся рай.

 

        Булки в восемь тонн

        Плотны, как бетон:

- Прыгайте, ребятки, с батона на батон! -

 

Пучится феерия

              славы и победы,

Клубы и чертоги -

                 битком,

                        как склад...

За руки берутся

               школьники и деды,

Мерно педагоги

              бьют

                  им

                    в лад:

 

- Шибче!

- Шибче!

- Вот так достиженья:

Юры бутербродов...

         - Морс -

                 как

                    душ...

 

- Шпроты! -

- Шпроты! -

(В головокруженьи

Крепнут хороводы...

         Грянул

               ТУШ.)

 

- В ногу!

- В ногу!

- Это ли не чудо?

- Это ль не корыто?

         - Дай, жми, крой -

- Торты!

- Торты!

- Кремовые груды!..

- Скоро будем сыты...

         - Пей, ешь, пой! -

 

Пламенны, как клумбы,

Крашеные крабы;

Выше диплодоков

         Башни

              туш...

Ромбами, кубами

Ромовые бабы:

Каждая - как тумба,

                   на

                     сто

                        душ.

 

- Топайте, товарищи: трам, трам, трам!

- Вон, везут товар в наш храм, храм, храм. -

 

- Скоро будут гетры!

                хлеб!

               машины!

- Всякому - полметра

                креп -

               де-шина... -

 

Ахают.

Охают.

      Бурлят, как шквал.

Весело взбираются в зенит

                         вкруг

                              хал.

 

Тучи в багреце.

               Зарева над городом.

~Мир во человецех~

                зрим

                    и весом.

Груди распирает

               ликующая гордость,

Очи оловянные ходят колесом.

 

И, обозревая с муляжного Олимпа

Красную Гоморру

               кругом,

                      впереди -

Чувствует каждый: красная лампа,

Весь мир озаряя,

                горит

                     в груди.

 

1939

Индия! Таинственное имя...

 

Индия! Таинственное имя,

Древнее, как путь мой по вселенной!

Радуга тоскующего сердца,

Образы, упорные, как память...

 

Рассказать ли? – Люди не поверят,

Намекнуть ли? – Не поймут ни слова,

Упрекнут за тёмное пристрастье,

За непобедимое виденье.

 

Прикоснусь ли нищею рукою

К праху светлому дорог священных,

Поклонюсь ли, где меня впервые

Мать-земля из мрака породила?

 

1931

Ирольн

 

Преисполнено света и звона,

Устремилось в простор бытия,

Отделяясь от Отчего лона,

Мое Богом творимое Я.

 

Я увидел спирали златые

И фонтаны поющих комет,

Неимоверные иерархии,

Точно сам коронованный Свет;

 

И гигантов, чье имя, как пламя,

Не помыслить, не произнести:

Между грозными чьими очами

Для тебя - миллион лет пути...

 

Островами в бескрайней лазури

Промелькнули Денеб и Арктур,

Вихри пламенных творчеств и бури

Созидавшихся там брамфатур.

 

Но, в дрожащем своем ореоле

Пламенея вдали, как пожар,

Первым поприщем творческой воли

Призывал меня Шаданакар.

 

И, падучей звездой рассекая

Внешних сфер лучезарный черед,

Я замедлил у Среднего Рая

Мою волю,

         мой спуск,

                   мой полет.

 

Был ликующим, праздничным, вольным,

Как сверканье ста солнц на реке,

Этот мир, что зовется Ирольном

На таинственнейшем языке.

 

Там, над сменой моих новоселий,

Над рожденьями форм надстоя,

Пребывает и блещет доселе

Мое богосыновнее Я;

 

И мое - и твое - и любого,

Чья душа - только малый ковчег;

Всех, чью суть оторочило слово

Ослепительное: человек.

 

1955

* * *

 

Исчезли стены разбегающиеся,

Пропали городские зданья:

Ярчеют звёзды зажигающиеся

Любимого воспоминанья.

 

Я слышу, как в гнездо укладываются

Над дремлющим затоном цапли,

Как сумерки с лугов подкрадываются,

Роняя голубые капли;

 

Я вижу очертаний скрадываемых

Клубы и пятна… мошки, росы…

Заречных сёл, едва угадываемых,

Лилово-сизые откосы;

 

Возов, медлительно поскрипывающих,

Развалистую поступь в поле;

Взлет чибисов, визгливо всхлипывающих

И прядающих ввысь на воле…

 

И в грёзе, жестко оторачиваемой

Сегодняшнею скорбной былью,

Я чувствую, как сон утрачиваемый,

Своей души былые крылья.

 

1950

Владимир

К открытию памятника

 

Все было торжественно-просто:

Чуть с бронзы покров соскользнул,

Как вширь, до вокзала и моста,

Разлился восторженный гул.

 

День мчится - народ не редеет:

Ложится венок на венок,

Слова «ОТ ПРАВИТЕЛЬСТВА» рдеют

На камне у бронзовых ног.

 

Но, чуждый полдневному свету,

Он нем, как оборванный звук:

Последний, кто нес эстафету

И выронил факел из рук.

 

Когда-то под аркой вокзала,

К народу глаза опустив,

Он видел: Россия встречала

Его, как заветнейший миф.

 

Все пело! Он был на вершине!

И, глядя сквозь слез на толпу,

Шагал он к роскошной машине

Меж стройных шеренг ГПУ.

 

Все видел. Все понял. Все ведал.

Не знал? обманулся?.. Не верь:

За сладость учительства предал

И продал свой дар. А теперь?

 

Далеко, меж брызг Укарвайра,

Гоним он нездешней тоской,

Крича, как печальная кайра,

Над огненной ширью морской.

 

Все глуше мольбы его, тише...

Какие столетья стыда,

Чья помощь бесплотная свыше

Искупит его? и когда?

 

1937

Как не любить мне колыбели...

 

Как не любить мне колыбели

Всех песен, скорби, торжества,

Огни твои, мосты, панели,

Тысячешумная Москва!

 

От игр в песке, в реке, в газонах,

Войдя мне в душу, в кровь и плоть,

Всегда со мной ты в снах бессонных

И уз твоих - не побороть.

 

Всех вечеров твоих - пьянящий,

Упруго-брызжущий настой,

Народа шорох шелестящий

По неостывшей мостовой,

 

И над домами, в мгле воздушной -

Малинно-тусклый полукруг, -

Как не любить твой облик душный

Всем существом, от глаз до рук?

 

В часы любви к тебе - не помню,

Какому знамени служу,

С душой, опять блаженно-темной,

По стогнам знойным прохожу.

 

Когда с вокзалов мутно-синих

Поют протяжные гудки,

Я слугам сумрачной богини

Внимаю чутко, - и легки

 

Клубящиеся предвечерья,

Их лиловатый, сизый дым,

И весь мой город - лишь преддверье

Миров, маячащих за ним.

 

Бросаю жизнь в толпу, как в россыпь,

В поток вливаюсь, как ручей,

И с каждым шагом - легче поступь,

А кровь густая - горячей.

 

И на заре, когда задерну

Гардину светлого окна,

в голос твой упорный

Вникаю на границе сна,

 

Как в ропот мощный океана, -

И мысль прощальная остра,

Что хмель беспутства и обмана

Назавтра будет, как вчера.

 

1939

Как участь эта легка...

 

Как участь эта легка:

Уйти от родного порога...

Дорога! Птица-дорога!

Волнующиеся облака!

 

Как мед, я пью этот жребий:

Воительницу-грозу,

Склоненную в зыбь лозу

И радугу в вечном небе.

 

Мелькают межи, столбы,

Деревни у перелога...

Дорога! Песня-дорога!

Песня моей судьбы!

 

Как не любить - телеги,

Поскрипывающие в колее,

Неспешную речь в жилье,

Гул хвои на лесном ночлеге?.

 

Лети же, светла, легка,

На зов голубого рога,

Дорога! Птица-дорога!

Кочующие облака!

 

1937

Как чутко ни сосредотачиваю...

 

Как чутко ни сосредотачиваю

На смертном часе взор души -

Опять всё то же: вот, покачивая

Султаном, веют камыши,

 

И снова белый флигель - келейка

Сентябрьским солнцем залита,

Крыльцо, от смол пахучих клейкое,

И ты: такая ж - и не та.

 

Такими хрупко-невесомыми

Цветы становятся к зиме;

Так лес предсмертною истомою

Горит в червонной бахроме.

 

Пока не хлынет море вечности,

Пока над нами - бирюза,

Смотреть, смотреть до бесконечности

В ещё лазурные глаза.

 

Ещё раз нежностью чуть слышною

Склонись, согрей, благослови,

Неувядающею вишнею

Расцветшая в стране любви.

 

1950

Какое благовоние...

 

Какое благовоние

От этих скал нагретых,

От древних парапетов

   И крепостной стены!

Ты хочешь пить? - в колонии

У сонного платана

Журчит вода фонтана -

   Святая кровь страны.

 

Испей её! И сразу же

Туман многовековый

Из влаги родниковой

   В глубь сердца перейдёт

Поверьями, миражами,

Легендами пустыни

И грезами, что ныне

   Едва хранит народ.

 

Он тек тысячелетьями

Бесшумно и незримо

По тёмным жилам Крыма,

   У старых гор в груди...

Испей его. Ответь ему

Молчаньем и доверьем

Его седым преддверьем

   В дух этих стран войди!

 

Сольются в мощном образе

Ладьи, дворцы, литавры,

Прохлада хижин, лавры

   В полдневных городах,

В Отузах, Ялте, Форосе

Сады, как кущи рая,

И с крыш Бахчисарая

   Протяжный стих. «Аллах!»

 

И жизни ритм властительный,

Державный и широкий

Почуешь ты в потоке

   Мимолетящих дней,

Вот в этом утомительном

Подъёме в город знойный

И в горечи спокойной

   Кладбищенских камней;

 

В дрожащей сини воздуха

Над будничным базаром,

Где некогда хазарам

   Послушен город был,

И в шумном доме отдыха

Где мчится мяч летучий,

Где жизни пульс кипучий

   Не стынет, и не стыл.

 

1942

Каменный старец. Триптих

 

       1

 

Когда ковчегом старинной веры

Сиял над столицею Храм Христа,

Весна у стен его, в тихих скверах,

Была мечтательна и чиста.

 

Привычкой радостною влекомый,

Обычай отроческий храня,

К узорным клумбам, скамье знакомой

Я приходил на исходе дня.

 

В кустах жасмина звенели птицы,

Чертя полет к золотым крестам,

И жизни следующую страницу

Я перелистывал тихо там.

 

Я полюбил этот час крылатый,

Открытый солнечному стиху,

И мудрость тихую белых статуй

Над гордым цоколем, наверху.

 

Меж горельефов, едва заметен,

Затерян в блещущей вышине,

Один святитель, блажен и светел,

Стал дорог, мил и понятен мне.

 

На беломраморных закомарах,

С простым движеньем воздетых рук,

Он бдил над волнами улиц старых,

Как покровитель, как тайный друг.

 

Мой белый старец! наставник добрый!

Я и на смертной своей заре

Не позабуду твой мирный образ

И руки, поднятые горе’.

 

        2

 

Ты изъяснил мне движение твари,

Их рук, их крыльев, из рода в роды, -

Молитву мира о вышнем даре,

Объединившую

            все народы.

 

Повсюду: в эллинских кущах белых,

В садах Японии, в Тибете хмуром,

Перед Мадонной

              и перед Кибелой,

На берегах Ганга,

                 на площадях Ура,

Под солнцем инков,

                  луной Астарты,

Пред всеми богами,

                  всеми кумирами

Священник бдил в синеве алтарной

И руки к тебе воздевал,

                       Свет Мира!

 

Господством меняются суша и море,

Отходят троны к рабам и слугам;

По городам, блиставшим как зори,

Влачится пахарь с суровым плугом,

Державы рушатся, меркнут боги,

Но в новых храмах, над новым клиром

Вновь воздевает с мирской дороги

Священник руки

              к высотам мира.

 

И Ты нисходишь к сердцам воздетым

Все ярче, ярче из рода в роды,

И с каждой верой - все чище свет Твой,

И все прозрачней хрусталь Природы.

 

Навстречу, лестницей самосозданья,

Мы поднимаемся сквозь грех и горе,

Чтоб в расширяющееся окно сознанья

Вторгались зори и снова зори!

 

В непредставимых обрядах руки

К Тебе воздевши с другим потиром,

Увидят внуки, увидят внуки

Восход Твой новый, о, Солнце Мира!

 

        3

 

И образы живого золота

В мой дух и жизнь вторгаться стали,

Как в равелин из мертвой стали

Дыханье вишенья в цвету,

И ясно, радостно и молодо

Смеясь, бродил я по столице,

Ловя живые вереницы

Непетых песен налету.

 

Казалось, дальний век накладывал

На этот город знак избранья,

И не страшило догоранье

Усталых вер былого дня,

Когда невольно я угадывал

На этих пасмурных урочьях

Сады грядущих дней, воочью

Уже коснувшихся меня.

 

Народу, в улицах снующему,

Невидима, неощутима,

Вставала тень - прозрачней дыма -

Гигантских врат - и ступеней -

И золотистый блеск Грядущего

Мерцал над куполами храма -

Ликующая орифламма

Прекрасных и всемирных дней.

 

О да, я знал: над скорбной родиной

Еще не раз промчится буря,

И белый старец в амбразуре

Обломком камня рухнет в прах...

Заветы прежней правды - проданы,

И мы все ближе к страшным срокам,

Когда клокочущим потоком

Зло забушует в ста мирах.

 

Но неизбежно, как железная

Закономерность зим и лета,

Мы затоскуем... Сном одетый,

Еще не явлен новый миф,

И только ты один, над бездною

Воздев молитвенные руки,

Готов принять святые муки,

Народ наш смертью искупив.

 

1933

Кароссе Дингре

 

Прозреньем безжалостным я разъял

   Кромешную суть твою,

И всё же мой горький, горький фиал

   К ногам твоим лью и лью.

 

Не совместимо в людском естестве

   То, что слилось в тебе,

В твоём завораживающем колдовстве,

   В неутолимой алчбе.

 

Матерь бесчисленных мириад,

   Плоть начальных племён,

Творивших царство века назад -

   Тебе цитадель и трон;

 

И - отдающая свой порыв

   Любому - без слов, без дум,

Каждому исполину открыв

   Свой пламень, разгул, самум.

 

Ты - поприще, на котором, гремя,

   Гиганты вступили в бой, -

Ты, раздираемая двумя,

   Из коих могуч - любой.

 

Ты - первое из покрывал на пути

   К противозначным мирам,

Куда мой дух взманила брести

   Мать Мрака по вечерам.

 

Преграда отброшена - и в глубине

   Чуть слышится, как перезвон,

Хрустальный голос, поющий мне

   Из цитадели времён:

 

1950

Когда былых миров оранжевые зори...

 

Когда былых миров оранжевые зори

Заронят узкий луч на небеса стиха,

Я вижу – где? когда? – на ровном плоскогорьи

Моря лилового, как плащ старинный, мха.

 

Два солнца пристальных сменялось надо мною,

И ни одно из них затмиться не могло:

Как ласка матери сияло голубое,

Ярко-оранжевое – ранило и жгло.

 

Когда лазурный шар, грустя прощальной славой,

Сходил на мягкий шёлк лилового плаща -

Пронзительный восход, кровавый, рыжий, ржавый,

Я ждал в смятении, молясь и трепеща.

 

Тот мир угас давно – бесплодный, странный, голый...

Кругом – Земля в цвету, но и в земной глуши

Не гаснут до сих пор два древних ореола

Непримиримых солнц на небесах души.

 

1935

Когда ещё помедлил раз...

 

Когда ещё помедлил раз

На выжженном, сухом откосе я,

Внизу прохладно-тёплый час

Уже встречала Феодосия.

 

И ток воздушный и густой

Огни туманил над окраинами -

Неисчислимых дней настой

С их приключеньями и тайнами.

 

Секунда - где-то взвыл джаз-банд,

И хлынули в воображение

Преданья бурь и контрабанд,

Фелук полночное скольжение.

 

Понятен стал мне слитный гул

Далёких скрипок, смеха, говора;

Сощурясь на меня взглянул

Сам дикий дух ночного города;

 

Он вниз и вниз сводил меня,

Таясь за тёмными оградами,

Прикидываясь и маня

Гитарным звоном под аркадами.

 

В кафе, на улицах, в порту

Я вслушивался в ночь лукавую,

В наречий жёстких остроту,

В жизнь многострастную и правую.

 

Минуты мчались прочь и прочь,

Свистя, как взмахи ястребиные,

Чтоб ядом терпким эта ночь

Во мне жила, неистребимая;

 

Чтоб рвать размеренный удел,

Спеша за встречами нежданными...

И вот восток залиловел

За рвано-пыльными платанами.

 

И свежим бризом говоря

О вольных днях, мне уготованных,

Поющей девушкой заря

Взошла меж парков очарованных.

 

1945

Когда на нас военная зима...

 

Когда на нас военная зима

Грядет - растить курганы новым скифам,

И вырваться из колб грозит чума

В глубь городов, мученья сократив им,

И древней Велги ропщущая тьма

Встает из недр - тогда крылатым мифом

Над током дней уму яснеешь Ты

Сквозь окна снов и творческой мечты.

 

Текли века усобиц, гнева, горя,

Падений, подвигов, - но никогда

Твой смутный образ в призрачном уборе

Не оставлял в уме людском следа.

Наш русский дух влекла в небесном хоре

Иных светил, иных властей чреда,

И что дано Твоей любви и силе,

Мы, в слепоте, на них переносили.

 

Наш разум юный расслоить не смел,

Кто тягу вдаль внушал великим дедам,

Кто чудной целью полнил наш удел,

Кто помогал и битвам, и победам;

Ты пребывал за мглой державных дел -

Неразличим, нечувствуем, неведом,

Сам преклонясь пред именем Христа,

И вера в Русь была еще пуста.

 

Из века в век, с восхода до восхода,

Труждался Ты, как пахарь, над страной,

Бросая зерна и лелея всходы

Живой тоски о вере мировой.

С Душой Соборной русского народа

Ты близил миг желанной цели той,

И тщетно высил свой чертог бесславья

Над нами демон великодержавья.

 

Ковчег России Богом дан Тебе,

Ты - наше солнце, старший брат в Синклите,

Водитель душ в бушующей судьбе!

Народовождь! Народоисцелитель!

Ты - в вере мудрых и в простом рабе,

В пыли дорог и в грозовом зените,

В народных подвигах, мечтах, трудах, -

Во всем, где прах - уже не только прах!

 

Слепящий смысл уже сквозит за мглою

И драгоценностей былых не жаль,

И все грядущее, и все былое -

Твоей рукой чертимая скрижаль.

Слоится век, и в каждом грубом слое -

Твой легкий след, ведущий вдаль и вдаль, -

О, друг страны, судом веков судимой,

Богоотступной - и боголюбимой!

 

Учи же нас - груз ноши не кляня

Читать завет долженствований наших,

Нести огонь в живой цепи огня

Культур грядущих и культур угасших -

Ты, воздевающий к престолу Дня

Всю нашу боль в нерукотворных чашах,

Как боль вселенной - гор, лесов, морей -

К Отцу возносит Вечный Иерей.

 

1942

Когда не ради наслаждения...

 

Когда не ради наслаждения,

Не для корысти, не для славы,

Гранить тяжёлые октавы

Я буду вновь в последний раз,

Какие образы, видения,

Пожары, вихри, катастрофы

Блеснут в глаза, ворвутся в строфы

И озарят мой смертный час?

 

Нет, не бушующие зарева

Измен, падений и восстаний,

Не демона кровавых браней

Сведу к прощальному стиху:

Я уберу простой алтарь его

Дарами солнечного мира,

Чем блещет дикая порфира

В лесах, на пажитях, во мху.

 

От детства, зрелости и старости

Плоды бесценные приемля,

Я поцелую землю, землю,

И, верный солнцу и огню,

Теплом великой благодарности

Вселюбящему Назарею

И слово каждое согрею

И каждый стих воспламеню.

 

Не петыми никем прокимнами,

Не слышимой никем хвалою,

К божественному аналою

Они взойдут, как фимиам,

И, может быть, такими гимнами

Ещё наполнит век грядущий

Верградов каменные кущи

И Солнца Мiра первый храм.

 

Увижу ль новый день отечества,

Зарю иной всемирной эры,

Когда в творенья новой веры

Осуществятся наши сны,

Когда Завет Всечеловечества

Прольётся над пустыней нашей,

Избрав своею первой чашей

Верховный град моей страны?

 

А если пряха вечнобдящая

Обрежет нить мою до срока

И я уйду, шагов пророка

Сквозь гул людской не угадав, -

Утишь, Господь, тоску палящую

Последних дней - последним знаньем,

Что, жизнь наполнив упованьем,

Я был твоею правдой прав.

 

1950

Когда не разделишь в клокочущем шторме...

 

Когда не разделишь в клокочущем шторме

Пучину от материков,

                    в ночь бед,

Одна лишь Заступница гибнущим в скорби,

И на берегах - маяков

                 нам нет.

 

Не молим об утре, о тихом причале,

О мирных закатах

                в конце

                       всех дней,

И полн неумолчной, как море, печали

Наш клир, наш суровый псалом -

               зов к Ней:

 

Свершить непостыдно

                   завещанный Богом

Наш путь в океане мирском

                 дай сил!

Дай сил - не растратить по бурным дорогам

Даров, для которых Он жизнь

                           нам длил!

 

Дай всем, кто лелеет свой жемчуг небесный,

Кто в крестном боренье

                      творит

                            свой храм,

Свершить до конца его подвиг безвестный

Пред темным отходом

                   к иным

                         мирам.

 

Шторм бьет, и чугунное небо все ниже,

Разбросан, развеян и глух

                         наш хор,

Но Ты ему внемлешь,

                   Ты можешь, -

                               склони же,

Печальница темной земли,

                        Свой взор.

 

1955

Когда несносен станет гам...

 

Когда несносен станет гам

И шумных дней воронки жадные,

Ты по уютным городкам

Полюбишь семьи многочадные.

 

Хозяйка станет занимать

И проведет через гостиную,

Любовна и проста, как мать,

Приветна ясностью старинною.

 

Завидев, что явился ты -

Друг батюшки, знакомый дедушки,

Протянут влажные персты

Чуть-чуть робеющие девушки.

 

К жасминам окна отворя,

Дом тих, гостей солидно слушая,

И ты, приятно говоря,

Купаешься в реке радушия.

 

Добронадежней всех «рагу»,

Уж на столе шипит и пышнится

Соседка брату - творогу -

Солнцеподобная яичница.

 

Ни - острых специй, ни - кислот...

Но скоро пальцы станут липкими

От шестигранных сладких сот,

Лугами пахнущих да липками.

 

Усядутся невдалеке

Мальчишки в трусиках курносые,

Коричневы, как ил в реке,

Как птичий пух светловолосые.

 

Вот, мягкостью босых подошв

Дощатый пол уютно щупая,

С реки вернется молодежь

С рассказом, гомоном и щукою.

 

Хозяин, молвив не спеша:

«А вот - на доннике, заметьте-ка!»

Несет (добрейшая душа!)

Графин пузатый из буфетика.

 

И медленно, дождем с листа,

Беседа потечет - естественна,

Как этот городок, проста,

Чистосердечна, благодейственна...

 

Как будто, воротясь домой,

Лежишь - лицом в траве некошеной..

Как будто обувь, в жгучий зной,

С ног истомленных к черту сброшена.

 

1950

Когда уснёт мой шумный дом...

 

Когда уснёт мой шумный дом

И тишь вольется в дортуары,

Я дочитаю грузный том

О череде грехов и кары...

Тогда уснёт мой шумный дом.

 

Пройду по красному ковру

И пред огнём забудусь молча...

А духи вьюжные в бору

Вдали тоскуют воем волчьим,

Виясь по снежному ковру.

Бесшумная, подходишь ты,

Высокая седая леди.

Ночь впереди - в огнях, в беседе,

Судьбы прощальные листы...

Кладешь на плечи руку ты.

Чуть розовеет в полутьме

Просторный холст - твоя работа:

Вершины гор и позолота

Зари по ледяной кайме...

Сон Альп в рассветной полутьме.

 

В твоих чертах бесплотный свет

Огня сквозь хрупкость алебастра,

Тончайший иней белой астры,

Чьим лепесткам увяна нет...

В твоих чертах знакомый свет.

 

1950

Когда-то раньше, в расцвете сил...

 

Когда-то раньше, в расцвете сил,

Десятилетий я в дар просил,

Чтоб изваять мне из косных руд

Во имя Божье мой лучший труд.

 

С недугом бился я на краю

И вот умерил мольбу свою:

Продлить мне силы хоть на года

Во имя избранного труда!

 

Но рос недуг мой, я гас и чах,

И стал молиться о мелочах:

Закончить эту иль ту главу,

Пока не брошен я в пасть ко льву.

 

Но оказалось: до стран теней

Мне остаётся десяток дней:

Лишь на три четверти кончен труд,

И мирно главы в столе уснут.

 

Хранить их будет, всегда верна,

Моя подруга, моя жена.

Но как бессилен в наш грозный век

Один заброшенный человек!

 

Ты просьб не выполнил. Не ропщу:

Умеет Тёмный вращать пращу

И - камень в сердце. Но хоть потом

Направь хранителей в горький дом:

 

К листам неконченых, бедных книг

Там враг исконный уже приник:

Спаси их, Господи! Спрячь, храни,

Дай им увидеть другие дни.

 

Мольба вторая - на случай тот,

Коль предназначен мне свет высот:

Позволь подать мне хоть знак во мгле

Моей возлюбленной на земле.

 

Молитва третья: коль суждено

Мне воплощенье ещё одно,

Дай мне родиться в такой стране,

В такое время, когда волне

Богосотворчеств и прав души

Не смеет Тёмный сказать: Глуши!

 

Дай нам обоим, жене и мне,

Земли коснуться в такой стране,

Где строют храмы, и весь народ

К Тебе восходит из рода в род.

 

Ночь на 19 октября 1958

Концертный зал

 

Вступаю в духовные волны,

Под свод музыкальной вселенной,

Причастник ее вечерам,

Где смолкшими звуками полны

И воздух, и купол, и стены,

Как хорами стихшими - храм.

 

Не скрытые маскою черной,

Мерцают глубины роялей

Таинственным золотом дек -

Пучиною нерукотворной,

Кипеньем магических далей,

Творящих на миг - и навек.

 

Люблю эти беглые блики

На струнах и лаке, а справа -

Сверканье серебряных жерл,

Когда океан многоликий

Замкнуть берегами октавы

Готов демиург - дирижер.

 

Люблю этот трепет крылатый

Пред будущей бурей аккордов

Вокруг, надо мной и во мне,

И этот, закованный в латы

Готических образов, гордый

И тихий орган в глубине.

 

Он блещет светло и сурово,

И труб его стройные знаки

Подобны воздетым мечам

Для рыцарской клятвы у Гроба, -

Подобны горящим во мраке

Высоким алтарным свечам.

 

А выше, в воздушных провалах,

Над сумраком дольним партера,

Над сонмами бронзовых бра,

Блистают в холодных овалах

Юнцы Мировой Сальватэрры -

Алмазной вершины Добра.

 

На дальних эфирных уступах

Отрогов ее запредельных

Есть мир гармонических сфер,

Для нас составляющих купол

Свободных, бесстрастных, бесцельных

Прозрений, наитий и вер.

 

И слушают молча колоссы

В своих вознесенных овалах

Сквозь отзвуки жизни былой -

Что здесь, на земле стоголосой,

Еще никогда не звучало:

Эдем, - совершенство, - покой.

 

1950

Кто там: медуза? маленький краб ли...

 

Кто там: медуза? маленький краб ли

Прячется вглубь, под камни?..

Светлые брызги! Звонкие капли!

Как ваша мудрость легка мне.

 

Ночью бродил я по сонным граням,

Вскакивал, грезил, бредил -

Как же не знал я, что утром ранним

Встал пароход на рейде?

 

И почему, увидав над дорогой

Пятнышко голубое,

Бросился к ней - гоним тревогой,

Мимо громад прибоя,

 

Мимо скамьи в уютной пещере,

Мимо оград, колодца...

Остановилась, - ждала, не веря:

Что за чудак несётся.

 

Дремлют в её серебристом взоре

Царств утонувших камни...

Белые дни! Янтарные зори!

Как ваша песнь легка мне!

 

1942

Лёвушка! Спрячь боевые медали...

 

Лёвушка! Спрячь боевые медали,

К черту дела многоважные брось:

Только сегодня апрельские дали

По лесу тонкому светят насквозь.

 

Ясени, тополи, дикие груши,

Семьи березок у юных полян -

Нет, не деревья: древесные души,

Тихий, чистейший, зеленый туман,

 

Не существа ли в зеленом виссоне

Нежно окутали сучья и пни?

С каждой зарею - плотнее, весомей

И воплощённее будут они.

 

Только сегодня очам достоверен

Этот нездешне-зеленый эфир,

Таинство странных, не наших вечерен,

Ранней весной наполняющих мир.

 

Только сейчас очевиден Господний

Замысел горнего града в лесу...

Лев! Тебе лень шевелиться сегодня?

Ладно. Я добр, - я тебя донесу.

 

1950

Лёгким бризом колышимые...

 

Лёгким бризом колышимые,

Волны мирного моря

С тихим плеском, чуть слышимые,

Не достигнут нагорья.

 

Там лугами некошеными

Овладела истома,

Камни, в пропасти брошенные,

Мягче дальнего грома.

 

      А эхо аукающее

      Перекатами тает

      В глубь неба, баюкающего

      Перелётную стаю...

 

1934

Лес не прошумит уже ни жалоб, ни хвалы...

 

Лес не прошумит уже ни жалоб, ни хвалы:

Штабелями сложены безрукие стволы.

 

Устланный бесшумными и мягкими как пух

Белыми опилками, песок горяч и сух.

 

Долго я любуюсь, как из мёртвого ствола

Медленно, чуть видимо является смола,

 

Мёда благовоннее и ярче янтаря,

Жёлтая, как тёплая июльская заря,

 

Каплю останавливает ринувшийся зной,

Всю её подергивая легкой белизной.

 

Если бы такой же непорочной, как смола,

Кровь моя густая, беспокойная была:

 

Как мне было б радостно лелеять этот сок!

Как мне было б горестно пролить его в песок!

 

1936

Леший старый ли, серый волк ли...

 

Леший старый ли, серый волк ли -

Все хоронятся в дебрь и глушь:

Их беседы с людьми умолкли,

Не постигнуть им новых душ,

Душ, сегодня держащих власть,

Чтобы завтра уйти иль пасть.

 

Но меня приняла Россия

В свое внутреннее жилье;

Чую замыслы потайные

И стремленье, и страсть ее,

И звезду, что взошла в тиши

Непрочтенной ее души.

 

Только этой звезде покорен,

Только этой звездой богат,

Прорастание древних зёрен

И вселенский грядущий сад

Слышу в шорохе хвойных ваий,

В вольных хорах гусиных стай,

 

В буйной радости непогоды,

В беззаконной ее гульбе,

И в лучистых очах народа,

И в кромешной его судьбе,

И в ребятах, кто слушать рад,

В век каналов, про Китеж-град.

 

И учусь я - сквозь гул машинный,

Говор, ругань, бескрылый смех,

Шорох бабьей возни мышиной,

Спешку графиков, гам потех -

Слушать то, что еще народ

Сам в себе не осознает.

 

И друзей-не чванливых, грубых,

Но таких, кто мечтой богат,

Не в правленьях ищу, не в клубах

И не в теплом уюте хат,

Но в мерцании встречных глаз,

В недомолвках случайных фраз.

 

1950

Ливень

 

Вдали - как из ведра:

   Не облако - гора!..

И стала ниже градусом

   Испуганно жара.

   Округлым серебром

   Раскатываясь, гром

Овеял дрожью радостной

   Опушку и паром.

 

   С разъявшихся высот

   Весомые, как плод,

Хлестнули капли первые

   Шоссе и огород.

   И струй гудящих рать

   Асфальтовую гладь

Заторопилась перлами

   И звоном покрывать.

 

   Галдеж на берегу,

   Смятенье на лугу -

Визжат, полуутоплые...

   Да я-то не бегу:

   Долой рубаху! Лей

   На поле, на людей,

На это тело теплое,

   Великий Чародей!

 

   Поток из рвов и ям

   Бурлит по колеям;

Как весело, как весело, -

   По лужам, по ручьям!..

   Ни воздуха, ни струй:

   Все слито в поцелуй,

В бушующее месиво...

   Земля моя, ликуй!

 

   Хлябь вязкую мешу,

   Кричу, пою, машу,

То шлепаю, то шаркаю -

   Как бешеный пляшу:

   Сходящий с высоты

   На травы, на листы,

Ласкай мне тело жаркое

   И жадное, как ты!..

 

   А, начисто побрит,

   Какой-то сибарит

С испугом из калиточки

   На дикого глядит.

   Успеть бы верно мог

   Я спрятаться в домок,

Но счастлив, что до ниточки,

   До ниточки промок.

 

1950

Лиурна

 

Перекрываемый тенями влажными,

         Затон укромный

     Успел мелькнуть...

К водице милой!

         Бегом по пляжику -

            Стать в струи темные,

     В воде по грудь.

 

Шуршат ракиты прохладным голосом,

         Обняв воскрылиями

     Водоем,

Весь убеленный цветами лотосов:

         Речными лилиями

     Их мы зовем.

 

И, прикасаясь к цветку ресницами,

         Вдыхая дух его,

     Закрыв глаза,

Внимать, как птицы смеются с птицами

         И кружит дугами

     Стрекоза.

 

Сквозь пенье, шелест и благовоние,

         Вдруг заструившись

     В сознанье, в кровь,

Другие звуки

         Иной гармонии

            Тогда послышатся

     Вновь и вновь.

 

Мгновенья новые такого счастия,

     Блуждая далями,

         Найду ли где,

Как свет вливающегося сопричастия

     Со стихиалями

         В живой воде?

 

И не забуду я в иные, бурные

         Года печали,

     В атомный век,

Что дивный мир тот зовут Лиурною, -

         Мир стихиалей

     Озер и рек.

 

1950

Лопух

 

А еще я люблю их -

Прутья старых оград у церквей,

      Если в медленных струях

Нежит их полевой тиховей.

 

      Здесь бурьян и крапива

Да лиловые шапки репья,

      И всегда терпелива

В раскаленной пыли колея.

 

      Ноги ноют от зноя,

От огня многоверстных дорог...

      Ляг, ветришка, со мною

У спокойной ограды, в тенек.

 

      Вон у бедной могилы

Исполинская толщь лопуха

      Дышит кроткою силой,

Молчаливою думой тиха.

 

      Люди, люди! Напрасно

Вы смеетесь над этим листом:

      Его жилки - прекрасны,

Ведь пеклись стихиали о том.

 

      Убеленные пылью,

Эти листья над прахом взошли,

      Как смиренные крылья

Старых кладбищ и вечной земли.

 

      И отрадно мне знанье,

Что мечта моя будет - в стихе,

      Дух - в небесном скитанье,

Плоть же - в мирном, седом лопухе.

 

1950

Лунная мелодия

 

В сердце ночь. В судьбе темно,

   Ждать награды не с кого...

...Поезда поют в окно -

   С Брянского, со Ржевского,

 

От вместилищ тьмы и тайн

   Города гигантского,

От предместий и окраин -

   С Курского, с Казанского...

 

Там с балконов и квартир -

   Радио вечернее;

Там колдует зыбкий мир

   Мага суевернее;

 

Там сады звенят струной,

   Скрыв влюблённых купами;

Там фронтоны под луной -

   Синими уступами...

 

И протяжны, и легки,

   По уступам каменным

Поднимаются гудки

   К облакам беспламенным:

 

Чтоб короной звуковой

   Ночь была увенчана;

Чтоб луна плыла живой,

   Нежною, как женщина...

 

Мироправящих высот

   Дочерь первородная!

Сайн! Селена! Астарот!

   Вечная! свободная!

 

1950

Лунные камни

 

Г. Р.  

 

Пламенея над городом белым

Через стёкла морозного льда,

Её лампа вдали голубела

Над судьбою моей, как звезда.

 

В убелённом метелью просторе

Дремлет дальняя цепь фонарей, –

О былое, безгрешное горе

Лишь о ней, незабвенной, о ней!  

 

Плавный вальс, и напевы, и пары,

А на стуже, за сонным драпри –

Облечённые в иней бульвары,

Без конца, без конца фонари.

 

Незабвенной и горькой святыней

Будешь ты до конца моих дней,

Ты, мерцавший над городом иней,

Ты, сверкавшая цепь фонарей.

 

И казались таинственным даром

Каждый угол, урочище, сад,

Ветви белые над тротуаром,

Нависавшие из-за оград.

 

И далёко внизу, под балконом,

Я едва различал, как во сне,

Что идёшь ты под снегом влюблённым

Не со мной, – не за мной, – не ко мне.

 

1929–1933

Люди любили не нашей любовью...

 

Люди любили не нашей любовью,

Страстью не той:

Мощной волной их клонил к изголовью*

Мрак золотой.

 

Сквозь поколения нас породила

Древняя плоть.

Есть её час. Её рок. Её силу

Не побороть.

 

Поздних потомков тревожат призывы

Сгинувших рас...

Вспомни: удушливый вечер, обрывы

Красных террас;

 

В прорезь ворот – лиловатые горы,

Топи... Туман...

В ближнем святилище – хмурые хоры

И барабан.

 

С кровли я видел, как, жриц суеверней,

В зное густом

Ты проходила по стогнам вечерним

В красный мой дом.

 

Ты приближалась, как чёрные волны,

Тканью звеня,

Будто сама первозданная полночь

Шла на меня.

 

Шла, чтобы вновь колдовать под двурогой,

Гневной луной,

Мчаться всё ниже звенящей дорогой

Только со мной...

 

Эти стихи – лишь намёк, только веха,

Сумрачный знак,

Твёрдый язык охлаждённого века

Точен и наг;

 

Слепо распнёт он на числах железных

Сказку мою -

Повесть о незапамятных безднах

В лунном раю.

 

Но уходя по излучине синей

В солнечный край,

Царств, усыплённых дремучей пустыней,

Не забывай.

 

1933

Мадленские пещеры

 

Когда обезьяноподобные люди

На сумрачном дне незапамятных рас

Вычерчивали на каменной груде

Свой первый, звериный иконостас, -

Они укрывались от зимних туманов

В подземный, потоком размытый портал,

И гул первобытных глухих барабанов

Из тьмы недоступных пещер рокотал.

 

И капало сало, дымились светильни

Пред ликами мамонтов и медведей,

Чтоб стала охота на зверя обильней,

Чтоб сам приходил он в руки людей.

Глубь гротов в мерцании чадном тонула,

Блестели широкие скулы в поту,

И в медленном уханьи тяжкого гула

Плясали они, становясь на пяту.

 

Да не ужаснётся, кто позднего века

Дворцы оставляя, на страшное дно

Сойдёт, чтоб увидеть зарю человека -

Культур загудевшее веретено.

Ведь пламя в лампадах паникадильных,

Ласкающих ангельский иконостас,

Затеплено от первобытной светильни

На сумрачном дне незапамятных рас.

 

1934

Марево

 

Если город - дарохранительница,

Чей же дар в нём таится, чей?

Почему не могу отстранить лица

Я от тёмных его лучей?

 

И зачем вихревая гарь его

За кварталами тмит квартал, -

Только - омуты! только - марево

Вечно движущихся зеркал!

 

Только слышу я мощь безмерную

И всемирное колдовство;

Только чувствую топь неверную

У святилища твоего.

 

Что ж за двойственное откровение

Созерцать у твоей меты

Белый отсвет благословения

Сил, возвышеннейших, чем ты?

 

1950

Медленно зреют образы в сердце...

 

Медленно зреют образы в сердце,

   Их колыбель тиха,

Но неизбежен час самодержца -

   Властвующего стиха.

 

В камеру, как полновластный хозяин,

   Вступит он, а за ним

Ветер надзвездных пространств и тайн

   Вторгнется, как херувим.

 

Страх, суету, недоверие, горе,

   Всё разметав дотла,

Мчат над городами и морем

   Крылья стиха - орла.

 

Жгучий, как бич, и лёгкий, как танец,

   Ясный, как царь к венцу,

Скоро он - власть имеющий - станет

   С миром к лицу.

 

Жду тебя, светоча и денницу,

   Мощного, как судьба,

Жду, обесчещен позором темницы,

 

   Мечен клеймом раба.

 

1955

Менялись столетья. Открытые створы...

 

Менялись столетья. Открытые створы

Прияли других поколений чреду,

И ангелы холили душу собора,

Как цвет белоснежнейший в русском саду.

 

Гремели века, - и к шумящим просторам -

Выпестывать, ладить, ласкать, врачевать

Бездонно-тоскующим женственным взором

С иконы струилась волной благодать.

 

Клубились века - и у ног Приснодевы

Склонились войска, чернецы и вожди, -

- Хвала! Аллилуйя! - гремели напевы,

Стесняя рыданья в народной груди.

 

Вздымались века - и венец полумира

В алмазных огнях возложив на царя,

Верховный святитель о мирови мира

Молился в лазурных клубах алтаря.

 

Века пламенели пожаром и рухом,

Но вера вплетала в покров белизны

Сердца глубочайших мыслителей духа,

Сердца величайших поэтов страны.

 

Века воздвигались - и в роды и роды

Струился, охватывал и трепетал

Шатер из святых возношений народа,

Посеянный ангелом белый кристалл.

 

1952

Метакультуры

 

От школьных лет мы помнить можем,

Как возносил свой конус хмурый

Над гордым, грузным Вавилоном

Семиуступный зиккурат.

Но царство было только ложем,

Обличьем тягостным культуры, -

Громоздким, мутным, тесным лоном

Других, невидимых громад.

 

И миллионные усилья

Всего народа воздвигали

Над государством, зримым явно,

Широкошумные слои:

Божеств - иных, не наших, - крылья

Там реяли и полыхали,

Там демиург творил державно

Благие замыслы свои.

 

И видел жрец, и чаял зодчий,

Как лестница слоев венчалась

Семиуступною Эанной -

Небесным градом всех богов:

Она, как ось, как средоточье,

Обуздывала древний хаос,

Маня вершиной несказанной

У тихозвездных берегов.

 

А вниз, где первый уицраор

Твердыню темных ратей строил,

Ту, что вошла в рассказ к пророкам

Под строгим шифром как Нергал, -

Туда, медлительным потоком

За слоем слой бесшумно роя,

Останки душ, в мир тусклых аур

Закон Возмездья низвергал.

 

Враждебны и непримиримы,

Переплетенные борьбою,

Миры смыкались общей сферой

И плыли вместе к рубежу...

Та совокупность четко зрима

Очам с дозорных пиков веры;

Метакультуры - знак глухой ей

В пустыне слов я нахожу.

 

Была над каждым сверхнародом

И есть до наших дней такая:

Неповторим ни лад их строя,

Ни смысл, ни тайна их структур;

И видно четче с каждым годом:

Шаданакар почти по пояс

Весь поделен - от магм до Рая -

Сегментами метакультур.

 

Своих Олирн, своих эдемов

И бездн исполнена любая;

Там до подножья Божества ты

Взошел бы, сердце убеля;

У каждой - свой мучитель - демон,

И в каждой светит, не сгорая,

Духовный город Монсальвата,

Олимпа, Мэру иль Кремля.

 

1955

Миларайба

 

Позади – горы, белый шёлк снега,

А внизу – пажить и луг зелёный.

Там, внизу, – селенье:

Там идет стадо,

Пастухи смеются,

Мычат яки,

И с одной чаши – к другой чаше

Перепархивают по цветам пчёлы.

 

– Голоса Времени, – друзья сердца!

 

Это – лишь узоры, пёстрый шёлк Майи,

Это – только тени моего сознанья,

Погружённого, навсегда слитно,

В Вечно-Сущее,

В глубину света...

 

– Голоса Времени, – плеск ручьёв жизни!

 

Зацвела Юность,

Как бутон мовы.

Я ушёл рано с белых гор Дзанга,

Я скитался долго по шумному миру,

Предаваясь страстям и бурям.

В городах – пели, трудились люди,

И купец в дороге понукал мулов...

 

– Голоса Времени! Игра Майи!

 

И в обитель скорбных я ушел, плача:

Бодисатв молил я, заклинал духов,

Духов злых и добрых,

Что в лесах и в реках,

И в порывах ветра снуют шумно...

И постиг ум мой:

Нет врагов у сердца,

Чей исток в небе, в Истинно-Сущем...

 

– Голоса Времени, – голоса братьев!

 

И теперь – только

Душистый ветер

Колыхает ветви над моей пещерой,

Да летят птицы,

Идут люди,

Прибегают волки вести беседу

О путях спасенья, о смысле жизни...

 

– Голоса Времени! Друзья сердца!

 

1935

Милый друг мой, не жалей о старом...

 

Милый друг мой, не жалей о старом,

Ведь в тысячелетней глубине

Зрело то, что грозовым пожаром

В эти дни проходит по стране.

 

Вечно то лишь, что нерукотворно.

Смерть - права, ликуя и губя:

Смерть есть долг несовершенной формы,

Не сумевшей выковать себя.

 

1935

Мишка

 

Его любил я и качал,

Я утешал его в печали;

Он был весь белый и урчал,

Когда его на спинку клали.

 

На коврике он долгим днём

Сидел, притворно неподвижен,

Следя пушинки за окном

И крыши оснежённых хижин.

 

Читался в бусинках испуг

И лёгкое недоуменье,

Как если б он очнулся вдруг

В чужом, неведомом селеньи.

 

А чуть я выйду - и уж вот

Он с чуткой хитрецою зверя

То свежесть через фортку пьёт,

То выглянет тишком из двери.

 

Когда же сетки с двух сторон

Нас оградят в постельке белой,

Он, прикорнув ко мне сквозь сон,

Вдруг тихо вздрогнет теплым телом.

 

А я, свернувшись калачом,

Шепчу, тревожно озабочен:

- Ну что ты, Мишенька? о чём?

Усни. Пора. Спокойной ночи. -

 

И веру холил я свою,

Как огонёк под снежной крышей,

О том, что в будущем раю

Мы непременно будем с Мишей.

 

1950

Мне радостно обнять чеканкой строк...

 

Мне радостно обнять чеканкой строк,

Как влагу жизни - кубком пира,

Единство цели, множество дорог

В живом многообразье мира.

 

И я люблю - в передрассветный миг

Чистейшую, простую негу:

Поднять глаза от этих мудрых книг

К горящему звездами небу.

 

Как радостно вот эту весть вдохнуть -

Что по мерцающему своду

Неповторимый уготован путь

Звезде, - цветку, - душе, - народу.

 

1935

Могила М. Волошина

 

Прибрежный холм - его надгробный храм:

  Простой, несокрушимый, строгий.

Он спит, как жил: открытый всем ветрам

  И видимый с любой дороги.

 

Ограды нет. И нет ненужных плит.

  Земли наперсник неподкупный,

Как жил он здесь, так ныне чутко спит,

  Всем голосам её доступный.

 

Свисти же, ветер. Пой, свободный вал,

  В просторах синих песнью строгой:

Он в ваших хорах мощных узнавал

  Открытые реченья Бога.

 

Своею жизнью он учил - не чтить

  Преград, нагроможденных веком,

В дни мятежей не гражданином быть,

  Не воином, но человеком.

 

С душою страстной, как степной костёр,

  И с сердцем, плачущим от боли,

Он песню слил с полынным духом гор,

  С запевом вьюги в Диком поле.

 

И судьбы правы, что одна полынь

  Сны гробовые осенила,

Что лишь ветрам, гудящим из пустынь,

  Внимает вольная могила.

 

1935

Моею лодочкою...

 

Моею лодочкою

    Река довольна.

Плыви лебедочкою

    Быстра, привольна!

 

Пусть весла брошенные

    Тобой не правят;

Лужайки скошенные

    Ночлег доставят;

 

Уж не завидывая

    Ничьей свободе,

На дно откидываюсь,

    И в небосводе

 

Тону блаженнейшими

    Для глаз и слуха

Наисовершеннейшими

    Часами духа.

 

А копны сложенные -

    Всё реже, реже...

Леса нехоженые...

    Ни сел, ни мрежей.

 

Лишь птиц аукающих

    Из бора клики...

Да струй баюкающих

    Сквозные блики.

 

1950

Может быть, тихою раковиной...

 

Может быть, тихою раковиной

Жил я в морях Девона;

Может быть, дикою вербою

В Триасе безлюдном жил;

Шептался листьями лаковыми

С вестниками небосклона...

Не первая жизнь,

                о, не первая

Мчит

    кровь моих жил.

 

Но были еще несказаннее

Другие блужданья духа, -

Медлительные созревания

Меж двух воплощений здесь...

Гул времени иномерного

Хранится в глубинах слуха;

От мира лилового, чермного

В глазах-слепота и резь.

 

Приоткрываясь минутами

Сквозь узкую щель сознанья,

Воспоминания смутные

Скользят из своей тюрьмы...

Те страны, моря и камни те,

Что знал я в древних скитаньях -

Вот тайны глубинной памяти!

Вот золото в толщах тьмы!

 

1931

Мой город, мрачный, как власяница...

 

Мой город, мрачный, как власяница,

Лежал на скудном краю пустыни,

И ни одно дерево, ни одна птица

Не осеняли его твердыни.

И когда на закатах в горящую даль мы

Полуослепший вперяли взор -

За горизонтом качались пальмы

И серебряный блеск озёр.

 

И тогда бунт пронёсся в толпах.

Правитель пал. Озверев, мы

Ринулись, как стада, с топотом,

По камням пустынь, из тюрьмы.

Я был ребёнком. Влачим матерью,

Видел: меркли миражи пальм

И ровною, как стена, скатертью

Раскалённая легла даль.

 

Мать, умирая, ломала руки.

Люд дичал от бед и обид.

Вождь уверял, что увидят внуки

Страну блаженных - и был убит.

И возмужал я. В ночном небе

Видит сердце, как звездочёт,

Бунт  и  жребий,

Пути народов и времени счёт.

 

И по ночам, когда, обессилев,

Уйдёт люд изнывать в шатры,

Мне в небесах голубой светильник

Горит, ярчайший, сквозь все миры.

Он горит, чтоб на смертной тризне

Вознесли мы сердца горе’,

Мы, обманутые снами жизни,

Заблудившиеся в их игре.

 

1932

Монумент

 

Блистая в облаках незыблемым дюралем,

Над монолитом стран, над устьем всех эпох,

Он руку простирал к разоблаченным далям -

Колосс, сверхчеловек... нет: человекобог.

 

Еще с ночных застав мог созерцать прохожий

В венцах прожекторов, сквозь миллионный гул -

Серебряную ткань и лоб, с тараном схожий,

Широкий русский рот, татарский абрис скул.

 

Блаженны и горды осуществленным раем,

Вдоль мраморных трибун и облетевших лип

В дни празднеств мировых по шумным магистралям

Моря народные сквозь пьедестал текли б.

 

И, с трепетом входя под свод, давимый ношей

Двух непомерных ног - тысячетонных тумб -

Спешили бы насквозь, к другим вратам, порошей

Где осень замела остатки поздних клумб.

 

Паря, как ореол, над избранным конклавом,

Туманила бы мозг благоговейных толп

Кровавых хроник честь, всемирной власти слава,

О новых замыслах неугомонный толк.

 

А на скрещеньях трасс, где рос колбас и булок

Муляжный Эверест, облепленный детьми,

По сытым вечерам как был бы лих и гулок

Широкозадый пляс тех, кто не стал людьми!

 

1940

Мы возвращались с диких нагорий...

 

Мы возвращались с диких нагорий,

И путь лежал вдоль самой воды;

Безгрозным бризом дышало море,

Лаская и сглаживая наши следы.

 

А бриз был праздничным, вечно юным,

Как будто с лугов Олимпийских нёс

Он радость богов для всей подлунной,

Для сердоликов, людей, мимоз.

 

Уже вечерело, и дом был близок -

Наш старый дом на милом холме:

Мы знали: он будет, как добрый призрак,

Белеть навстречу в горячей тьме.

 

Мы знали: там, на веранде зыбкой,

Увидим мы бедные руки той,

Кто всё это лето нам светит улыбкой,

Старческой мягкостью и добротой.

 

И будет пленительно сочетанье

У доброй феи любовных дней

Шутливой речи, глаз грустной лани,

И строгого лба старинных камей.

 

А после, в саду, сквозь ветки ореха

Тропических звёзд заблестит река,

И ночь обнимет нас смутным эхом

Прибоя у дальних скал Алчака...

 

Мы шли - и никто во всём мирозданье

Не властен был радость мою превозмочь,

Спокойную радость, простое знанье,

Что ты - со мной, и что будет ночь.

 

1942

Мы прикоснулись, как Антей...

 

Мы прикоснулись, как Антей,

К извечной Матери своей,

        Чтоб

        лира,

Звуча прозрачно, как свирель,

Запела про восторг и цель

        Троп

        мира, -

 

Зелёных, влажных троп, где нам

Открыла свой бездонный храм

        Тишь

        хвои,

Где сходятся на Отчий брег

Природа-мать и человек -

        Лишь

        двое.

 

О, мы не те, кто покидал

Гражданских битв бурлящий вал,

        Вир

        пенный,

Узрев во всём, что любим мы,

Соблазн греха, личину тьмы,

        Мир

        тленный,

 

Кто бледным схимником в скиту,

Благословляя нищету

        Врат

        узких,

Ценил лишь ангельский итог,

Творя Небесный Кремль - чертог,

        Град

        русских.

 

Да: цель как прежде - Вечный Град,

И не вернёт никто назад

        К ней

        званных,

Но путь не тот, из нас любой

Овеян ширью грозовой

        Дней

        бранных.

 

Нам внятны зарева идей,

Восстаний гул, тоска людей,

        Боль

        сирых;

Наш дух расширили века,

Нам сладкой горечью горька

        Соль

        мира.

 

Мы - над обрывом, у каймы

Народовластвующей тьмы

        В час

        судный.

Всечеловеческий простор

За ним, и слышен дальний хор,

        Глас

        чудный.

 

Тысячеслоен космос. Есть

Миры, откуда шлёт нам весть

        Тень

        Девы,

Но нам - молчать о слое том.

Пусть раньше отгрохочет гром -

        День

        Гнева.

 

О, этой книги странный стих -

Лишь знак о тайнах золотых, -

        Пусть

        первый, -

Рассказ, как сердце обрело

К богам стихий, сквозь их тепло

        Путь

        верный.

 

Круг стихиалей - цикл миров.

Их свет скользит в наш тесный кров,

        Тих,

        вечен.

Их дружба добрая чиста,

И нет вражды к словам Христа

        В их

        речи.

 

Да, Третий Рим лежит в золе,

Дорог в отшельнической мгле

        Нет

        дале.

Из тонких иноческих рук

Наперсники свободных вьюг

        Свет

        взяли.

 

1950

На берег вышла. Солнце тканью...

 

...На берег вышла. Солнце тканью

Из света – стан ей облекло;

Над грудью влажно расцвело

Жасмина сонного дыханье,

И – обернулась... В первый раз

Забыл я снег и лёд в Непале,

И прямо в душу мне упали

Лучи огромных, тёмных глаз.

 

Я вздрогнул: там, под влагой чёрной

Индийских бархатных ночей,

Сиял цветок нерукотворный,

Как чаша золотых лучей.

Мерцала в этом детском взоре

Тысячелетняя тоска

Старинных царств, уснувших в море

Под золотым плащом песка;

 

Неуловимые для слуха,

В нем реки звёздные текли

Неизмеримых странствий духа

Ещё до солнца и земли...

Я видел путь наш в море мира,

Сквозь плещущие времена,

И звук, ликующий как лира,

Из сердца рос: – Она! Она!

 

1934

На день восьмой открылся путь чугунный...

 

На день восьмой открылся путь чугунный,

Лазурных рельсов блещущий накал:

Они стремились на восток, как струны,

И синий воздух млел и утекал.

 

Зной свирепел, как бык пред стягом алым:

Базарный день всех поднял ото сна,

И площадь добела раскалена

Была перед оранжевым вокзалом.

 

То морс, то чай в трактире под окном

Я пил, а там, по светло-серой пыли,

Сновал народ и женщины спешили

За ягодами и за молоком.

 

Мужчины, женщины - все были смуглы,

И, точно абиссинское шоссе,

Следами пальцев, маленьких и круглых,

В глаза пестрили мостовые все.

 

По рынку ли, у чайных, у застав ли

Я проходил - народ кишел везде,

Был выходной, и множество из Навли

Брело на пляж: к воде! к воде! к воде!

 

Плоть жаловалась жаждою и потом.

Когда же звёзды блёклые взошли,

Я услыхал глухую дрожь земли,

Свисток и гул за ближним поворотом.

 

Восторг мальчишеской свободы есть

В гремящей тьме ночного перегона:

Не заходя в дремотный чад вагона,

На мчащейся его подножке сесть,

 

Сощурившись от острых искр и пыли,

Сжав поручень, пить быстроту, как хмель,

Чтоб ветром злым в лицо хлестали крылья

Ночных пространств - небес, озер, земель.

 

Как весело, когда поют колеса,

Здесь, под рукой, грохочут буфера!

Едва заметишь - мост, огни, откосы,

Блеск лунных рек, как плиты серебра,

 

А из лесов - протяжный, дикий, вкусный

Росистый дух с лужаек и глубине...

...Ход замедляется: навстречу мне

Душмяным мраком дышит пост «Нерусный».

 

Кто знает, чем волнует нашу кровь

Такой полет в двоящемся пространстве,

И что за демон безрассудных странствий

Из края в край нас гонит вновь и вновь.

 

Но хорошо таёжное скитанье

Холодным лязгом стали пересечь,

Всех токов жизни дрожь и трепетанье

Пить залпом, залпом, и в стихе сберечь.

 

1936

На орлиных высотах Непала...

 

На орлиных высотах Непала,

Как цветок в снеговом хрустале,

Вся в заоблачных снах, увядала

Моя прежняя жизнь на земле.

 

Дольний мир, как отраву, отринув,

Собеседник седых ледников,

Принимал я от строгих браминов

Воду смерти – мудрость веков.

 

Праздно билась о горные стены

И, отхлынув, терялась вдали

Индостана народная пена,

Трубы войн, рокотанье земли.

 

Как гробница, короною белой

Надо мной возносился Непал,

Стыло сердце, душа леденела,

И блаженный покой наступал.

 

И я ждал в утихавшей печали,

Что кровавое сердце моё

Растворит непреклонная Кали

В безначальное небытие,

 

Что уж близок искомый веками

Лучший цвет её лучших гирлянд -

Этот режущий гранями камень,

Этот чёрный, как смоль, бриллиант.

 

1934

На перевозе

 

Если мы, втроем, вчетвером,

   Входим путниками на паром -

Хорошо в закатном покое

Озирая зеркальный плес,

Загрубевшею брать рукою

Влажно-твердый, упругий трос.

 

   Прикасались к нему весь день

   С полустанков, сел, деревень,

Каждый мальчик, всякий прохожий,

Бабы, девушки, учителя,

Старики, чью плотную кожу

Знает сызмальства мать-земля;

 

   Знаком связи народной стал

   Этот твердый, тугой металл;

Через эти пряди витые

Волю тысяч вплетали в круг

Сколько ласковых рук России -

Властных, темных, горячих рук!..

 

   Воды искрятся серебром.

   Мерно двигается паром.

И отрадно вливать усилья

В мощь неведомой мне толпы...

В этом - родина. В этом - крылья.

В этом - счастье моей тропы.

 

1950

На холм Демиург всероссийский ступил...

 

На холм Демиург всероссийский ступил

В прадедовский век, первобытный и грубый,

Сквозь уханье бревен и скрежеты пил,

Сквозь первые, смолами пахшие срубы.

 

Размашистый бор неумолчно роптал

И день богатырский вставал в небосклоне,

Когда ослепительно-белый кристалл

Заискрился в полу воздушной ладони.

 

И в детское сердце дремучей страны,

Под росы и ливни, пургу и порошу,

Здесь, в черную землю у корня сосны,

Сложил он свою лучезарную ношу.

 

И снилось боярам по тесным дворам,

И чаялось инокам в крошечной келье,

Что здесь, на холме, воздвигается храм

И правит Заступница в нем новоселье.

 

И он воплотился, родился, возник

Прозреньем строителей в мир совершенный -

Небесных соборов телесный двойник

Из косного камня и глины смиренной.

 

1955

Над городом

 

Чудо?.. Сон?.. Трансформа плоти?..

Хлад зелёный небосклона

Звонко ширится навстречу,

      А внизу - черным-черно...

К куполам твоим - в полёте

Над вращающимся лоном

Городов и башен - сердце

      Взметено.

 

Ветер звонкий, хлад вечерний

Бьёт и хлещет на лету,

Месяц катится ущербный

Вниз, за дольнюю черту,

 

А внизу, в пустынных скверах,

В притаившихся кварталах -

Тайный шабаш страстной ночи,

      Всплески рук...

Взвыли хищные химеры.

 

1942

Над зыбью стольких лет незыблемо одна...

 

Над зыбью стольких лет незыблемо одна,

Чьё имя я шептал на городских окраинах,

Ты, юности моей священная луна

    Вся в инее, в поверьях, в тайнах.

 

Я дерзок был и горд: я рвался, уходил,

Я пел и странствовал, томимый непокоем,

Я возвращался от обманчивых светил

    В твои душистые покои.

 

Опять твоих волос прохладная волна

Шептала про ладью, летящую над пеной,

Что мимо островов несётся, пленена

    Неотвратимою изменой.

 

Ты обучала вновь меня моей судьбе -

Круговращению ночей и дней счастливых,

И жизни плавный ритм я постигал в тебе -

    Приливы моря и отливы.

 

Союзу нашему, привольному, как степь,

Нет имени ещё на языке народном.

Мы не твердили клятв. Нам незнакома цепь,

    Нам, одиноким и свободным.

 

Кто наши судьбы сплёл? когда? в каком краю?

Туман пред-бытия непроницаем взору,

Но верность странную хранил я и храню

    Несказанному договору.

 

Неясны до конца для нас ни одному

Ни устье, ни исток божественного чувства,

И лишь нечаянно блик озаряет тьму

    Сквозь узкое окно искусства.

 

Да изредка в ночи пустынная тоска

Роясь, заискрится в твоем прекрасном взоре, -

Печаль старинных царств, под золотом песка

    Уснувших в непробудном море.

 

Тогда смущенье нас и трепет обоймёт,

Мы разнимаем взор, молчим, страшась ответа,

Как будто невзначай мы приоткрыли вход

    В алтарь, где спит ковчег завета.

 

Одна и та же мысль пронзит обоих нас,

И жизнь замедлит шаг – нежнее, чутче, строже,

И мы становимся друг другу в этот час

    Ещё дороже.

 

1936

Над Нерусой ходят грозы...

 

Над Нерусой ходят грозы,

В Чухраях грохочет гром, -

Бор, стога, ракиты, лозы -

Всё украсив серебром.

 

Весь в широких, вольных взмахах,

По траве, сырой от рос,

Бродит в вышитых рубахах

Буйной поймой сенокос.

 

Только ты, мой холм безлесный,

Как раздел грозовых туч,

В синеве блестишь небесной

Меловым изгибом круч.

 

Плещут весла перевоза

У прибрежья: там, внизу,

Ярко-красные стрекозы

Плавно никнут на лозу.

 

А поднимешься на гребёнь -

Сушь, бурьяны, знойный день,

Белых срывов жгучий щебень,

Пятна дальних деревень...

 

Льнут к нему леса и пашни,

Как дружина к королю...

Я люблю его как башню:

Высь дозорную люблю.

 

1934

Над талыми кровлями ранней весной...

 

Над талыми кровлями ранней весной

Призывные ветры нам шлёт юго-запад:

В них - жизнь непохожих народов, и зной,

Густых виноградников приторный запах.

 

Пьянящие образы их на лету

Лови, и услышишь - в горячем просторе -

Лязг якорной цепи в далёком порту

И ропот и смех лучезарного моря.

 

И, в море отчалив, споют издали

Солёные, пёстрые, рваные флаги

Про женщин тебе неизвестной земли,

Про гавани, бури и архипелаги.

 

Мечта зазвенит, как натянутый лук,

В младое скитальчество, в мир многолюдный,

И звонкими брызгами блещущий юг

Ворвётся в твои безысходные будни.

 

И станет постылым знакомый причал,

Твое ремесло и поденная плата...

О, бросить бы жизнь на кочующий вал,

Поверив лишь морю, как старшему брату!

 

Но ветру и волнам, их вольной хвале

Ответишь ты страстным и жалобным стоном,

Прикован, недвижен, - как кедр на скале -

Меж синью морей и песком раскалённым.

 

1939

Наитье зоркое привыкло...

 

Наитье зоркое привыкло

Вникать в грозящий рухнуть час,

В размах чудовищного цикла,

Как вихрь летящего на нас.

 

Увидел с горного пути я,

Зачем пространства - без конца,

Зачем вручила Византия

Нам бремя царского венца.

 

И почему народ, что призван

Ко всеобъемлющей любви,

Подменой низкой создал призрак,

Смерчем бушующий в крови.

 

Даль века вижу невозбранно,

А с уст - в беспамятстве, в бреду,

Готова вырваться осанна

Паденью, горю и суду.

 

Да, окоём родного края

Воспламенится, дрогнув, весь;

Но вижу, верю, слышу, знаю:

Пульс мира ныне бьется здесь.

 

И победитель - тот, что скоро

Смешает с прахом плоть Москвы -

Он сам подсуден приговору

Владык, сверкающих, как львы.

 

По-новому постигло сердце

Старинный знак наш - Третий Рим,

Мечту народа-страстотерпца,

Орлом парящую над ним.

 

1945

Не блещут кремлевские звезды...

 

Не блещут кремлевские звезды.

Не плещет толпа у трибуны.

Будь зорок! В столице безлунной

Как в проруби зимней, черно...

Лишь дальний обугленный воздух

Прожекторы длинные режут,

Бросая лучистые мрежи

Глубоко на звездное дно.

 

Давно догорели пожары

В пустынях германского тыла.

Давно пепелище остыло

И Новгорода, и Орла.

Огромны ночные удары

В чугунную дверь горизонта:

Враг здесь! Уже сполохом фронта

Трепещет окрестная мгла.

 

Когда ж нарастающим гудом

Звучнеют пустые высоты

И толпы в подземные соты

Спешат, бормоча о конце, -

Навстречу сверкают, как чудо,

Параболы звезд небывалых:

Зеленых, серебряных, алых

На тусклом ночном багреце.

 

Читай! В исполинском размахе

Вращается жернов возмездья,

Несутся и гаснут созвездья,

Над кровлями воет сполох, -

Свершается в небе и в прахе

Живой апокалипсис века:

Читай! Письмена эти - веха

Народов, и стран, и эпох.

 

декабрь 1941

Не Дуггур ли?

 

Духовной похотью томим,

Червём клубящимся терзаем,

Брёл по урочищам нагим

Я в поисках за нижним краем.

 

Никто не знал, что груз греха

Нести привык я, успокоясь;

Что смертной тишиной тиха

Полураздавленная совесть.

 

Я брёл сквозь низость и позор,

Не слыша мук ничьих, ни стонов,

И различал мой тусклый взор

Лишь тусклые глаза притонов.

 

Дар человека - звуки слов -

Утратив ради страстной дрожи,

Из-под ворот, из-за углов

Клубились, ухмыляясь, рожи.

 

Они вползали в окна, в дверь,

И каждый извивался прядью,

И каждый полз, нагой как зверь,

Навстречу братскому исчадью.

 

И жажда тошная росла:

Вот так же биться в струях пыли,

Забыть, что были два крыла,

Как эти скопища забыли.

 

Нет, глубже! ниже! В тот испод,

Куда не смеют даже клочья,

Где гаснет время, гаснет счет,

Где никакого средоточья.

 

1950

Не из хроник столетий, не из дымки преданья...

 

Не из хроник столетий, не из дымки преданья

Это жгучее знанье разрушающих сил.

Сам я черпал из духа

                    этот опыт восстанья,

Терпкий оцет паденья

                    добровольно вкусил.

 

И, проплыв Ахероном к мировому низовью,

В лабиринте открыл я

                    предпоследнюю дверь:

Оттого - этот тяжкий

                    стих, сочащийся кровью,

Стих, влачащийся к дому,

                        как израненный зверь.

 

Плачь, Великое Сердце необъятной вселенной,

Плачь, родник состраданья беспредельного, - плачь.

Плачь о жалобных сонмищах,

                          о темницах геенны,

Где несчастнее пленников сам тюремщик - палач.

 

Плачь, Великое Сердце, о бездомных скорлупах,

Чей удел невозвратный

                     мог быть строг и велик;

О мятущихся хлопьях на последних уступах,

Обо всех, утерявших

                   человеческий лик!

 

Глубочайшая тайна - попущенье Господне

Мировому страданью и могуществу зла:

Не зажгутся созвездья в глубине преисподней

И секира возмездья

                  не разрубит узла.

 

Плачет клир серафимов, стонут в безднах химеры,

Воют звери-стихии в круговой ворожбе,

И ни совесть, ни разум - только жгучая вера

Чует дальнюю правду

                   в непроглядной судьбе.

 

1950

Не как панцирь, броня иль кираса...

 

Не как панцирь, броня иль кираса

На груди беспокойного росса,

Но как жизнетворящие росы -

Для народов мерцанье кароссы:

Для тевтонов, славян, печенегов,

Для кибиток, шатров и чертогов,

И для даймонов, и для раруггов -

От вершин до подземных отрогов.

 

Было раньше любых человечеств,

Раньше всех исторических зодчеств,

То, что брезжит в зерцалах провидчеств,

В отшлифованных гранях пророчеств:

В дни, когда первообразы спали

В пламенах, как в первичной купели,

Ей назначилось Богом - быть строгой

Первоангела первой подругой.

   И ступить через этот порог

   Не умел искуситель и враг.

 

Принимали крылатые духи

От нее светотканое тело,

И в любом ее смехе и вздохе

Само небо смеяться хотело.

О, не жегшее пламенем пламя!

Зла и мук не знававшее племя!

Красотою цвело это семя

И звучало Лилит ее имя.

 

Но творец сатанинского плана

Самозванцем проник в ее лоно.

И страшнее горчайшего плена

Стал ей плод рокового урона.

Человечества, стаи и хоры -

Все содружества Шаданакара

Понесли в себе ждущее кары

Семя дьявольское - эйцехоре.

   И подпал, на отчаянье скор,

   Мир закону мечей и секир.

 

И низверглась Лилит из сапфирных

Лучезарных высот светотворных

До геенн планетарных - пурпурных,

Рыжих, бурных, оранжевых, чермных.

Ее двойственный знак неизбежен

Над любым, будь он горд иль ничтожен;

Путь сквозь мир без нее невозможен,

С ней же - горек, извилист, мятежен.

 

Точно мех рыжеватого тигра,

Ее край - топко душный, как тундра...

На Руси же лицо ее - Дингра,

Дочерь Дня, но рабыня Гагтунгра.

 

1958

Не летописью о любви...

 

Не летописью о любви,

Не исповедью назови

   Ты эту повесть:

Знаменовалась жизнь моя

Добром и злом, но им судья -

   Лишь Бог да совесть.

 

Мой сказ - про жизнь души второй.

Бросая брызги лишь порой

   На брег событий,

С младенчества шумел поток

Мечтаний, горя, снов, тревог,

   Идей, наитий.

 

Кто над стихом моим стоит,

Как друг суровый говорит:

   - Будь смел и зорок, -

Пером жестоким запиши

Весь апокалипсис души,

   Весь бунт, весь морок;

 

Безумных лет кромешный жар

И путеводный свет Стожар

   В любой секунде

Тех непроглядных, вьюжных дней,

Да вспыхнет гимном перед Ней

   Твой De profundis.

 

Пусть странен, режущ и угрюм

Деяний, вымыслов и дум

   Звучащий слиток.

Кто понял высший твой расчёт,

Тот с бережливостью прочтёт

   Сказ мук и пыток.

 

И пусть глумится суд людской

Над непонятною тоской

   И тёмной славой:

Твой сказ дойдет до тех, кто был

Слепим не отблеском светил.

   Но адской лавой.

 

1950

Не мнишь ли ты, что эгоизм и страх...

 

Не мнишь ли ты, что эгоизм и страх

Пустынников в трущобу уводили?

Кто б ни был прав, но в ангельских мирах

Дивятся лучшие их неприметной силе.

 

Нет, не забыл я страшные века,

Гнетущий пласт нужды, законов, быта,

Куда людская жгучая тоска

Была судьбой, как семя в прах, зарыта.

 

Когда от битв дымился каждый дол,

Когда бедой грозились злые дали,

Одни лишь схимники свой наивысший долг

Своею жизнью молча утверждали.

 

Хмель естества дотла испепелив,

Приняв в народе имя страстотерпцев,

Страданье твари - птиц, людей и нив

Они впитали целокупным сердцем.

 

Ушкуйник, смерд, боярин и купец

Их, как владык таинственных, просили

Внести за них сокровище в ларец -

В незримый Кремль, в небесный Град России.

 

За грех царей, за буйства пьяных сел,

За кривду войн, за распри, за разруху,

Они за нас - за всех, за вся, за всё -

Несли страду и горький подвиг духа. -

 

В наш поздний век - кто смеет на Руси

Измерить мощь молитвы их смиренной,

Кто изъяснит, чья помощь в небеси

Её хранит над самою геенной?

 

Нет боле чуда? - Ложь! - Есть чудеса,

Я каждый миг их отголоскам внемлю,

Есть внутренний затвор, скиты, леса,

Есть тайные предстатели за землю.

 

Пусть многогранней стала вера их

И больше струй вмещает гибкий догмат,

Но древний дух всё так же твёрд и тих,

Необорим и грузом бед не согнут.

 

1950

* * *

 

Не помним ни страстей, ни горя, ни обид мы,

Воздушный светлый вал принять в лицо спеша,

Когда от образов, одетых в звук и ритмы,

Как странник в ураган, замедлит путь душа.

 

Глаза ослеплены. Кипенье, колыханье

Всё ширится, растёт – лица не отвернуть –

И чьё-то чуждое, огромное дыханье

Внедряется и рвёт, как ветром встречным, грудь.

 

Всё смолкнет. Даль чиста. И мудрые ладони

Несут нас как ладья в стихающем русле

На солнечную гладь ликующих гармоний,

Чьей славы не вместят напевы на земле.

Не ради звонкой красоты...

 

Не ради звонкой красоты,

Как, может быть, подумал ты,

    Не блеска ради

Ввожу я новые слова,

Так странно зримые сперва

    Вот здесь, в тетради.

 

В словах испытанных - уют.

Но в старые мехи не льют

    Вина младого.

Понятьям новым - новый знак

Обязан дать поэт и маг,

    Искатель слова.

 

Нет, я из книг их не беру.

Они подсказаны перу

    Златыми снами.

Они - оттуда, где звенят

Миры других координат,

    Соседних с нами.

 

1955

Неистощим, беспощаден...

 

Неистощим, беспощаден

Всепроникающий зной,

И путь, мимо круч и впадин,

Слепит своей желтизной.

 

Но тело все еще просит

Идти по полям, идти

Изгибами - в ржи и просе

Змеящегося пути.

 

Люблю это жадное пламя,

Его всесильную власть

Над нами, как над цветами,

И ярость его, и страсть;

 

Люблю, когда молит тело

Простого глотка воды...

...И вот, вдали засинело:

Речушка, плетни, сады,

 

И белая церковь глядится

Из кленов и лип - сюда,

Как белоснежная птица

Из мягкой листвы гнезда.

 

1936

Нет, - то не тень раздумий книжных...

 

Нет, - то не тень раздумий книжных,

Не отблеск древности... О, нет!

Один и тот же сон недвижный

Томит мне душу столько лет.

 

Ансамбль, еще не превзойденный,

Из зданий, мощных, как Урал,

Сомкнувших в сини полуденной

Свой беломраморный хорал.

 

И белоснежным великаном

Меж них - всемирный Эверест:

Над облаками, над туманом

Его венцы и странный крест.

 

Он - кубок духа, гость эфира,

Он веры новой торжество:

Быть может, храмом Солнца Мира

Потомство будет звать его.

 

Но поцелую ль эти камни,

В слезах склонясь, как вся страна,

Иль только вещая тоска мне

Уделом горестным дана?

 

Но если дух страны подвигнут

На этот путь - где яд тоски?

Гимн беломраморный воздвигнут

В урочный срок

              ученики!

 

1950

Нет, младенчество было счастливым...

 

Нет, младенчество было счастливым:

Сосны млели в лесу от жары;

Между скал по укромным заливам -

Мой корабль из сосновой коры;

Строить гавань волшебному флоту,

Брызгать, бегать, и у заворота

Разыскать заколдованный чёлн;

Растянуться на камне нагретом

Иль учиться сбивать рикошетом

Гребешки набегающих волн.

 

А вокруг, точно грани в кристалле -

Преломлённые, дробные дали,

Острова, острова, острова,

Лютеранский уют Нодендаля,

Церковь с башенкой и синева.

 

В этот мир, закипев на просторе,

По проливам вторгался прибой:

Его голосу хвойное море

Глухо вторило над головой.

А когда наш залив покрывала

Тень холодная западных скал,

Я на эти лесистые скалы

Забирался и долго искал;

 

Я искал, чтобы вольные воды

Различались сквозь зыбкие своды,

И смотрел, как далёко внизу

Многотрубные шли пароходы,

Будоража винтом бирюзу.

Величавей, чем горы и люди,

Был их вид меж обрывов нагих,

Их могучие, белые груди

И дыханье широкое их.

 

Я мечтал о далёких причалах,

Где опустят они якоря,

О таинственно чудных началах

Их дорог сквозь моря и моря.

 

А когда из предутренней дали

Голоса их сирен проникали

И звучали, и звали во сне -

Торжествующий и беззакатный,

Разверзался простор неохватный,

Предназначенный в будущем мне.

 

Помню звук: нарастающий, медный,

Точно праздничный рокот трубы,

Точно шествие рати победной

После трудной и страстной борьбы.

Словно где-то, над вольною влагой,

Мощный город, подобный

Трепетал миллионами флагов

Пред эскадрой на пенном валу.

 

Был другой: весь смеющийся, свежий,

Он летел от баркасов, от мрежей,

Блеском утра насквозь просиян:

В нём был шум золотых побережий

И ласкающий их океан.

И я знал, что отец мой на яхте

Покидает седой Гельсингфорс,

Солнце жжёт на полуденной вахте

Белым кителем стянутый торс.

 

Третий голос был вкрадчивый, сонный,

Беспокоящий, неугомонный:

Полночь с южной, огромной луной;

Странной негой, струной монотонной

Он надолго вставал надо мной.

 

Но ещё был четвертый; не горем,

Не борьбою, не страстью томим,

Но вся жизнь мне казалась - лишь морем,

Смерть - желанной страною за ним.

Всё полней он лился, всё чудесней,

Будто мать в серебристом раю

Пела мне колыбельную песню

И баюкала душу мою.

И всё дальше, в блаженные сини,

Невозвратный корабль уплывал,

Белый-белый, как святочный иней,

Как вскипающий пенами вал.

 

1935

Нет, не боюсь языческого лика я...

 

Нет, не боюсь языческого лика я:

      Шмель, леший, дуб -

Мне любо все, - и плес, и чаща тихая,

      И я им люб.

 

Здесь каждый ключ, ручей, болотце, лужица

      Журчат мне: пей!

Кричат дрозды, кусты звенят и кружатся,

      Хмелит шалфей,

 

Спешат мне тело - дикие, невинные -

      В кольцо замкнуть,

Зеленым соком стебли брызжут длинные

      На лоб, на грудь,

 

Скользят из рук, дрожат от наслаждения,

      Льют птичий гам,

Касаясь, льнут, как в страстном сновидении,

      К вискам, к губам,

 

Живые листья бьют об плечи темные...

      В проемы чащ

Кидают под ноги луга поемные

      Медвяный плащ,

 

Бросают тело вниз, в благоухание,

      Во мхи, в цветы.

И сам не знаешь в общем ликовании:

      Где - мир, где - ты.

 

1950

Нет, не юность обширная...

 

Нет, не юность обширная,

В грозе, ветрах и боренье:

Детство! Вот - слово мирное,

Исполненное благодаренья.

 

Прозрачнейшее младенчество

С маленьким, лёгким телом,

Когда ещё снится отечество,

Где ангелы ходят в белом;

 

Просветы, как окна узкие,

В белое и в золотое

Сквозь ритмы стихов и музыки

Пронзающие красотою;

 

Вдали - сирены туманные,

Призыв кораблей тревожных,

Вблизи - творения странные,

Которых постичь невозможно:

 

Медузы, смешные крабышки,

Ищущие пристанищ...

Об этом не скажешь бабушке,

Но думать не перестанешь.

 

А волны катятся свежие,

Огромные и голубые;

На валунах прибрежия -

Водоросли сырые;

 

А чайки: зачем они сердятся?

Кто они? и откуда?..

И властно хлынет в сердце моё

Тоска забытого чуда.

 

И станет такой печальною,

Непоправимой и острой,

Как будто душа причалила

К забытому всеми острову.

 

1936

Нет...

 

Нет:

Втиснуть нельзя этот стон, этот крик

                           В ямб:

  Над

Лицами спящих - негаснущий лик

                           Ламп,

  Дрожь

Сонных видений, когда круговой

                           Бред

  Пьешь,

Пьешь, задыхаясь, как жгучий настой

                           Бед.

 

  Верь:

Лязгнут запоры... Сквозь рваный поток

                           Снов

  Дверь

Настежь - «Фамилия?» - краткий швырок

                           Слов, -

  Сверк

Грозной реальности сквозь бредовой

                           Мрак,

  Вверх

С шагом ведомых совпавший сухой

                           Шаг,

  Стиск

Рук безоружных чужой груботой

                           Рук,

  Визг

Петель - и - чинный, парадный, другой

                           Круг.

 

  Здесь

Пышные лестницы; каждый их марш

                           Прям;

  Здесь

Вдоль коридоров - шелка секретарш -

                           Дам;

  Здесь

Буком и тисом украшен хитро

                           Лифт...

  Здесь

Смолк бы Щедрин, уронил бы перо

                           Свифт.

 

  Дым

Пряно-табачный... улыбочки... стол...

                           Труд...

  Дыб

Сумрачной древности ты б не нашел

                           Тут:

  Тишь...

Нет притаившихся в холоде ям

                           Крыс...

  Лишь

Красные капли по всем ступеням

                           Вниз.

 

  Гроб?

Печь? лазарет?.. - Миг - и начисто стерт

                           След,

  Чтоб

Гладкий паркет заливал роковой

                           Свет.

 

1949

* * *

 

Ни кровью, ни грубостью праздников,

Ни безводьем духовных рек,

Ни кощунством, ни безобразием

Победить не властен наш век.

 

В дни татар находили отшельники

По скитам неприметный кров,

И смолисто-грустные ельники

Стерегли свечу от ветров.

 

Каждый нищий, каждый калека

Мог странничать, Бога ища, –

А ты, мой товарищ по веку,

Заперт, и нет ключа.

 

Чтоб враг не узнал вседневный,

О чем сердце поет в ночи,

Как молчальник скитов древних,

Опустив веки, – молчи.

 

Тишины крепостным валом

Очерти вкруг себя кольцо

И укрой молчанья забралом

Человеческое лицо.

Но Запад прав: мы – дикари, мы – дети...

 

Но Запад прав: мы – дикари, мы – дети.

Страсть к жизни, жар, безудерж молодой

Чуженародной мудростью столетий

Чуть скованы... Сверкающей уздой

 

Науки, чисел, вер, идей заёмных

Как покорить неизжитую страсть,

Что нас влечёт, всё забывая, пасть

К земле, и плыть в её объятьях тёмных?

 

И европеец в чинном пиджаке,

До самых глаз затянутый приличьем,

На палубе под вольным гамом птичьим

Плывущий по тропической реке

 

Вдоль деревень, где злой и полнокровный

Зной гонит пот по бронзовым телам -

Он нам противен, как скопец духовный,

Как биржевик, вступающий во храм.

 

Мы молоды. И, выходя в дорогу

К кострам у неисхоженной тропы,

Берём с собой лишь сухарей немного,

Соль, сахар, чай да пригоршню крупы.

 

Ведь в реках плавных – рыба в изобильи

И ягод полны добрые леса.

Мы не храним от ветра волоса,

Подошв – от ласк росы, песков и пыли,

 

И солнце-друг веселым острием

Щекочет нас сквозь рваную рубаху:

Ведь ничего нет драгоценней праха

Родной земли и воздуха её!

 

Но яд, порой, тревожней и древнее

У нас в крови шевелит южный зной,

И знает тело, понимать не смея,

Как сладко пахнет дикий перегной;

 

На дне веков таимый корень рода

В тот миг оно в стихиях узнает,

Когда не знал ни Бога, ни народа

Наш праотец – один во мгле болот;

 

Когда, гонясь за бурошёрстным вепрем,

Упругий, быстрый, хищный и нагой,

Он гибко полз, и мягок под ногой

Был прах земли по жирно-влажным дебрям.

 

А вечером, когда, за клубом клуб,

Под шорох вай с трясин ползли туманы -

Сложив костёр, он вверх, как обезьяна,

Вскарабкивался на широкий дуб.

 

Там, с женщиной и с черноглазым сыном,

В лиановом дремал он гамаке,

Пока слоны трубили по долинам

И едкой кровью пахло на реке.

 

Кто колебал трепещущие кроны?

Что слышал он в те ночи на весу?..

Опустевали чьи-то – в тучах – троны,

Огромный шаг кровь леденил в лесу,

 

Смолкал сам тигр, в кострах чернели угли,

В ночных затонах лотос расцветал,

Когда весь мир, как храмовый портал,

Встречал, склонясь, Хранительницу Джунглей.

 

Не оттого ль вершин широкий шум

И в ясный день, и в полночь, и в ненастье

С такой тоской, с такою странной страстью

Мы слушаем, без речи и без дум?

 

Забудь, мой друг! Ни вепрь, ни тигр, ни кобра

Не зашуршат у мирного костра,

А те, чья власть листву колеблет – добры,

Как чуткая и нежная сестра.

 

1936

Но папоротник абажура...

 

...Но папоротник абажура

Сквозит цветком нездешних стран...

Бывало, ночью сядет Шура

У тихой лампы на диван.

Чуть слышен дождь по ближним крышам.

Да свет каминный на полу

Светлеет, тлеет - тише, тише,

Улыбкой дружеской - во мглу.

 

Он - рядом с ней. Он тих и важен.

Тетрадь раскрытая в руке...

Вот плавно заструилась пряжа

Стихов, как мягких струй в реке.

Созвездий стройные станицы

Поэтом-магом зажжены,

Уже сверкают сквозь страницы

«Неопалимой Купины».

И разверзает странный гений

Мир за мирами, сон за сном,

Огни немыслимых видений,

Осколки солнц в краю земном.

Но вдаль до поздних поколений

Дойдут ли скудные листы

Сквозь шквалы бурь и всесожжений,

Гонений, казней, немоты?

Иль небывалое творенье

Живой цветок нездешних стран -

Увянет с тем, кому горенья

Суровый жребий свыше дан?

Сквозь щель гардин шумит ненастье,

Но здесь - покой, здесь нет тоски,

Здесь молча светится причастье

Благословляющей руки.

Здесь многокнижными ночами

Монах, склонившись на копьё,

Следит недвижными очами

Крещенье странное моё.

Годину наших дней свинцовых

Он осенил своим крестом,

Он из глубин средневековых

Благословляет бедный дом;

И под тенями капюшона,

На глади древнего щита,

Лишь слово Zeit - печать закона -

Ясна, нетронута, чиста.

 

Текут часы. Звучат размеры,

Ткут звуковой шатёр, скользя...

И прежней правды, дальней веры

Чуть брезжит синяя стезя.

Но над лазурью - башни, башни,

Другой кумир, иной удел...

 

- Будь осторожен вдвое! Страшный

Соблазн тобою завладел. -

 

Так говорит сестра. Но мигом

Уж не рассеется дурман...

Она откладывает книгу

На свой синеющий диван.

Все измышленья в темень канут

От этой ласковой струи...

 

- Спокойной ночи, мальчик, - глянут

Глаза сестры в глаза мои.

И еле-зримо, - смутно, смутно -

Не знаю где, какой, когда -

Нездешней правды луч минутный

Скользнёт в громаду тьмы и льда.

 

1946

Но, как минута внезапной казни...

 

Но, как минута внезапной казни,

Ринутся в душу в самом конце

Образы неповторимой жизни,

Древнюю боль пробудив в творце.

 

Смертной тоски в этот миг не скрою

И не утешусь далью миров:

К сердцу, заплакав, прижму былое -

Мой драгоценнейший из даров.

 

Пусть он греховен, - знаю! не спорю!

Только люблю я, - люблю навек.

Ты не осудишь слабость и горе:

Господи! ведь я человек.

 

Верую. Доверяюсь. Приемлю.

Всё покрываю единым ДА.

Только б ещё раз - на эту землю,

К травам, к рекам, к людям, сюда.

 

1950

Ночлег

 

Туман в ложбинах течет, как пена,

Но ток нагретый я в поле пью:

На жниве колкой - охапка сена,

Ночлег беспечный в родном краю.

 

Вон там, за поймой, синей, чем море,

Леса простерли свои ковры...

Земля хранит еще, мягко споря,

Накал прощальный дневной жары.

 

Утихла пыль над пустой дорогой

И гул на гумнах умолк в селе,

И сон струится луной двурогой,

Светясь и зыблясь, к моей земле.

 

И все туманней в ночных равнинах

Я различаю - стога, лозу,

И путь, пройденный в лесах долинных,

В болотах, в дебрях - вон там, внизу.

 

За путь бесцельный, за мир блаженный,

За дни, прозрачней хрустальных чаш,

За сумрак лунный, покой бесценный

Благодарю Тебя, Отче наш.

 

1936

Ночь горька в уединённом доме...

 

Ночь горька в уединённом доме.

В этот час - утихшая давно -

Плачет память. И опять в истоме

Пью воспоминанья, как вино.

 

Там, за городскими пустырями,

За бульваром в улице немой

Спит под газовыми фонарями

Снег любви зеленоватый мой.

 

Отдыхай под светом безутешным,

Спи, далёкий, невозвратный - спи.

Годы те - священны и безгрешны,

Справедливы, как звено в цепи.

 

Но зачем же головокруженье

Захватило сердце на краю

В долгий омрак страстного паденья,

В молодость бесславную мою?

 

Как расширить то, что раньше сузил?

Как собрать разбросанное псам?

Как рассечь окаменевший узел,

Как взрастить, что выкорчевал сам?

 

И брожу я пленником до света

В тишине моих унылых зал...

Узел жизни - неужели это,

Что я в молодости завязал?

 

1939

Ночь снизошла, всю ложь опровергая...

 

Ночь снизошла, всю ложь опровергая.

Забылся день, подобный чертежу...

К твоим вратам. Обитель всеблагая,

Очами внутренними подхожу.

 

Вот, стройный пик, как синий конус ночи,

Как пирамида, над хребтами встал:

Он был, он есть живое средоточье,

Небесных воль блистающий кристалл.

 

Он плыл, звуча, ковчегу Сил подобный,

Над гребнями благоговейных гор,

И там, на нем, из синевы загробной,

Звенел и звал невоплотимый хор:

 

Тот клир святых, чьи отзвуки благие

Я ждал, искал, как полустертый след,

В стихах поэтов, в ритмах литургии,

В преданиях первонародных лет...

 

1936

Нэртис

 

Не может явленным

Быть в этом мире,

Но лишь представленным

Все шире, шире,

Желанно-чаемым

Тепло такое

В неомрачаемом

Ничем покое.

 

От века мучая,

Язвя, пылая,

Угасла жгучая

Тоска былая:

Овеян воздухом

Другого слоя,

Окрепнешь отдыхом,

Забудешь злое.

 

Как белоснежные

Покровы к ране,

Заботы нежные

Взошедших ране

И совершенствование

Длящих ныне

В мирах, где Женственность

Поет о Сыне.

 

Блаженно-лунное,

Безгрешней снега,

Бдит белорунное

Благое небо.

Ты - в зыбке радужной,

В ней - мягче пуха:

Младенец радостный

Вселенной Духа.

 

Не омрачаясь

И не скудея,

Льет безначальная

Богоидея

В тебя Свой замысел,

Праобраз горний,

Как свет на завязи,

На цвет и корни.

 

И голос женственный,

До края полный

Любовью жертвенной,

Звенит как волны, -

То - колыбельное

Над сердцем пенье,

То - запредельное

Духорожденье.

 

1955

О полузабытых

 

Народная память хранит едва

   Деяния и слова

Тех, кто ни почестей, ни торжества

          Не пожинал искони;

Громом их доблести не сотрясен

   Сумрачный строй времен;

Дальним потомкам своих имен

          Не завещали они.

 

Есть безымянность крупин песка,

   Винтиков у станка,

Безликость капель, что мчит река

          Плещущего бытия;

Их - миллиарды, и в монолит

   Всякий с другим слит;

Этому множеству пусть кадит

          Гимны - другой, не я.

 

Но есть безымянность иных: свинцов

   Удел безвестных борцов -

Вседневных подвижников и творцов

          Деятельной любви.

Встань перед ними, воин-поэт,

   Славою мира одет, -

Перечень звучных своих побед

          Надвое разорви.

 

Эти - прошли в города и в поля,

   Со множеством жизнь деля, -

Врачи, священники, учителя,

          Хозяйки у очагов;

И, лязгая, сдвиги эр не сотрут

   Их благодатный труд,

Ни уицраор, ни демоны смут,

          Ни ложь друзей и врагов.

 

Они умирали - не знаю где:

   В дому или на борозде.

В покое ли старости или в труде, -

          Но слой бытия сквозь слой

Им разверзал в высоте миров

   Всю щедрость своих даров,

И каждый включался в белый покров

          Над горестною страной.

 

Пусть мир не воздаст ни легендой им,

   Ни памятником гробовым,

Но радость нечаянную - живым

          Они бесшумно несут;

Они проникают в наш плотный быт -

   Он ясен им и открыт, -

Их теплым участьем одет и омыт

          Круг горьких наших минут.

 

Никто не умеет их путь стеречь,

   Никто не затеплит свеч,

Никто не готовит богатых встреч,

          Никто не скажет «спаси», -

Но жаль, что туманная старина

   Укрыла их имена,

Когда-то в промчавшиеся времена

          Звучавшие на Руси.

 

1957

О, не всё ль равно, что дума строгая...

 

О, не всё ль равно, что дума строгая

В тишине, подобно скрипачу,

Тайным зовом струны духа трогала

В эти дни, отверзтые лучу;

Заглушала еле внятной жалобой

Южных волн звенящую парчу...

Этой песнью, что как стон звучала бы,

Золотых стихов не омрачу.

 

Но грустней, грустней за листопадами

Солнце меркло в поздней синеве...

Гном-ноябрь меж грузными громадами

Оборотнем шмыгал по Москве.

Оседала изморозь бездомная

В побуревших скверах на траве,

И в крови заныла горечь тёмная,

Как вино в похмельной голове.

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

В страшный год, когда сбирает родина

Плод кровавый с поля битв, когда

Шагом бранным входят дети Одина

В наши сёла, в наши города -

Чище память, сердце молчаливее,

Старых распрь не отыскать следа,

И былое предстаёт счастливее,

Целокупней, строже, чем тогда.

 

Сохраню ль до смертных лет, до старости,

До моей предсмертной тишины

Грустный пламень нежной благодарности,

Неизбежной боли и вины?

Ведь не в доме, не в уютном тереме,

Не в садах изнеженной весны -

В непроглядных вьюгах ты затеряна,

В шквалах гроз и бурь моей страны.

 

Лишь не гаснут, лёгкие, как вестницы,

Сны о дальнем имени твоём,

Будто вижу с плит высокой лестницы

Тихий-тихий, светлый водоём.

Будто снова - в вечера хрустальные

Мы проходим медленно вдвоём

И опять, как в дни первоначальные,

Золотую радость жизни пьём.

 

1942

О, не так величава - широкою поймой цветущею...

 

О, не так величава - широкою поймой цветущею

То к холмам, то к дубравам ласкающаяся река,

Но темны её омуты под лозняковыми кущами

       И душа глубока.

 

Ей приносят дары - из святилищ - Неруса цветочная,

Шаловливая Навля, ключами звенящая Знобь;

С ней сплелись воедино затоны озёр непорочные

       И лукавая топь.

 

Сказок Брянского леса, певучей и вольной тоски его

Эти струи исполнены, плавным несясь серебром

К лону чёрных морей мимо первопрестольного Киева

       Вместе с братом Днепром.

 

И люблю я смотреть, как прибрежьями, зноем сожжёнными,

Загорелые бабы спускаются к праздной воде,

И она, переливами, мягко-плескучими, сонными,

       Льнёт к весёлой бадье.

 

Это было всегда. Это будет в грядущем, как в древности,

Для неправых и правых - в бесчисленные времена,

Ибо кровь мирозданья не знает ни страсти, ни ревности,

       Всем живущим - одна.

 

1950

О, превышающий ангелов! Страшно...

 

О, превышающий ангелов! Страшно

    Словом коснуться этих пучин,

Скрытых исконно личиной всегдашнею

    Видимых следствий,

                      зримых причин.

Что Ты осуществлял, что загадывал -

    Звуками, знаками

                    как объясню

Тем, кто под маску еще не заглядывал

    Прошлому и настоящему дню?

 

Если над горестной нивою тощею

    В поте кровавом народ мужал -

Сам Ты мужал

            с удвоенной мощью,

    Мудрость восполнил, зрелость стяжал.

Но это после...

               А в сумрачной древности -

    Солнечный Мальчик

                     с таких миров,

Бросить докуда в праведной ревности

    Даже святой не дерзнет

                          свой зов!

 

Разум Твой - над сраженьями, ратями

    Чудным воспоминаньем сверкал,

Ты созерцал труды своих братьев -

    Дальних затомисов

                     белый портал.

Ты созерцал свою цель, свой Город,

    Храм Солнца Мира

                    в том краю,

Где, одолев многобурный морок,

    С Навною скрестишь

                      душу свою.

 

Ты созерцал,

            как Звента-Свентана

    Дочерью сходит с небес

                          в ваш брак

И, убелив народы и страны,

    Ставит над миром людей

                          свой знак:

Братством грядущего. Розою Мира,

    Будущей Церковью

                    вмещена,

Воплощена же -

              в ткани эфира,

    Белому Агнцу

                Дева-Жена.

 

Так -

     лишь мальчик сперва,

                         а не позднею

    Мудростью мудрый,

                     не Ветхий Деньми,

Будешь ли понят Ты временем грозным,

    Яростными моими детьми?

 

Как, слепотой и гордыней обманутые,

    Не обесчестят хулой Твоих дел?..

Страшно

       Твой лик приближать из тумана.

    Пусть же поймет

                   лишь тот,

                            кто зрел.

 

1956

Обсерватория. Туманность Андромеды

 

Перед взором Стожар -

    бестелесным, безгневным, безбурным -

Даже смертный конец

    не осудишь и не укоришь...

Фомальгаутом дрожа,

    золотясь желтоватым Сатурном,

Ночь горящий венец

    вознесла над уступами крыш.

 

Время - звучный гигант,

    нисходящий с вершин Зодиака, -

В строй сосчитанных квант

    преломляется кварцем часов,

Чтобы дробно, как пульс,

    лампы Круглого Зала из мрака

Наплывали на пульт

    чередой световых островов.

 

С мягким шорохом свод

    и рефрактор плывут на шарнирах,

Неотступно следя

    в глухо-черных пространствах звезду:

Будто слышится ход

    струнным звоном звучащего мира,

Будто мерно гудят

    колесницы по черному льду.

 

Это - рокот орбит,

    что скользят, тишины не затронув;

Это - гул цефеид,

    меж созвездий летящих в карьер;

То - на дне вещества

    несмолкающий свист электронов,

Невместимый в слова,

    но вмещаемый в строгий промер.

 

И навстречу встает,

    как виденье в магическом круге,

Воплощенный полет -

    ослепительнейшая мечта -

Золотая спираль

    за кольцом галактической вьюги,

Будто райская даль -

    белым заревом вся залита.

 

Будто стал веществом -

    белым сердцем в ее средоточье -

Лицезримым Добром -

    сам творящий материю Свет;

Будто сорван покров,

    и, немея, ты видишь воочью

Созиданье миров,

    и созвездий, и солнц, и планет.

 

Вот он, явный трансмиф,

    глубочайшая правда творенья!

Совершенный зенит,

    довременных глубин синева!..

И, дыханье стеснив,

    дрожь безмолвного благоговенья

Жар души холодит

    у отверзтых ворот Божества.

 

1950

Одержание

 

Я не знал, кто рубин Мельпомены

В мою тусклую участь вонзил,

Кто бичом святотатств и измены

Все черты мои преобразил.

 

Только знаю, что горькие чары

Мне даны бичеваньем его;

Что овеяны нимбом пожара

Весь удел мой и всё существо.

 

И всё явственней, всё непостижней

Самому мне тот жар роковой,

Опаляющий венчики жизней,

Провожаемый смутной молвой.

 

Прохожу через тёмные лавры,

Через угли стыда прохожу, -

Дни и ночи гудят, как литавры, -

То ли к празднику, то ль к мятежу.

 

Глубока моя тёмная Мекка,

Её странный и гордый завет:

Перейти через грань человека,

Стать любовником той, кого нет.

 

1937

Окончание школы

 

Всё отступило: удачи и промахи...

   Жизнь! Тайники отмыкай!

Веет, смеется метелью черемухи

   Благоухающий май.

 

Старая школа, родная и душная,

   Ульем запела... и вот -

Вальсов качающих трели воздушные

   Зал ослепительный льёт.

 

С благоволящим спокойствием дедушки -

   Старший из учителей...

В белом все мальчики, в белом все девушки,

   Звёзды и пух тополей.

 

Здравствуй, грядущее! К радости, к мужеству

   Слышим твой плещущий зов!

Кружится, кружится, кружится, кружится

   Медленный вихрь лепестков.

 

Марево Блока, туманы Есенина

   И, веселее вина,

Шум многоводного ливня весеннего

   Из голубого окна.

 

Кружево, - зеленоватое кружево,

   Утренний мир в серебре...

Всё отступило, лишь реет и кружится,

   Кружится вальс на заре.

 

1950

Олирна

 

Когда закончишь ты вот этот крошечный

Отрезок вьющейся в мирах дороги,

Не жди кромешной тьмы заокошечной:

Миры - бесчисленны

                  и тропы многи.

 

Одни - замедливают в благополучинах,

А те - затериваются в круговерти;

Лишь одного бы ты на всех излучинах

Искал напрасно:

               последней смерти.

 

В старинных сказках о бесах, ангелах

Есть нестареющие зерна истин,

И постепенно, при новых факелах,

Мы и просеем их

               и очистим.

 

Ах, поскорей бы наука медленная

Доволочилась до этой правды!..

...Сначала ляжет страна приветливая,

Тебя приемлющая,

                если прав ты.

 

Она похожа на даль знакомую,

Ярко-зеленую и золотую,

Чтоб ты почувствовал: - Боже! дома я! -

И не пожаловался бы:

                    - Тоскую... -

 

Там встречи с близкими, беседы дивные,

Не омраченные житейской мглою;

Там, под созвездиями переливными,

Ты подготовишься

                к иному слою.

 

Неумирающее эфиро-тело

Там совершенствуется работой мирной,

И ту начальнейшую пристань белую,

Злато-зеленую,

              зовут

                   Олирной.

 

1955

Она читает в гамаке...

 

Она читает в гамаке.

Она смеётся - там, в беседке.

А я - на корточках, в песке

Мой сад ращу: втыкаю ветки.

 

Она снисходит, чтоб в крокет

На молотке со мной конаться...

Надежды нет. Надежды нет.

Мне - только восемь. Ей - тринадцать.

 

Она в прогулку под луной

Свой зов ко взрослым повторила.

И я один тащусь домой,

Перескочив через перила.

 

Она с террасы так легко

Порхнула в сумерки, как птица...

Я ж допиваю молоко,

Чтоб ноги мыть и спать ложиться.

 

Куда ведет их путь? в поля?

Змеится ль меж росистых трав он?..

А мне - тарелка киселя

И возглас фройлен: «Шляфен, шляфен!»

 

А попоздней, когда уйдёт

Мешающая фройлен к чаю,

В подушку спрячусь, и поймёт

Лишь мать в раю, как я скучаю.

 

Трещит кузнечик на лугу,

В столовой - голоса и хохот...

Никто не знает, как могу

Я тосковать и как мне плохо.

 

Всё пламенней, острей в крови

Вскипает детская гордыня,

И первый, жгучий плач любви

Хранится в тайне, как святыня.

 

1936

Они молились за многошумное...

 

Они молились за многошумное

Племя, бушующее кругом,

За яростных ратников битв безумных,

За грады, разрушенные врагом:

 

Они молились о крае суровом,

Что выжжен, вытоптан и обнищал;

О скорби, встающей к тучам багровым

Из хижин смердов и огнищан.

 

Они молились за тех, чьи рубища -

В поту работы, в грязи дорог;

О бражниках по кружалам и гульбищам,

О ворах, вталкиваемых в острог;

 

О веке буйном, о веке темном,

О горе, легшем на все пути,

О каждом грешном или бездомном

Они твердили: Спаси. Прости!

 

Они твердили, дотла сжигая

Все то, что бренно в простой душе,

И глухо, медленно жизнь другая

Рождалась в нищенском шалаше.

 

Их труд был тесен, давящ, как узы,

До поту кровавого и до слез;

Не знают такого страшного груза

Ни зодчий,

          ни пахарь,

                    ни каменотес.

 

И мощь, растрачиваемую в раздольи

На смены страстные битв и смут,

Они собирали до жгучей боли

В одно средоточье:

                  в духовный труд.

 

1957

Оранжевой отмелью, отмелью белой...

 

Оранжевой отмелью, отмелью белой

Вхожу в тебя, море, утешитель мой.

Волной, обнимающей душу и тело,

От горечи, пыли и праха омой.

 

Лишь дальних холмов мягко выгнутый выем

Да мирных прибрежий златые ковши

Увидят причастье безгрешным стихиям

Открытой им плоти и жгучей души.

 

Лучистые брызги так ярко, так близко

Сверкают, по телу скользя моему;

Я к доброму Солнцу, как жертвы, как искры,

Звенящую радугу их подниму!

 

Смотри, как прекрасен Твой мир вдохновенный

И в резвости волн, и в трудах мудреца,

Как светятся души в бездонной вселенной,

Пронзённые светом Твоим до конца!

 

1942

Орлионтана

 

Играя мальчиком у тополя-титана,

Планету выдумал я раз для детворы,

И прозвище ей дал, гордясь, - Орлионтана:

Я слышал в звуке том мощь гор, даль рек, - миры,

 

Откуда, волей чьей созвучье то возникло?

Ребенок знать не мог, что так зовется край

Гигантов блещущих, существ иного цикла,

Чья плоть - громады Анд, Урал и Гималай.

 

Милльонолетний день их творческого духа,

Восход их и закат уму непредставим;

Звучал бы сказ о них пустынно, бледно, сухо,

И мерк бы в их краях сам горний серафим.

 

Величьем их дыши, на дальний фирн взирая

Из сумрачных долин в безмолвьи на заре,

Когда воочию ложится отблеск рая

На их гранитный лик в предвечном серебре;

 

Когда любой утес горит как панагия,

Торжественный туман развеяться готов -

И зримо в тех мирах свершают литургию

Первосвященники вершин и ледников.

 

Тогда ты вечен. Ты - в бессмертьи, за порогом,

Как в предварении непредставимых прав,

Присутствуешь ты сам при их беседе с Богом,

Ничтожное презрев, царицу-смерть поправ.

 

1955

Осень! Свобода!.. Сухого жнивья кругозор...

 

Осень! Свобода!.. Сухого жнивья кругозор,

Осень... Лесов обнажившийся остов...

Тешатся ветры крапивою мокрых погостов

          И опаздывают

                      сроки зорь.

 

Мерзлой зарей из-под низкого лба деревень

Хмурый огонь промелькнет в притаившихся хатах..

Солнце - Антар леденеет в зловещих закатах

          И, бездомный,

                       отходит день.

 

Тракторы смолкли. Ни песен, ни звона косы,

Черная, жидкая грязь на бродяжьих дорогах...

Дети играют у теплых домашних порогов,

          И, продрогшие,

                        воют псы.

 

Родина! Родина! Осень твоя холодна -

Трактом пустынным брести через села без цели

Стынуть под хлопьями ранней октябрьской метели.

          Я один,

                 как и ты одна.

 

1933

Ослепительным ветром мая...

 

Ослепительным ветром мая

Пробуждённый, зашумел стан:

Мы сходили от Гималая

На волнующийся Индостан.

 

С этих дней началось новое, -

Жизнь, тебя ли познал я там?

Как ребёнка первое слово

Ты прильнула к моим устам.

 

Всё цвело, – джунгли редели,

И над сизым морем холмов

Гонги вражьих племён гудели

В розоватой мгле городов.

 

Но я умер. Я менял лики,

Дни быванья, а не бытиё,

И, как севера снег тихий,

Побледнело лицо моё.

 

Шли столетья. В тумане сиром

Я рождался и отцветал

На безмолвных снегах России,

На финляндском граните скал.

 

Только родины первоначальной

Облик в сердце не выжечь мне

Здесь, под дней перезвон печальный,

В этой сумеречной стране.

 

1931

Острым булатом расплат и потерь...

 

Острым булатом расплат и потерь

   Мощные Ангелы сфер

В сердце народов вдвигают теперь

   Угль высочайшей из вер.

 

Где от высот задыхается грудь,

   Сквозь лучезарнейший слой

Слышу сходящий отрогами путь -

   Твой, миро-праведник, твой!

 

Сад

   непредставимейших гор

   Пестовал дух тебе,

Солнце веками покоило взор

   На расцветавшей судьбе.

 

Судеб таких не вынашивал рок

   Ни в новолетье, ни встарь:

Гений,

      Бого-сотворец,

                    пророк.

   Кроткий наставник

                    и царь.

 

Дай до тебя, на духовный восток

   Лучший мой дар донести,

Эту осанну, как первый цветок,

   Бросить тебе на пути.

 

1950

Палестинская мелодия

 

Гладит предутренний ветер вечно-священные камни.

Над Галилеею грустной руки воздел муэдзин.

Лижет бесшумное время прах Вифлеема и Канны,

И с минаретов вечерних слышно: Алла-иль-Алла.

 

Розовым встанут миражем храмы и рощи Дамаска,

Жены под светлой чадрою нижут сапфир и опал.

Лишь набегающий ветер, волн благосклонная ласка...

Смолкли призывные трубы Ангела, Льва и Орла.

 

Но, как и прежде, задумчивы те же рыбацкие мрежи,

Дремлют гроба крестоносцев, миррой и кедром дыша,

И разноликие толпы молятся снова и снова,

К плитам Господнего Гроба с моря и суши спеша.

 

1934

Памяти друга

 

Был часом нашей встречи истинной

Тот миг на перевозе дальнем,

Когда пожаром беспечальным

Зажглась закатная Десна,

А он ответил мне, что мистикой

Мы правду внутреннюю чуем,

Молитвой Солнцу дух врачуем

И пробуждаемся от сна.

 

Он был так тих - безвестный, седенький,

В бесцветной куртке рыболова,

Так мудро прост, что это слово

Пребудет в сердце навсегда.

Он рядом жил. Сады соседили.

И стала бедная калитка

Дороже золотого слитка

Мне в эти скудные года.

 

На спаде зноя, если душная

Истома нежила природу,

Беззвучно я по огороду

Меж рыхлых грядок проходил,

Чтоб под развесистыми грушами

Мечтать в причудливых беседах

О Лермонтове, сагах, ведах,

О языке ночных светил.

 

В удушливой степной пыли моя

Душа в те дни изнемогала.

Но снова правда жизни стала

Прозрачней, чище и святей,

И над судьбой неумолимою

Повеял странною отрадой

Уют его простого сада

И голоса его детей.

 

Порой во взоре их задумчивом,

Лучистом, смелом и открытом,

Я видел грусть: над бедным бытом

Она, как птица, вдаль рвалась.

Но мне - ритмичностью заученной

Стал мил их труд, их быт, их город.

Я слышал в нём - с полями, с бором,

С рекой незыблемую связь.

 

Я всё любил: и скрипки нежные,

Что мастерил он в час досуга,

И ветви гибкие, упруго

Нас трогавшие на ходу,

И чай, и ульи белоснежные,

И в книге беглую отметку

О Васнецове, и беседку

Под старой яблоней в саду.

 

Я полюбил в вечерних сумерках

Диванчик крошечной гостиной,

Когда мелодией старинной

Звенел таинственный рояль,

И милый сонм живых и умерших

Вставал из памяти замглённой,

Даря покой за путь пройдённый

И просветленную печаль.

 

Но всех бесед невыразимее

Текли душевные встречанья

В полу-стихах, полу-молчаньи

У нелюдимого костра -

О нашей вере, нашем Имени,

О неизвестной людям музе,

О нашем солнечном союзе

Неумирающего Ра.

 

Да. тёмные, простые русичи,

Мы знали, что златою нитью

Мерцают, тянутся наитья

Сюда из глубей вековых,

И наша светлая Нерусочка,

Дитя лесов и мирной воли,

Быть может, не любила боле

Так никого, как нас двоих.

 

Журчи же, ясная, далекая,

Прозрачная, как реки рая,

В туманах летних вспоминая

О друге ласковом твоём,

О том, чью душу светлоокую

В её надеждах и печали,

В её заветных думах, знали,

Быть может, ты и я - вдвоём.

 

1937

Первая вестница

 

Когда, в борьбе изнемогая,

Взметает дух всю мощь на плоть,

Миг раздвоенья ждёт другая -

Вползти, ужалить, побороть.

 

Она следит за каждым шагом;

Она скользит сквозь каждый сон;

То вспыхивает буйным флагом,

То облечёт себя в виссон,

 

То девушкою у колодца

Прикинется на беглый миг,

То сказкой лунной обернётся,

Одна - во всём, всему - двойник.

 

В раденьях, незнакомых прежде,

Испепеляющих дотла,

Она в монашеской одежде

Хлыстовской бледностью светла.

 

В ночь игр, упорства и азарта

Едва удержишь лёгкий крик,

Когда внезапно ляжет карта

Спокойно-бледной дамой пик.

 

Фонарь у мокрых скамей сквера

Её усмешки знает власть,

И то, что смысл, надежда, вера -

В одном коротком слове: пасть.

 

И будешь, медленно сгорая,

Молить, чтоб уличная мгла -

Слепая, мутная, сырая,

Угль истязанья залила.

 

1950

Перед близким утром кровавым...

 

Перед близким утром кровавым

В тишине свечу мою теплю

Не о мзде неправым и правым,

Не о селах в прахе и пепле;

 

Не о том, чтоб вырвало с корнем

Спорынью из пашен России;

Не о том, что в Синклите горнем

Святорусские духи просили.

 

Но о ней, - о восьмивековой,

Полнострастной, бурной, крамольной,

Многошумной, многовенцовой,

Многогрешной, рабской и вольной!

 

Ведь любовью полно, как чаша,

Сердце русское ввысь воздето

Перед каменной матерью нашей,

Водоемом мрака и света;

 

Приближаясь нашей пустыней

К ней одной - трепещем, немеем:

Не имеем равной святыни,

Сада лучшего не имеем!

 

О, достойней есть, величавей

Города пред Твоими очами,

Жемчуга на Твоей державе,

Цепь лампад во вселенском храме.

 

Но в лукавой, буйной столице,

Под крылом химер и чудовищ,

До сих пор нетленно таится

Наше лучшее из сокровищ:

 

Поколений былых раздумья,

Просветленных искусств созданья,

Наших вер святое безумье,

Наших гениев упованья;

 

Смолкший звук песнопений, петых

В полумраке древних святилищ,

Правда мудрых письмен, согретых

Лаской тихою книгохранилищ...

 

Не кропи их водою мертвой;

Не вмени нам лжи и подмены,

Опусти святой омофор Твой -

Кровлю мира на эти стены.

 

1952

Перед глухою деревней

 

Вот лесной перерыв:

         Скоро церковь и мост...

Вдалеке, из-за круч у реки,

    Как упорный призыв

         Человеческих гнезд,

- Рам-там-там! - барабанят вальки.

 

    И с бугров, от жилья,

         С нагруженным ведром

Сходят бабы к стоячим плотам,

    И от груды белья

         Серебрится, как гром:

- Рам-там-там! Рам-там-там! Рам-там-там!

 

    Этих стуков канву

         За квадратом квадрат

Расшивают шелка-голоса:

    Желтый гомон ребят,

         Смеха розовый звук,

Песен, синих, как лен, полоса.

 

    У лесничеств каких,

         У каких деревень

В этом ласковом русском саду

    Для пристанищ людских

         В пламенеющий день

С моей лодочки шустрой сойду?

 

    На меже иль в бору

         Милый шаг сторожа,

Где найду свой бесценнейший лал?

    Приютит ввечеру,

         Ум и сердце кружа

Мне дурманами - чей сеновал?..

 

    Пестрый мир не кляни,

         Станет сердцу легко,

Будешь мудр полнотой бытия.

    Ах, безгневные дни,

         Голубое тепло,

Чистых утр золотая струя.

 

1950

Перед Поверженным демоном Врубеля

 

В сизый пасмурный день

        я любил серовато-мышиный,

Мягко устланный зал -

        и в тиши подойти к полотну,

Где лиловая тень

        по трёхгранным алмазным вершинам

Угрожающий шквал

        поднимала, клубясь, в вышину.

 

Молча ширилась там

        ночь творенья, как мир величава,

Приближаясь к чертам

        побеждённого Сына Огня,

И был горек, как оцет,

        своей фиолетовой славой

Над вершинами отсвет -

        закат первозданного дня.

 

Не простым мастерством,

        но пророческим сном духовидца,

Раздвигавшим мой ум,

        лиловело в глаза полотно, -

Эта повесть о том,

        кто во веки веков не смирится,

Сквозь духовный самум

        низвергаемый в битве на Дно.

 

В лик Отца мирозданья

        вонзив непреклонные очи

Всею мощью познанья,

        доверенной только ему,

Расплескал он покров

        на границе космической ночи -

Рати млечных миров,

        увлекаемых в вечную тьму.

 

То - не крылья! То - смерч!..

        Вопли рушимых, дивных гармоний

Потрясённая твердь,

        где он раньше сиял и творил -

Демиург совершенный,

        владыка в другом пантеоне,

Над другою вселенной,

 

        над циклом не наших светил.

 

Я угадывал стон

        потухающих древних созвездий,

Иссякавших времен,

        догорающих солнц и монад,

И немолкнущий бунт

        перед медленным шагом возмездья,

Перед счетом секунд

        до последних, до смертных утрат...

 

И казалось: на дне,

        под слоями старинного пепла,

Тихо тлеет во мне

        тусклым углем - ответный огонь...

Бунта? злобы?.. любви?..

        и решимость - казалось мне - крепла:

Все оковы сорви,

        лишь на узнике ЭТОМ не тронь.

 

1950

Плотогон

 

Долго речь водил топор

С соснами дремучими:

Вырублен мачтОбор

Над лесными кручами.

Круглые пускать стволы

Вниз к воде по вереску.

Гнать смолистые плоты

К Новгороду-Северску

 

Эх,

май,

вольный май,

свистом-ветром обнимай.

 

Кружит голову весна,

Рукава засучены, -

Ты, река моя, Десна,

Жёлтые излучины!

Скрылись маковки-кресты

Саввы да Евтихия,

Только небо да плоты,

Побережья тихие...

 

Ширь,

тишь,

благодать, -

Петь, плыть да гадать!

 

Вон в лугах ветрун зацвёл,

Стонут гулом оводы,

Сходят девушки из сёл

С коромыслом по воду:

Загородятся рукой,

Поманят улыбкою,

Да какой ещё, какой!

Ласковой... зыбкою...

 

Эх,

лес,

дуб-сосна!

Развесёлая весна!

 

Скоро вечер подойдет -

Вон, шесты уж отняли,

Пришвартуем каждый плот

У песчаной отмели.

Рдеет мой костер во тьму,

Светится, кудрявится,

Выходи гулять к нему

До зари, красавица.

 

А

там -

и прости:

Только чуть погрусти.

 

Завтра песню запою

Про лозинку зыбкую,

Про сады в родном краю -

В Брянске, в Новозыбкове.

Жизнь вольготна, жизнь красна,

Рукава засучены, -

Ты, река моя, Десна,

Жёлтые излучины.

 

1936

Плывя к закату, перистое облако...

 

Плывя к закату, перистое облако

     Зажглось в луче,

И девять пробил дребезжащий колокол

     На каланче.

 

Уж крик над пристанью - «айда, подтаскивай» -

     Над гладью смолк.

Как молоко парное - воздух ласковый,

     А пыль - как шелк.

 

В село вошли рогатые, безрогие,

     Бредут, мычат...

Бегут, бегут ребята темноногие,

     «Сюда!» - кричат.

 

Круг стариков гуторит на завалинке

      Под сенью верб,

Не замечая, как всплывает маленький

      Жемчужный серп.

 

Несет полынью от степной околицы,

      С дворов - скотом,

И уж наверно где-то в хатах молятся,

      Но кто? о чем?

 

1950

По вечерам, по чистым вечерам...

 

По вечерам, по чистым вечерам

Полна душа тоской неутолимой:

Тебе одной хрустальный стих отдам,

В суровой тишине гранимый.

 

Вступает ночь сообщницей благой,

От суеты мою печаль отъемля...

Во сне – лишь ты: под солнцем нет другой,

С тех пор, как я пришёл на землю.

 

Как узким отблеском – жильцы тюрьмы,

Как люди в храмах – благодатным хлебом,

Навек друг другу причастились мы

Давно, – нет, не под этим небом.

 

Пусть вещий сон, раздвинув камыши

И ветви наклонённые забвенья,

Рекою мирной мчит ладью души

Назад, назад, за грань рожденья.

 

Уже я слышу, как вдали поют

Лишь нам двоим знакомые верховья,

Где ты согрела жизнь и смерть мою

Неистощимою любовью.

 

Не помню имени. Не помню гор,

Лесов, морей в утраченной отчизне,

И дух хранит лишь твой лучистый взор,

Твои глаза на утре жизни.

 

1936

Подмена

 

В те дни мне чудилось, что Ты

Следишь бесстрастно с высоты

      За жизнью сирой,

За жертвой и за палачом,

Как Дева грозная с мечом -

      Кримгильда Мира.

 

В те ночи мнилось мне, что Ты

В мирах бесправных жнёшь цветы,

      Как жница Бога,

И - Дочь сурового Отца -

Считаешь мёртвые сердца

      Светло и строго.

 

Страсть напоённых горем дней

Прокралась в круг мечты моей,

      В мой дух бездомный,

И становилось мне - не жаль

Склониться под святую сталь

      На ниве темной.

 

И становилось мне светло,

Когда последнее тепло

      Жизнь покидало,

Суля измену, суд, позор,

И непреклонно-светлый взор,

      Как блеск металла.

 

1950

Подновлен румяным гримом...

 

Подновлен румяным гримом,

Желтый, чинный, аккуратный,

Восемнадцать лет хранимый

Под стеклянным колпаком,

Восемнадцать лет дремавший

Под гранитом зиккурата, -

В ночь глухую мимо башен

Взят - похищен - прочь влеком.

 

В опечатанном вагоне

Вдоль бараков, мимо станций,

Мимо фабрик, новостроек

Мчится мертвый на восток,

И на каждом перегоне

Только вьюга в пьяном танце,

Только месиво сырое

Рваных хлопьев и дорог.

 

Чьи-то хлипкие волокна,

Похохатывая, хныча,

Льнут снаружи к талым окнам

И нащупывают щель...

Сторонись! Пространство роя,

Странный поезд мчит добычу;

Сатанеет, кычет, воет

Преисподняя метель.

 

Увезли... - А из гробницы,

Никому незрим, незнаем,

Он, способный лишь присниться

Вот таким, - выходит сам

Без лица, без черт, без мозга,

Роком царства увлекаем,

И вдыхает острый воздух

В час, открытый чудесам.

 

Нет - не тень... но схожий с тенью

Контур образа... не тронув

Ни асфальта, ни ступеней,

Реет, веет ко дворцу

И, просачиваясь снова

Сквозь громады бастионов,

Проникает в плоть живого -

К сердцу, к разуму, к лицу.

 

И, не вникнув мыслью грузной

В совершающийся ужас,

С тупо-сладкой, мутной болью

Только чувствует второй,

Как удвоенная воля

В нем ярится, пучась, тужась,

И растет до туч над грустной,

Тихо плачущей страной.

 

1942

Поздний день мой будет тих и сух...

 

Поздний день мой будет тих и сух:

Синева безветренна, чиста;

На полянах сердца - тонкий дух,

Запах милый прелого листа.

 

Даль сквозь даль яснеет, и притин

Успокоился от перемен,

И шелками белых паутин

Мирный прах полей благословен.

 

Это Вечной Матери покров

Перламутром осенил поля:

Перед бурями иных миров

Отдохни, прекрасная земля!

 

1941

Полет

 

Поднявшись с гулом, свистом, воем,

Пугая галок, как дракон,

К волнистым облачным сувоям

Помчалась груда в десять тонн.

 

Ревут турбины в спешке дикой,

Чтобы не ухнуть в пустоту,

Чтобы дюралевой, безликой

Не пасть громаде в пропасть ту.

 

А в пропасти, забывши прятки,

Футбол, лапту, учебник, класс,

Следят за чудищем десятки

Восторженных ребячьих глаз.

 

- Эх, вот бы так!.. Вот шпарит ловко!

- Быть летчиком-или никем!..

И завтра не одна головка

Уйдет в долбежку теорем.

 

А я? - Молчит воображенье,

Слух оглушен, а мысль - как лед:

Мне отвратительна до жженья

Карикатура на полет.

 

Не так! не то!.. И даже птицы

Мечту не удовлетворят:

Ее томит, ей страстно снится

Другая форма и наряд.

 

Таким не стать мне в жизни этой,

Но предуказан путь к тому,

Чтоб превратиться в плоть из света,

Стремглав летящую сквозь тьму.

 

Прозрачными, как слой тумана,

Прекрасными, как сноп лучей,

Купаться в струях океана

Воздушных токов и ключей.

 

Со стихиалями бездонных

Небесных вод - играть вдогон,

Чтоб были дивно просветлённы

Движенья, голос, смех и звон;

 

С веселой ратью Ирудраны,

Зигзагом небо осветя,

Лить дождь на жаждущие страны,

Все осязая, как дитя;

 

И, как дитя на сенокосах

С разбега прыгает в копну,

Скользить по облачным откосам

В бесплотно-синюю волну.

 

Грядущее, от изобилья

Своих даров, мне знанье шлет,

Что есть уже такие крылья

И будет вот такой полет.

 

1955

Порхают ли птицы, играют ли дети...

 

Порхают ли птицы, играют ли дети,

С душою ли друга скрестится душа -

Ты с нами. Ты с ними, невидимый Третий,

Невидимый хмель мирового ковша!

 

Проносятся звезды в мерцаньи и пеньи,

Поля запевают и рощи цветут,

И в этом, объемлющем землю, круженьи

Я слышу: Ты рядом. Ты близко - вот тут.

 

И в - солнечной зыби играющих далей,

И в шумном лесу, и в народной толпе

Как будто мельканье крылатых сандалий,

Взбегающих по золоченой тропе.

 

И если в торжественном богослуженьи

Я слышу про Женственность - тайну Твою,

Невидимых ангельских служб отраженье

В движеньях служителей я узнаю.

 

Становится чистой любая дорога,

Просвечивает и сквозит вещество...

Вся жизнь - это танец творящего Бога,

А мир - золотая одежда Его.

 

1935

Последнему другу

 

Не омрачай же крепом

Солнечной радости дня,

Плитою, давящим склепом

Не отягчай меня.

 

В бору, где по листьям прелым

Журчит и плещет ручей,

Пусть чует сквозь землю тело

Игру листвы и лучей.

 

С привольной пернатой тварью

Спой песню и погрусти,

Ромашку, иван-да-марью

Над прахом моим расти.

 

И в зелени благоуханной

Родимых таёжных мест

Поставь простой, деревянный,

Осьмиконечный крест.

Праздничный марш

 

Всю ночь

плотным кровом

    Плат туч

    кутал мир...

И вот

луч багровый

    Скользнул

    в глубь квартир.

 

Бежит

сон бессильный

    Дневных

    четких схем...

Наш враг -

гном-будильник -

    Трещит

    в уши всем:

 

               - Бьет семь!

               Марш, товарищи!

                  Вам всем

               Время к сборищу! -

 

Внизу,

в мгле кварталов,

    Зардел

    первый стяг.

Вдоль плит,

в лужах талых,

    Шуршит

    спешный шаг:

 

               - Ой, семь...

               Марш, товарищи:

                  Нам всем

               Время к сборищу! -

 

Встает

злое утро,

    И день

    взвел курок,

Снегов

льдистой пудрой

    Укрыв

    грязь дорог.

 

Ал куб

новой ратуши;

    За ним,

    прост и груб,

Мазком

мглы, как ретуши -

    Нагой

    черный куб.

 

Бич - дождь

бьет по кровле,

    Кладет

    кистью мглы

Подтек

черной крови

    На свод,

    фронт, углы.

Столпом

вверх маяча,

    Квадрат

    четкий прям;

Белки

штор - незрячи

    В прямых

    веках рам.

 

И тут,

там и рядом

    Идут

    вдаль, идут:

- Вперед! -

Ряд за рядом, -

    Кумач

    флагов - вздут, -

 

Пальто,

кепки, блузы,

    Поля

    мокрых шляп -

С контор,

фабрик, вузов -

    В мозгах

    плотный кляп -

 

И вдоль

зданий серых,

    Как рев

    бурь в горах -

- Вперед!!! -

Волны веры,

    Восторг,

    трепет, страх -

 

- Вперед!!! -

Сбоку, с тыла

    Подсказ:

    "Гимн пора!» -

И вот,

штормом взмыло:

    - Ура, вождь!

    Ура! -

 

                - Ура, народ.

                С праздником.

                    Привет

                Всем союзникам. -

 

Гудит

шаг гиганта

    В снегу,

    льду, воде,

Сквозь мглу

транспаранты

    В косом

    прут дожде.

 

                - Вперед!

                Рати множатся,

                   Звенит

                   сталь пружин,

                Рука

                в руку вложится,

                   Крепя

                   строй дружин!

                Нас ждет

                люд истерзанный -

                   Дрожит

                   подлый страж.

                Вперед!!!

                Даль разверзнута,

                   Весь мир

                   завтра наш... -

 

Парад

кончен. Сонно

    К домам,

    в пасть ворот,

Бредут

вспять колонны,

    Спешит

    хилый сброд.

 

Чтоб всяк

прел до завтра,

    Спесив,

    предан, горд,

Смесив

робость кафра

    С огнем

    гуннских орд.

 

Бренчат

гимн отчизне...

    Но шаг

    вял и туп.

Над сном

рабьей жизни,

    Как дух,

    Черный Куб.

 

1937

* * *

 

Предваряю золотые смолы,

Чащу сада в мой последний год.

Утром – липы, радостные пчёлы,

Пасека, мёд.

 

Обойду ряды гудящих ульев,

Опущусь на тёплую скамью,

Вспомнить город, блеск забытых улиц,

Юность мою.

 

Как далёко!.. Вот, скамья нагрета

Хлопотливым утренним лучом,

И двоится зыбь теней и света

Звонким ручьем.

 

Кто-то добрый ходит в краснолесье,

Ходит утром близ меня в бору...

Жду тебя, неотвратимый вестник!

Я – не умру.

 

1933

Предоставь себя ночи метельной...

 

Предоставь себя ночи метельной,

Волнам мрака обнять разреши:

Есть услада в тоске беспредельной,

В истребленье бессмертной души.

 

Как блаженны и боль, и тревога!

В пустоту, мой удел! в пустоту!

Рокот хриплого, ржавого рога

В вое ветра ловить на лету!

 

Хлябь рванулась в расщелины веры,

Вихрь, да снежная плещет гроза,

Фиолетовый плащ Эфемеры

Ослепительно хлещет в глаза.

 

Этой горькой и страшной отраде

Нету равных в подлунном краю!

Ради сумрака, омрака ради

Хмель ликующей гибели пью.

 

Все святыни отдам за мгновенье -

Бросить вызов законам Отца,

Бестелесный клинок преступленья

В ткани духа вонзив до конца.

 

1945

Предчувствую небывалые храмы...

 

Предчувствую

            небывалые храмы,

Полные мягко-лазурной мглой,

Звездный Праобраз Прекрасной Дамы

Над просветляемой духом Землей.

 

В сердце глядит заалтарный розарий,

Радуга окон дрожит на полу, -

Сердце ликует,

              в каждом ударе

Все изливаясь

             только в хвалу.

 

Слушаю,

       ниц преклонясь у порога,

Хор Вседержительнице,

                     Деве Дев, -

Светлых священнослужительниц

                            строгий,

В купол вздымающийся напев:

 

Той,

    к Чьим стопам, славословя и рея,

Преображаемые льются миры,

Той, что превыше кругов эмпирея,

Друга теплее,

             ближе сестры;

 

Той, Кем пронизаны иерархИи,

Той, Кем святится вся вышина,

Той, что бездонным сердцем Марии

Непостигаемо отражена.

 

1955

Привал

 

Где травка, чуть прибитая,

Нежней пушистых шкур,

Уютен под ракитою

Привал и перекур.

 

Хоть жизнь моя зеленая

И сам я налегке,

Но сало посоленное

И сахар есть в мешке.

 

Гляжу - любуюсь за реку,

На пажити внизу,

Сухарики-сударики

Грызу себе, грызу.

 

А большего не хочется,

И весело мне тут

Смотреть, как мимо рощицы

Прохожие бредут.

 

Идите, люди мудрые,

Куда велят дела,

А мне зеленокудрая

Ракиточка мила.

 

1950

Приснодеве-Матери

 

Пренепорочная. Присноблаженная.

Горней любви благодатное пламя,

     Кров мирам и оплот!

Непостигаемая! Неизреченная!

Властно предчувствуемая сердцами

     Там, в синеве высот!

 

Ты, Чья премудрость лучится и кроется

В волнах галактик, в рожденьи вселенных,

     Ближних и дальних звезд!

Лик, ипостась мирозиждущей Троицы,

Вечная Женственность! Цель совершенных,

     К Отчему царству мост!

 

Ты, на восходе культур пронизавшая

Тысячецветные окна религий,

     Древних богинь имена!

Нимбами огненными осенявшая

Юное зодчество, мудрые книги,

     Музыку и письмена!

 

Ты снисходила до сердца юного,

Ты для него сквозь синь фимиама

     Нежной плыла звездой, -

Не отвергай зазвучавших струн его,

Дальних амвонов грядущего храма

     Гимн его удостой.

 

Сумрачный дух жестокого мужества

Правил народами - в роды и роды

     И бичевал их бичом.

Ты лишь Одна овевала содружества,

Пестовала на коленях природы,

     Не спросив ни о чем.

 

Ты нам светила любовью возлюбленных,

Ты зажигала огни материнства

     По родным очагам...

Пристань гонимых! бессмертье погубленных!

Благословенные узы единства

     И прощенья врагам!

 

Тихо сорадующаяся! Ласковая!

Легок с Тобою путь многотрудный

     К наивысочайшей мечте!

Мир многопенный, песни и краски его

Только Тобою прекрасны и чудны

     В радости и красоте.

 

Раньше Ты брезжила в сказках язычества,

Над христианским храмом лампадным,

     В ласках живой земли;

Но истекает эра владычества

Яростных, мужественных, беспощадных,

     И на заре, вдали -

 

Как розовеющими архипелагами

Облачного слоистого моря,

     Как лепестками миров

Близишься Ты - светоносной влагою

Душу планеты, омыв от горя,

     В белый облечь покров.

 

Меры заменишь новою мерою,

Сбросишь с весов суровые гири

     В страшном этом краю...

Верую, Дивная! верую! верую

В Братство, еще небывалое в мире,

     В Церковь Твою.

 

1950

Приувязав мое младенчество...

 

Приувязав мое младенчество

К церквам, трезвонившим навзрыд,

Тогда был Кремль, ковчег отечества,

Для всех знаком и всем открыт.

 

Но степенились ножки прыткие,

Когда, забыв и плач и смех,

Вступал в ворота Боровицкие

Я с няней, седенькой как снег!

 

Мы шли с игрушками и с тачкою,

И там я чинно, не шаля,

Копал песок, ладоши пачкая

Землею отчего Кремля.

 

А выше, над зеленой кручею,

Над всей кремлевскою горой

Десницу простирал могучую

Бесстрастный Александр Второй.

 

И я, вдоль круч скользя и падая,

Взбирался в галерею ту,

Что вкруг него сквозной аркадою

Вела в туман и в высоту.

 

Там лепотой и славой древними

Весь свод мерцал, как дивный плат,

Казалось, вытканный царевнами

В дрожащем отблеске лампад.

 

В овалах, кринами увенчанных,

Светился ликов мощный сонм -

Князья, в коронах строгих женщины,

Кольчуги, мех, булат, виссон.

 

То рыжие, как башни города.

То вьюг рождественских белей,

Широкие ложились бороды

На пышность барм и соболей;

 

Суровых рук персты землистые

То стискивали сталь меча,

То жар души смиряли истово

Знаменьем крестным у плеча.

 

В чертах, тяжелых и торжественных,

В осанках, мощных как дубы,

Читалась близость тайн Божественных,

Размах деяний и судьбы;

 

Как будто отзвук отстоявшийся

Народных битв, и гроз. и бед,

Шептал душе, едва рождавшейся,

Беспрекословный свой завет...

 

Я трепетал, я принимал его,

Когда внезапно, как обвал,

С немых высот «Петрока Малого»

Гул колокольный запевал:

 

Кремлевский воздух дрожью бронзовой

Гудел вверху, кругом, во мне,

И даль, что раньше мнилась розовой.

Вдруг разверзалась - вся в огне.

 

1950

Пробуждение

 

Я не помню, кто отпер засовы:

Нет, не ангел, не ты, не я сам,

Только ветер пустынный и новый

Пробежал по моим волосам.

 

Выхожу на безлюдные стогны.

Облик города мёртв, как погост.

В этажах затененные окна

Слепо смотрят на крыши и мост.

 

И всё тише в предместиях дальних,

Всё печальней поют поезда:

Есть укор в их сигналах прощальных,

Удаляющихся навсегда.

 

Уж метель не засыплет венками,

Не заискрятся пеной ковши:

Будто режущий гранями камень

Кем-то вынут из сонной души.

 

Ни надежды. Ни страсти. Ни злобы.

Мир вам, годы без гроз, без огня!

Здравствуй, едкая горечь озноба,

Ранний вестник свинцового дня.

 

1950

* * *

 

Пронизан духовною славой,

Каким не бывал на земле,

Как лилия, храм пятиглавый

Блистает в Небесном Кремле.

 

Но стены московского храма

Бесславною смертью мертвы;

Лишь гости народного срама

Любуются «сердцем Москвы».

 

Как гномы, от гордости пучась,

Пройдет пионерский отряд...

Про их неизбежную участь

Огни пяти звёзд говорят.

 

Не слышится поступи гулкой

Того, кто бичом был стране,

Кто сброшенный глубже Пропулка,

Молчит на космическом дне.

 

Но странная давит истома

На разум приявший бразды,

И страхом подспудным гнетома

Столица серпа и звезды.

 

1950–1955

Пропулк

 

В коловращении

              неостанавливающихся

                                 машин,

В подспудном тлении

                   всечеловеческого

                                   пожара,

Я чую отзвуки

             тупо ворочающихся

                              пучин

В недорасплавившейся

                    утробе

                          земного шара.

 

Им параллельные, но материальнейшие миры

Есть,

     недоступные

                ни для религий,

                               ни для художеств;

Миры - страдалища:

                  в них опрокидываются

                                      до поры

Кто был растлителями

                    и палачами

                              народных множеств.

 

Спускаюсь кратером

                  инфрафизическим, -

                                    и предо мной

Глубины пучатся - но не чугунною

                                и не железной -

Нездешней массою

                и невычерчиваемой длиной,

То выгибающеюся,

                то проваливающеюся

                                  бездной.

 

Полурасплющенные

                уже не схватываются

                                   за край;

Не вопиют уже

             ни богохульства

                            и ни осанну...

Для магм бушующих

                 именование -

                             УКАРВАЙР:

Другого нет

           и не предназначено

                             их океану.

 

Под его тяжестью

                ярится сдавливаемое Дно -

Обитель страшная

                и невозможнейшая

                                из невозможных...

Что в этом каменнейшем

                      из мучилищ

                                заключено?

Кому из собственников

                     этих дьявольских

                                     подорожных?

 

И мой вожатый,

              мой охранитель,

                             мой светлый маг

По всем расщелинам, подземным скважинам и закоулкам

Чуть произносит мне:

                    - Сверхтяжелую толщу магм

На языке Синклита Мира

                      зовут ПРОПУЛКОМ.

 

1945

Птички

 

- Я берегу

- Кук-ку!.. -

    На берегу

- Кук-ку!..

    ...и над рекой

Сон хвои

    и трав.

    И на суку

- Кук-ку!..

    все стерегу

- Кук-ку!..

    ...заветный бор

От всех

    потрав.

 

    - А я - в сосну

- Тук-тук!

    И не засну

(Тук-тук)

    пока сосна -

Сундук

    с добром,

Коль под корой

    скрыт прок,

И глупый рой

    прыг - скок

На мой сигнал,

    мой стук,

             мой гром.

 

    - Я в тростниках

Вью-вью!

    Я в родниках

Пью-пью!

    Я в лозняках

Лью трель

    мою;

        сев на корчу,

Дом свив,

    прощебечу:

- Жив-жив!

    Пою, свищу:

Чив-чив,

    Чи-ю.

 

1957

Разве это - монашество?...

 

Разве это - монашество?

О великой схиме

Как дерзаю поминать

Хоть единым словом?..

Ах, совсем другое! Другое вижу:

Вот на летней лужайке, у зелёного дома,

На дворец похожего или на школу,

Утренний воздух звенит от криков

Ребят загорелых.

 

Вот и келья моя: какая же это келья?

Красота и солнце в мягком её убранстве,

В книжных полках,

В ярких полотнах,

От которых вовек не отрекусь я,

В переливающихся аккордах рояля

И в портретах той, с кем я связан любовью

В жизни и смерти.

Да и вера моя - разве та вера,

Что в старинных догмах, окаменев, дремлет

Под суровым сводом мшистых соборов,

Мир отвергая?

 

1950

Разрыв

 

Власть Твою, всемогущий Судья,

Об одном я молил: о любви.

Я молил: отринь, умертви -

Ночь одну лишь благослови!

 

Я молил, чтобы только раз

Единственная моя

Тихим светом бесценных глаз

Озарила мой лучший час.

 

Я молил, чтоб идти вдвоём

Сквозь полуночный окоём

В убелённые вьюгой края

В совершенном царстве моём.

 

Не услышал мольбу никто.

Плотным мраком всё залито...

Так карай же судьбу за то,

Что утрачена ось бытия.

 

1949

Родомыслы

 

        1

 

А в мутно-дымном зеркале Истории

Мятутся, реют, мчатся ночь и день,

Как тени туч на диком плоскогорий:

          Гигантов тень.

 

И на великих перекатах времени

          Встает один,

Встает другой - вождь среди бурной темени

          И жадных льдин.

 

Какой они безмерной мощью движимы -

          Видь! обнаружь!

Нет слепоты, когда коснемся ближе мы

          Их жгучих душ!

 

Бразды владычества лишь им поручены,

          И судно царств

Они проводят через все излучины

          Любых мытарств.

 

О, не тираны! не завоеватели!..

          Отцы стране.

Их Я - не здесь: в Кремле ли? в Монсальвате ли?

          Там! в вышине!

 

Не для себя, и не собою правимы,

          Они - рука

Таких, как Ты! И чествовать их вправе мы

          Во все века.

 

Парча ль на них, иль грубые отрепья там -

          Во всем Твой смысл,

И про такого говорим мы с трепетом:

          Вот родомысл.

 

        2

 

«Красное Солнышко».

                   Разве другое

Знаем мы прозвище в пестром былом

Чье-нибудь - столь же простое, живое,

Теплое,

       точно касанье крылом?

 

Если б не знать ничего о деяньях

Князя Владимира,

                только смысл

Прозвища в простонародных сказаньях -

Мы б догадались:

                вот родомысл.

 

Если б о Невском герое суровом

Русь не хранила ни дат, ни числ,

Лишь

    о рыданьи народа над гробом -

Было бы ясно:

             вот родомысл!

 

Разум робеет от явного взмаха

Крыльев архангельских

                     у шатра

Князя Олега

           иль Мономаха,

Минина,

       Донского,

                Петра.

 

Дар родомысла страшен и светел:

Горе тому,

          кто принял его,

Не обратив свою самость

                       в пепел

И в ратоборца -

               все существо.

 

Радость любви и дома - закрыта.

Радость покоя - запрещена.

Все, чем Народная Афродита

Манит и греет -

               грех. Вина.

 

Разум - без сна на башне дозорной.

В сторону шаг -

               срыв и позор.

Лишь на одно устремлен

                      упорный,

Нечеловечески-зоркий взор.

 

Много имен, занесенных в свиток,

Мало - невычеркнутых до конца.

Это - ярчайшие звезды Синклита,

Духи таинственнейшего венца.

 

1955

Романтический запев

 

Без герба, без знамени, без свиты,

Без заклятых знаков на броне

Через топь Народной Афродиты

Я летел на ржущем скакуне.

Я летел - и только факел смольный

Как ножом выкраивал из тьмы

Клочья, пряди, - хлопья жизни дольной,

Но ещё разумные, как мы.

 

Ты ль меня с подземной цитадели

Кружевницей Ночи позвала,

Завихряла тонкие метели,

В дни дождей двоила зеркала?

Разве голос твой тысячешумный

Мог бы звать виолой снеговой,

Как напев погибели безумной.

     Разве - твой?

 

Что ты знаешь о подземных перлах,

Чьей игре смеется госпожа, -

Ты, соблазн у первого из первых

     Рубежа?

О богах мятежного надира,

О заветах чёрной чистоты

Что, каросса, мутный сколок мира,

     Знаешь ты?!

 

Дальше, ниже!.. Где, за Ахероном,

Охраняя девственный приют,

Кружат луны в траурных коронах

И поют, волшебные, поют!

Где морей свинцовых и чугунных

Глухо бьёт размеренный спондэй -

Глубже! в хаос! ниже всех подлунных,

     К ней! Лишь - к ней!

 

1944

Русские зодчие строили прежде...

 

Русские зодчие строили прежде

   За чередой

Стен

   Белые храмы в брачной одежде,

   Чище морских

Пен.

 

   Кремль неземной в ослепительной славе

   Снится порой

Нам,

   Вечно спускаясь к плоти и яви,

   Как мировой

Храм.

 

   Тих, несказанен и невоплощаем,

   Светел, как снег

Гор...

   Путь его ищем, тайн его чаем,

   Помня, что век

Скор.

 

   Но в глубине, под городом зримым,

   Некий двойник

Есть,

   И не найдешь ты о нем, таимом,

   В мудрости книг

Весть.

 

   Эти запретные грани и спуски

   Вглубь, по тройным

Рвам,

   Ведомы только демонам русским,

   Вихрям ночным,

Нам.

 

   К этим подземным, красным озерам

   Срыв круговой

Крут:

   Бодрствует там - с неподвижным взором,

   Как вековой

Спрут.

 

   Тихо Печальница русского края

   Рядом с тобой

Шла,

   Если прошел ты, не умирая,

   Сквозь этот строй

Зла.

 

1934

Русские октавы

 

Мой край душистыми долинами,

Цветёт меж дедовского бора

Сосновых толп живые хоры

Поют прокимн, поют хвалу,

И множествами журавлиными

Лесные шелестят болота -

Заклятью верные ворота

В непроницаемую мглу.

 

Сквозь эту сказку вечно детскую

Прочтёт внимательная совесть

Усобиц, бурь, разбоев повесть

В преданьях хмурых деревень,

Где помнят ярость половецкую

Во ржи уснувшие курганы,

Где лес берёг от ятагана

Скитов молитвенную сень.

 

Разгулом, подвигом, пожарами,

Самосожженьями в пустыне

Прозванья сел звучат доныне.

Святое, Тёмное, Погар...

А под зарницами, за хмарами,

У гаснущей в цветах дороги,

Бдят непостигнутые боги

Грядущих вер и светлых чар.

 

Ещё таинственней, вневременней

Живую глубь стихий почует,

Кто у костра один ночует

Над дружелюбною рекой,

Кто в этой вещей, мудрой темени

Души Земли коснется страстной,

Даст путь раскрыться ей, безгласной,

И говорить с его душой.

 

Здесь на полянах - только аисты,

И только цаплями изучен

Густой камыш речных излучин

У ветхого монастыря;

Там, на откосы поднимаясь, ты

Не обоймёшь страну очами,

С её бескрайними лесами,

Чей дух господствует, творя.

 

Есть в грозном их однообразии

Тишь притаившегося стана,

Есть гул бездонный океана,

Размах вселенской мощи есть,

Есть дремлющий, как в недрах Азии,

Ещё для мира нерождённый,

Миф, человечеству суждённый -

Грядущего благая весть.

 

В ней сочетались смолы мирные -

Дары языческого рая,

И дымных келий синь святая -

Тоска о горней высоте,

А ветер голоса всемирные

От городов несёт и моря,

С былою замкнутостью споря

За русские просторы те.

 

И если раньше грань отечества

Сужала наш размах духовный,

И замыкался миф верховный

В бревенчатую тесноту, -

Теперь простор всечеловечества

Ждёт вестника, томится жаждой,

И из народов примет каждый

Здесь затаённую мечту.

 

Нет, не державность, не владычество -

Иное крепнет здесь решенье:

Всех стран - в сады преображенье,

А государства - в братство всех.

И страстные костры язычества,

И трепет свеч в моленье клирном -

Всё - цепь огней в пути всемирном,

Ступени к Богу, звёзды вех.

 

К преддверью тайны уведите же

Вы, неисхоженные тропы,

Где искони с лучом Европы

Востока дальний луч скрещён,

Где о вселенском граде Китеже

Вещает глубь озер заросших,

Где спят во вьюгах и порошах

Побеги будущих времён.

 

1950

С бдящими бодрствует Ангел. - Не спи...

 

С бдящими бодрствует Ангел. - Не спи:

Полночь раздвинет и слух твой, и зренье.

Вот зазвучал от вершин в отдаленье

Колокол на золоченой цепи.

 

Узник, ты волен! Исполнился час:

Это проходят в Саду Совершенных

Братья-водители тёмных и пленных,

Чтобы молиться о каждом из нас.

 

Каждый из них по земле проходил,

Ведал, как мы, истязанья и жажду, -

Это - святые, рожденные дважды

И вознесённые к Господу Сил.

 

Медленно в голубоватую тьму

Тают клубы озарённого дыма...

Белый собор в ледниках. Серафимы

С пеньем восходят и сходят к нему.

 

Кровь ли алеет в живом хрустале?

Рдеют дары ли на белом престоле?..

- Братья едины в светящейся воле -

Волю Пославшего длить на земле.

 

Каждый идёт - и бросает цветы

В дремлющий дол с голубого отрога,

И опускаются лилии Бога

В бдение наше, и в сон, и в мечты.

 

1936

С жестокостью зрелых лет

 

Не можем прозревать зенит мы

Очами юности, когда

Порыв ещё не отлит в ритмы

Холодным мужеством труда.

 

Теперь, в расчисленное слово

Заковывая давний бред,

Касаюсь смутных форм былого

Резцом упругим зрелых лет.

 

И легкой дрожью сердце бьётся,

Заглядывая сквозь стихи

В провал бездонного колодца -

В соблазн, кощунство, ложь, грехи.

 

Но не хочу фатой молчанья

Укрыть лукавую судьбу,

Стяжать пустые величанья

За верность Отчему гербу.

 

Да, путь был узок, скользок, страшен,

И не моя заслуга в том,

Что мне уйти из тёмных башен

Она дала святым мостом.

 

Быть может, ты, в грядущем веке

Над той же бездною скользя,

Поймёшь, взглянув на эти вехи,

Куда влечёт твоя стезя.

 

1950

Самое первое об этом

 

Дедов бор, полотно, и неспешно влачащийся поезд,

       Стены чащи угрюмой... И вдруг -

Горизонт без конца, и холмов фиолетовых пояс,

       И раскидистый луг.

 

Ярко-белых церквей над обрывами стройные свечи,

       Старый дуб, ветряки -

О, знакома, как детство, и необозрима, как вечность,

       Эта пойма реки.

 

Вновь спускаться ложбинами к добрым лесным великанам,

       К золотому костру,

Чтобы утром встречать бога-Солнце над белым туманом

       И стрекоз синекрылых игру;

 

Возвращаясь на кручи, меж серой горючей полыни

       Подниматься в вечерний покой,

Оглянуться на лес, как прощальное марево, синий

       За хрустальной рекой,

 

Где я шёл, где блуждал по зеленым певучим дорогам,

       Только дикие стебли клоня;

Сердце мирное Солнцу открыть - неизменному богу

       Мимолетного дня.

 

1932

Саморазрушение

 

Когда я холодно расторг

Завет, хранимый испокон,

О нет: то не был низкий торг

За право на самозакон.

 

Я твёрдо знал: возврата нет.

Есть горечь сладкого стыда,

Хмель наслаждений, волны бед,

Размах восстанья, ночь Суда.

 

Я знал, что глубже всех страстей

Есть Дно, откуда нет вестей,

Где так блаженно жмут тиски

Неискупляющей тоски.

 

Давно иссяк бы самый ад,

Когда бы не таило зло

В себе сладчайшей из наград

От спуска вниз, во мрак, на тло,

 

«Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю...»

Не на краю, а в глубине

Восторг последний мнился мне.

 

1941

Свеча догорает. Я знаю...

 

Свеча догорает. Я знаю.

  Над нами - бездонное море...

    Какая дремучая тишь!..

Усни: к несравненному раю

  Свела ты старинное горе

    Души моей терпкой... Ты спишь?

 

А в горном собратстве на страже

  Луной Тарахташ серебрится;

    И в лунную кроясь фату,

Над сонмом склонившихся кряжей

  Созвездья стоят, как божница, -

    Торжественный зов в высоту.

 

О нет, высота не сурова, -

  Там молятся о человеке...

    Ты дремлешь? ты слышишь меня?

- Не вздох, не ответ: полуслово...

  Рука недвижима; лишь веки

    Раскрылись, дремоту гоня.

 

Всё глубже, - как в омуты; словно

  В колодцы и шахты вселенной...

    Как сладок и жгуч этот страх!

Да канет же сердце безмолвно

  В ущерб глубины довременной,

    В ещё не рожденных мирах.

 

Природа с такими очами

  Зачатье у райского древа

    От духа высот приняла...

Дитя моё! девочка в храме

  С глазами праматери Евы,

    Ещё не постигшими зла!

 

Свеча догорела. Над Крымом

  Юпитер плывёт лучезарно,

    Наполненный белым огнём...

Да будет же Девой хранимым

  Твой сон на рассвете янтарном

    Для радости будущим днём.

 

1942

Свисток. Степную станцию готов оставить поезд...

 

Свисток. Степную станцию готов оставить поезд.

В замусоренном садике качнулись тополя,

Опять в окно врывается ликующая повесть

Полей, под солнцем брошенных, и ровная земля.

 

Привольный воздух мечется и треплет занавески,

Свистит ветрами шустрыми над плавнями Днепра,

Чтоб окоём лазоревый топить в лучистом блеске,

Купая в страстном мареве луга и хутора.

 

И если под колесами застонут рельсы громче

И зарябят за окнами скрещенья ферм нагих -

Реки широкоблещущей мелькнет лазурный кончик,

Смеющийся, как девушка, и плавный, точно стих.

 

Ах, если б опиралась ты о спущенную раму,

Играя занавесками вот этого окна, -

Ты, солнечная, юная, врачующая раны,

Моя измена первая и первая весна!

 

Уж розовеют мазанки закатом Украины,

И звёзды здесь огромные и синие, как лён,

А я хочу припомниться тебе на миг единый,

Присниться сердцу дальнему, как самый легкий сон.

 

1942

Святая Россия

 

Ее славят предания,

     Утверждают прозрения,

Возвещают пророки страны;

     В те нездешние здания

     По мирам просветления

Проникают порой наши сны.

 

     Там, как жертвенник в облаке -

     Очерк плавно творящихся,

Непонятных для нас алтарей;

     Стихиалей струящихся

     Облегченные облики

Там звенят вместо рек и морей.

 

     Золотою симфонией

     Там поют согласованно

Разнозначные струи времен,

     И плывут благовония

     Из лесов очарованных

В вечера, голубые как лен.

 

     Нет ни трона, ни града там;

     Но в верховных селениях

Святорусский блистает Синклит:

     По играющим радугам

     От свершенья к свершению

Он взошел, он растет, он творит.

 

     О, содружество праведных!

     О, сотворчество истинных!

О, сердца, неподвластные Злу!

     Сладко ль слушать вам праздничных

     Алконостов и сиринов,

Гамаюнов восторг и хвалу?

 

     Среди чудного множества

     Мы узрели б знакомые,

Дорогие для русских черты

     Тех, кто властью художества

     Миру правду искомую

Показал сквозь кристалл Красоты.

 

     Но теперь позади для них

     Многоскорбные, длинные

Восхожденья вдоль сумрачных круч:

     Сердце бурное высветлившие,

     Мудрость горнюю выстрадавшие,

Они сами - как песнь и как луч.

 

     Там и те, чьи деяния -

     Спуски в ад и чистилища,

До кромешного их багреца -

     Облегчать воздаяние

     Всем, кто мук не испил еще

И не в силах испить до конца:

 

     Слать им райские веянья

     В огневую агонию,

А живым - высочайший Трансмиф

     Приоткрыть в сновидении,

     Запредельной гармонией

Тоскованье и скорбь утолив.

 

     Кремль Небес! - Разорвалось бы

     Сердце наше кровавое,

Если б внутренний слух уловил

     Не моленья, не жалобы -

     Хор, бушующий славою

В час явленья им ангельских сил.

 

     Только радость предчувствия

     Отражаю в искусстве я,

Хрупким шелком словесным шурша,

     Но и этими поисками,

     Но и этими отблесками

Озаряются ум и душа.

 

1956

Сеннаар

 

Меж горьких трав в равнинах шелестел

Горячий ветр пустынного Аккада,

Крепя орало, тёмный пахарь пел,

Нагой пастух гнал к водопою стадо.

 

Волы мычали. Медленно быки

Переступали по размытой глине,

Клубился пар над отмелью реки,

И уходил по травяной пустыне.

 

Когда же ввечеру волшебница Истар

Расплещет в сини дрожь змеящегося смеха,

Я молча прохожу, спокоен, мудр и стар,

По бурой площади утихшего Эрэха.

 

Вечерних литургий ещё звучат везде

Напевы хмурые; клубятся благовонья,

Жрецы поют, к пастушеской звезде

Молитвенно воздев ладони,

 

Ведут к закланью тесной чередой

Откормленных тельцов сквозь пенье и кажденье,

И обещают вновь воздвигнуть пред зарёй

Бесчисленные всесожженья.

 

Евфрат навстречу мне вздыхает, чуть звеня...

Пересекаю мост – вся ночь луной объята, -

И восхожу один по строгим ступеням

На белые, как сон, террасы зиккурата.

 

Равнина вся во мгле. Внизу двоит река

Созвездий и костров пастушьих трепетанье,

А здесь – от лунных струн в груди звенит тоска -

Небесной синевы старинное алканье.

 

1928

Серая травка

 

Полынушка, полынушка,

тихая травка,

серая, как придорожная пыль!

К лицу подношу эту мягкую ветку,

дышу - не могу надышаться,

как невозможно наслушаться песней

о самом любимейшем на земле.

 

Кто ее выдумал?

Какому поэту, какому художнику

в голову мог бы прийти

этот ослепительный запах?

 

Сухая межа в васильковом уборе;

жаворонок,

трепещущий в синей, теплой струе,

полузакрывши глаза

и солнцу подставив серую грудку;

зноем приласканные дороги;

лодки медлительных перевозов,

затерянных в медоносных лугах;

и облака кучевые,

подобные душам снежных хребтов,

поднявшихся к небу -

все в этом запахе,

в горьком духе полыни.

 

Когда я умру,

положите со мною, вместо цветов,

несколько этих волшебных веток,

чтобы подольше, подольше чувствовал я

радость смиренномудрой земли

и солнечной жизни.

Не позабудьте!

 

1950

Серебряная ночь пророка

 

Над белоснежною Меккою -

                        гибкой планеты хвост,

Дух песков накалённых

                     и острых могучих звёзд.

Звёзды вонзают в душу

                     тысячи звонких жал....

Благоговейный трепет

                    сердце пророка сжал.

Слышится ближе, ближе

                     шум непомерных крыл:

Конь с человеческим ликом

                         россыпи неба скрыл;

Грива - белыми волнами, сам он - словно туман;

Имя коню - Молния,

                  эль-Бохран.

Мчит пророка на север десятикрылый гонец,

Хлещет сирийский ветер,

                       душит, и наконец,

Весь запылён пустынею,

                      сполохами палим,

Сходит ночной наездник

                      в спящий Иерусалим.

 

В уединённом храме

                  ждут Моисей и Христос,

Вместе молятся трое

                   до предрассветных рос.

И в выси, откуда Солнце

                       чуть видимо, как роса,

Конь ездока возносит

                    на Первые Небеса.

 

Иерархии гигантские ширятся впереди:

Между очами ангела - тысяча дней пути...

Но на последнее Небо глагол непреклонный звал:

Скрывают лицо Аллаха

                    семьдесят покрывал,

И за покрывалами - голос, как ста водопадов шум,

Как опоясанный громом

                     и молниями

                               самум:

 

- Восстань и гряди, избранник, вдоль всех городов и стран,

Провозглашай народам

                    Мой истинный Аль-Коран! -

 

Головокруженье... омут...

                         отпрянувшие Небеса,

Звёзды, летящие вверх... Гаснущие голоса...

Толща холодных туч...

                     Старый кирпич

                                  стен...

Ещё не остывшее ложе

                    и плоти свинцовый плен.

По-прежнему бдит над Меккой

                           белой кометы хвост,

Дух песков остывающих

                     и острых могучих звёзд.

 

1933

Синклиты

 

- Смерть не равняет чернь и героев.

Каждому - только свое: не дивись!

Доблесть деяний расширив, утроив,

Примет героя

            вышняя высь.

И в планетарно-эфирном окружьи

Встанет он за гонимых внизу,

Непредставимое здесь оружие

С демоном

         скрещивая

                  в грозу.

 

- Смерть не равняет не знавших Служенья

С тем, кто прояснен,

                    и с тем, кто свят,

С теми, кто внутренним самосожженьем

Был облечен

           в нетленный

                      наряд.

Ныне - из светорождающей сферы

Дух его льется,

               струясь шатром,

И облекает искателей веры

Братски-приветствующим

                      серебром.

 

- Смерть не равняет, руша ограду,

Гениев

      с теми, кто не творил:

Гениям путь - к совершенному ладу

Звездных морей

              и звездных ветрил.

Станет бездонно

               в новой отчизне

Творчество,

           непредставимое здесь,

Тех, кто свой дар оправдал при жизни,

Став

    многозвучным гимном

                       весь.

 

- Так, помогая живым мириадам -

Всем, кто скитается здесь, позади -

ВОлят

     невидимо

             с нами рядом

Гении,

      праведники,

                 вожди.

Так, обступая скорбную землю,

Мемфис и Дели, Лондон и Ур,

Светочей наших

              включив и объемля,

Дышат

     Синклиты

             метакультур.

 

1950

Сквозь жизнь ты шел в наглазниках. Пора бы...

 

Сквозь жизнь ты шел в наглазниках. Пора бы

Хоть раз послать их к черту, наконец!

Вон, на снегу, приземистою жабой

Спит крематорий, - серый, как свинец.

 

Здесь чинно все: безверье, горесть, вера...

Нет ни берез, ни липок, ни куста,

И нагота блестящего партера

Амбулаторной чистотой чиста.

 

Пройдет оркестр, казенной медью брызнув...

Как бой часов, плывут чредой гроба,

И ровный гул подземных механизмов

Послушно туп, как нудный труд раба.

 

А в утешенье кажет колумбарий

Сто ниш под мрамор, серые как лед,

Где изойдет прогорклым духом гари

Погасших «я» оборванный полет.

 

1944

Сквозь перезвон рифм

 

...И слились вечера

           в морок

Огневицы,

       очей,

       губ...

Только тот, кто не прав -

             дорог,

Кружевнице

       Ночей

       люб.

 

Ей несу я - живой

           жертвой

Звонкий дар

       из моих

       дней,

И тоскует тоской

           смертной

Стон гитар,

       точно стих

       к ней.

 

Оттого что простым

             хмелем

В эту ночь

       не залить

       жар;

Оттого что к земным

             щелям

Тянет прочная

       нить

       кар;

 

Оттого что Господь

             косит

Дни, как травы,

       к мольбам

       глух;

Оттого что не плоть

             просит

Злой отравы,

       но сам

       дух.

 

1950

Сквозь тюремные стены

 

Завершается труд,

      раскрывается вся панорама:

Из невиданных руд

      для постройки извлек я металл,

Плиты слова, как бут,

      обгранил для желанного храма,

Из отесанных груд

      многотонный устой создавал.

 

Будет ярус другой:

      в нем пространство предстанет огромней;

Будет сфера - с игрой

      золотых полукруглых полос...

Камня хватит: вдали,

      за излучиной каменоломни,

Блеском утра залит

      непочатый гранитный колосс.

 

Если жизнь и покой

      суждены мне в клокочущем мире,

Я надежной киркой

      глыбы камня от глыб оторву,

И, невзгодам вразрез,

      будет радость все шире и шире

Видеть купол и крест,

      довершаемые наяву.,

 

Мне, слепцу и рабу,

      наважденья ночей расторгая,

Указуя тропу

      к обретенью заоблачных прав,

Все поняв и простив,

      отдала этот труд Всеблагая,

Ослепительный миф -

      свет грядущего - предуказав.

 

Нет, не зодчим, дворцы

      создающим под солнцем и ветром,

Купола и венцы

      возводя в голубой окоём -

В недрах русской тюрьмы

      я тружусь над таинственным метром

До рассветной каймы

      в тусклооком окошке моем.

 

Дни скорбей и труда -

      эти грузные, косные годы

Рухнут вниз, как обвал, -

      уже вольные дали видны, -

Никогда, никогда

      не впивал я столь дивной свободы,

Никогда не вдыхал всею грудью такой глубины!

 

В круг последних мытарств

      я с народом безбрежным вступаю -

Миллионная нить

      в глубине мирового узла...

Сквозь крушение царств

      проведи до заветного края,

Ты, что можешь хранить

      и листок придорожный от зла!

 

1956

Сколько рек в тиши лесного края...

 

Сколько рек в тиши лесного края

Катится, туманами дыша,

И у каждой есть и плоть живая,

И неповторимая душа.

 

На исходе тягостного жара,

Вековую чащу осветя,

Безымянка звонкая бежала

И резвилась с солнцем, как дитя.

 

Вся листвою дружеской укрыта,

В шелестящем, шепчущем жилье

Пряталась она, и от ракиты

Зайчики играли на струе.

 

Как светло мне, как легко и щедро

Засмеялась ты и позвала,

В плавные, качающие недра

Жаждущее тело приняла.

 

Пот горячий с тела омывая,

Беззаботна, радостно-тиха,

Ты душой своей, как реки рая,

Омывала душу от греха.

 

И когда на отмель у разводин

Я прилег, песком озолочен,

Дух был чист, блистающ и свободен,

Как вначале, на заре времен.

 

Сколько рек в тиши лесного края

Катится, туманами дыша, -

Как таинственна их плоть живая,

Как добра их детская душа!

 

1937

* * *

 

Сколько ты миновал рождений,

И смертей, и веков, и рас,

Чтоб понять: мы земные сени

Посещаем не в первый раз.

 

Эту память поднять, как знамя,

Не всем народам дано:

Есть избранники древней памяти,

Отстоявшейся, как вино.

 

Им не страшны смертные воды,

Заливающие золотой путь...

Как светло у такого народа

Глубокая дышит грудь!

 

Будто звёзды с облачной ткани,

Словно жемчуг на смутном дне

Цепь расцветов и увяданий

Ныне брезжит сквозь смерть и мне.

Следы

 

И всегда я, всегда готов

После летних ливней косых

Попадать в очертанья следов –

Незнакомых, мягких, босых.

Вся дорога – строфы листа,

Непрочитанные никогда.

Эта грязь молодая – чиста,

Это – лишь земля да вода.

Вот читаю, как брел по ней

Бородач, под хмельком чуть-чуть;

Как ватага шумных парней

К полустанку держала путь;

Как несли полдневный удой

Бабы с выгона в свой колхоз;

Как свистя, пастух молодой

Волочащийся бич пронес;

Как бежали мальчишки в закут

Под дождем… и – радость земли –

Голосистые девушки тут,

Распевая, из бора шли.

Отпечатались на грязи

Все пять пальчиков – там и здесь,

И следами, вдали, вблизи,

Влажный грунт изузорен весь.

Да: земля – это ткань холста.

В ней есть нить моего следа.

Эта мягкая грязь – чиста:

Это – лишь земля да вода.

 

1936–1950

Сном, мимолётным, как слово...

 

Сном, мимолётным, как слово,

Краткая ночь завершилась.

    Многоголос и кипуч,

День занимался, и снова

Серое небо расшилось

    Красным узорочьем туч.

 

Лишь обняла. Не сказала:

Вольное сердце - в плену ли?

    Кинут приветливый дом:

Мощные своды вокзала...

Залы в рокочущем гуле...

    Сутолока над багажом.

 

Нет - подожди! Ещё рано!

В тёплое утро сырое

    Ты мне как жизнь дорога.

Разве не горько и странна

Будет тебе, что не двое

    Видят моря и луга?

 

Тамбур. Спешащие клочья

Толп, облаков, разговора,

    Дыма и пара клоки...

И посмотрел я, как ночью,

В серые эти озера,

    В эти дневные зрачки.

 

Что ты?.. Я вздрогнул. Навстречу

Сумрак роился бездонный,

    Тихий, глухой, как вода,

Тот, что задолго до встречи

Стыл над вселенною сонной

    И не пройдет никогда.

 

Может быть, то, что приснилось

Мне как бездумное счастье,

    Было грозой и огнём?

Может быть, сердце склонилось,

Полное муки и страсти,

    В чёрный, как смоль, водоём?

 

Лязгнули сцепы вагонов,

Дрогнул рычаг в семафоре,

    И, отпустив тормоза,

Прочь для степных перегонов

Поезд помчал твоё горе,

    Облик твой, речь и глаза.

 

1942

Со свечой

 

Летопись сердца у жёлтой свечи

    Долго читаю в тиши,

В грани стиха собираю лучи

    Перегоревшей души.

 

Но наползает, как тень, на кристалл

    Мрак недосказанных лет:

Вьюга - клинок - непроглядный квартал

    Поздний, свинцовый рассвет...

 

Да: Весовщик нелюдим и суров,

    Плата за кровь - дорога:

Нож мой, отточен с обоих концов,

    Ранит меня, как врага.

 

Будь навсегда моим Городом скрыт,

    Перечень зол роковых!

Только наполнит непонятый стыд

    Этот тоскующий стих.

 

В летопись сердца страницу ещё

    Чётким пером запиши:

Пеплом позора оплаченный счёт

    Опустошённой души.

 

1933

Собрав ребят с околицы, с гумна, из душной хаты...

 

Собрав ребят с околицы, с гумна, из душной хаты,

Июльским предвечернем испытывал ли ты

Под доброю, широкою улыбкою заката

Восторженную опрометь мальчишеской лапты?

 

Ударив мячик биткою, дать сразу гону, гону,

Канавы перескакивая, вихрем, прямиком,

Подпрыгнуть, если целятся, - и дальше, дальше, к кону,

В одних трусах заплатанных, без шапки, босиком.

 

Нет веса в теле меленьком, свободном и упругом,

Свистящий воздух ластится к горящей голове, -

Ах, если бы хоть раз ещё вот так промчаться лугом

По гладкой, чуть утоптанной, росистой мураве!

 

Над колокольней розовой стрижи свистят, как стрелы,

Туман плывет от озера: он знает - ты горяч,

И так чудесно нежит он пылающее тело,

Пока не затеряется в крапиве шустрый мяч.

 

1946

Соловьиная ночь

 

Случается ночь, оторачивающая

Как рамою, трель соловья

Всем небом, землею укачивающею,

Всем чутким

           сном бытия.

 

Зеленый, почти малахитовый,

Чуть светится бледный свод,

И врезаны листья ракитовые

В стекло

        неподвижных

                   вод.

 

Остановилась вселенная,

Сквозя в прозрачнейшей мгле,

Столь тихая, столь совершенная,

Как никогда на земле.

 

Разлив совершенного голоса

Один несется из чащ,

Как ветер, ласкающий волосы,

Ликующ,

       плавен,

              звенящ.

 

Поет за небо безгласное,

За струи в сонном пруду,

За эту березу прекрасную,

За каждый

         стебель

                в саду.

 

Поет, ни о чем не сетуя

И ни о чем не прося,

Лишь славя ночь предрассветную

За всех,

        за все

              и за вся.

 

И мы сливаемся, слушая,

В один безмолвный хорал,

Чтоб голос над старою грушею

До солнца

         не замирал.

 

1950

Сорадовательнице мира

 

Во всем, что ласково,

                     что благосклонно -

Твой, проницающий Землю, свет,

И если шепчем, молясь «Мадонна» -

Сквозь лик Марии

                Тебе привет.

 

Дыханье ль ветра из вешних далей

Лица коснется нежней струи -

В игре блаженствующих

                     стихиалей

Твоя улыбка,

            уста Твои!

 

Как ясно духу Твое веселье,

Когда на теплом краю морском

Ребячьи ножки промчатся мелью

И золотятся

           сырым песком!

 

Лучатся ль звезды в верховной славе,

В глубинах моря ль цветут цветы -

В их мимолетной, как миг, оправе

Ты, Безначальная,

                 только Ты!

 

Как одевает безгрешный иней

Земли тоскующей персть и прах,

Так всепрощающей благостыней

Ложится плат Твой

                 во всех мирах.

 

И если сердце полно любовью,

Самоотдачей любви полно -

К Твоих ласкающих рек верховью

Оно восхИщено

             и устремлено.

 

Ты засмеешься - журчат капели,

Поют фонтаны, ручьи во льдах,

И отсвет зыблется

                 на колыбелях,

Прекрасных зданьях,

                   стихах,

                          садах.

 

Так проницаешь Ты мир вседневный,

Так отражаешься

               вновь и вновь

Во всем, что радостно,

                      что безгневно,

Что окрыленно,

              что есть Любовь.

 

1955

Сочельник

 

Речи смолкли в подъезде.

Все ушли. Мы одни. Мы вдвоем.

     Мы живые созвездья

Как в блаженное детство зажжем.

 

     Пахнет воском и бором.

Белизна изразцов горяча,

     И над хвойным убором

За свечой расцветает свеча.

 

     И от теплого тока

Закачались, танцуя, шары -

     Там, на ветках, высоко,

Вечной сказки цветы и миры.

 

     А на белую скатерть,

На украшенный праздничный стол

     Смотрит Светлая Матерь

И мерцает Ее ореол.

 

     Ей, Небесной Невесте -

Две последних, прекрасных свечи:

     Да горят они вместе,

Неразлучно и свято в ночи.

 

     Только вместе, о, вместе,

В угасаньи и в том, что за ним...

     Божий знак в этой вести

Нам, затерянным, горьким, двоим.

 

1949

Спасибо за игры вам, резвые рыбы...

 

Спасибо за игры вам, резвые рыбы,

У тихих днепровских круч!

Тебе,

     отец наш Солнце,

                     спасибо

За каждый горячий луч;

 

Тебе, моя землюшка, тёплая матерь,

   Целовавшая пальцы ног,

Протягивавшая золотистую скатерть

   Мягких своих дорог;

 

Вам, неустанно тёкшие воды,

   За каждый всплеск и причал...

Тебе, Всеблагой, Кто руками природы

   Творил меня,

               нежил,

                     качал.

 

1955

Спокойна трезвенность моей прощальной схимы...

 

Спокойна трезвенность моей прощальной схимы,

И страстный жар погас в умолкшем естестве...

Горит хрустальный день: багряный, жёлтый, синий,

Червонный крест горит в бездонной синеве.

 

И мягки рукава широкой белой рясы.

Я вышел на крыльцо. Над кельей - тишина...

Ласкаю пальцами лучистый венчик астры,

Расцветшей на гряде у моего окна.

 

1941

Стансы

 

Над каждым городом-колоссом

Миры клубятся бурной мглой:

Числа нет хорам стоголосым

И токам жизни - слой сквозь слой.

 

Не ночью, в смене грез безумной,

Не в рваных снах, не во хмелю,

Но в полдень ясный, трезвый, шумный

Их хаос плещущий ловлю.

 

Сквозь круг стихий, сквозь души зданий,

Сквозь сонмы тех, кто был людьми,

Глаза чудовищных созданий

Сторожким взором восприми.

 

Осмелься!.. Уж старинный демон

Воочью виден сквозь прорыв:

Надвинул конус тьмы, как шлем он,

Лицо бушующее скрыв.

 

Он опьянен нездешней властью

И жаждой, режущей как нож, -

Такою мукой, гневом, страстью,

Что взор ты с гневом отвернешь.

 

На битву с ним спешат другие:

Их взлет разящ и величав,

Смысл их деяний - литургия

Нам непонятных сил и прав.

 

Венцом касаясь небосвода,

Едва очерчен впереди

Великий дух - творец народа

С чертогом солнечным в груди.

 

Паря вне мира числ и меры,

Слои вселенных озарив,

Луч Мировая Сальватэрра

Вжигает в нас, как новый миф.

 

И где невластен даже гений

В часы пророческого сна,

Теряется в смерчах видений

Взор, не сумев коснуться дна.

 

1949

Стансы

 

А. А.

 

Порой мне брезжила отрада

В простом, – совсем, совсем простом:

Подкрасться полночью из сада

И заглянуть в мой сонный дом.

 

Окно распахнуто. Гардины

Чуть зыблются... Весна легка,

И отсвет, тонкий, как седины,

Скользит на сумрак потолка.

 

Над абажуром старой лампы

Так тих светящийся венец,

Так мирны тёмные эстампы,

Ковров тяжёлый багрянец...

 

Так странно нов, манящ и светел

Знакомых книг над рядом ряд:

Ночь окунула в мягкий пепел

Их слишком праздничный наряд.

 

Как вы пленительны, как святы,

Друзья, взлелеянные мной –

Пенаты, добрые пенаты

Родимой комнаты ночной!

 

Чуть внятный шелест... Шаг... И светом

Вдруг сердце сладко залило:

Как будто в сонной синеве там

Взметнулось белое крыло.

 

Хрупка, светла, нежна, как иней,

Прошла по комнате она

И стихла в старом кресле синем

С шуршащей книгой у окна.

 

Вся жизнь полна блаженным ядом,

И изменяет стих певцу,

Чуть подойду с певучим ладом

К твоим глазам, – душе, – лицу.

 

А счастье – в чём? Под этим кровом

Из-под руки твой взгляд следить

И зовом беглым, лёгким словом

Твой отклик сразу пробудить.

 

1950

Станут к вечеру алы...

 

Станут к вечеру алы

        Купола и уступы

    Городских Гималаев

В средоточье твоём;

            Еле дышат каналы,

        Чуть колышутся купы,

    И от веянья ваий

Свеж любой водоём.

 

            Вот, блаженного плена

        Страсть и боль обещая,

    Luna - Квилла - Селена -

Сайн - Геката - Танит -

            Поднимаясь на пики

        Тёмно-синего рая,

    Этот город столикий

Твоим зовом томит.

 

            Здесь белеют в тумане

        Торсы мраморных статуй,

    Здесь, как ландыши, манят

В глубь аллей фонари,

            Здесь по шепчущим паркам

        Твой незримый глашатай

    В крови терпкой и жаркой

Будет петь до зари.

 

            И в сиреневых далях

        Цепь двойных канделябров

    По ночным магистралям

Устремится к тебе, -

            Страсть горячих и юных,

        Доблесть гордых и храбрых

    Чарам жертвуя лунным

И твоей ворожбе.

 

            На опал небосклона

        Чёрный контур вокзалы

    Из гранитного лона

Вознесут с трех сторон;

            Фиолетовых аур

        У окраин опахала

    Оторочат, как траур,

Твой невидимый трон.

 

            И в колдующий вечер

        Древним вкрадчивым ядом

    Все объятья и встречи

Пронизав до конца,

            Будешь ты до погони

        Править царственным градом,

    Как богиня - в короне,

Как туман - без лица.

 

1950

Старый дом

 

Где бесшумны и нежны

       Переулки Арбата,

Дух минувшего, как чародей,

       Воздвигнул палаты,

       Что похожи на снежных

              Лебедей.

 

       Бузина за решёткой:

       Там ни троп, ни дорог нет,

Словно в чарах старинного сна;

       Только изредка вздрогнет

       Тарахтящей пролёткой

              Тишина.

 

       Ещё помнили деды

       В этих мирных усадьбах

Хлебосольный аксаковский кров,

       Многолюдные свадьбы,

       Торжества и обеды,

              Шум пиров.

 

       И о взоре орлином

       Победителя-галла,

Что прошёл здесь, в погибель ведом,

       Мне расскажет, бывало,

       Зимним вечером длинным

              Старый дом.

 

       Два собачьих гиганта

       Тихий двор сторожили,

Где цветы и трава до колен,

       А по комнатам жили

       Жизнью дум фолианты

              Вдоль стен.

 

       Игры в детской овеяв

       Ветром ширей и далей

И тревожа загадками сон,

       В спорах взрослых звучали

       Имена корифеев

              Всех времён.

 

       А на двери наружной,

       Благодушной и верной,

«ДОКТОР ДОБРОВ» - гласила доска,

       И спокойно и мерно

       Жизнь текла здесь - радушна,

              Широка.

 

       О, отец мой - не кровью,

       Доброй волею ставший!

Милый Дядя, - наставник и друг!

       У блаженных верховий

       Дней начальных - питавший

              Детский дух!

 

       Слышу «Вечную память»,

       Вижу свечи над гробом,

Скорбный блеск озаряемых лиц,

       И пред часом суровым

       Трепеща преклоняюсь

              Снова ниц.

 

       В годы гроз исполинских,

       В страшный век бурелома

Как щемит этот вкрадчивый бред:

       Нежность старого дома,

       Ласка рук материнских,

              Лица тех, кого нет.

 

1950

Стих...Толк...

 

Стих

     Толк;

Присмирел деловой

           Торг:

     Свой

     Долг

Возвратил городской

           Морг.

 

     Жизнь -

     Круг.

Катафалк кумачом

           Ал...

     Наш

     Друг

На посту боевом

           Пал!

 

     Срок

     Бьет.

Пронесем через мост

           Труп.

     Жизнь

     Ждет,

И торопит на пост

           Труд!

 

     Пук

     Роз

Сквозь ворота бегут

           Внесть:

     Для

     Слез

Восемнадцать минут

           Есть.

 

     - Он

     Пал,

Укрепив наших сил

           Мощь!

     Он

     Брал

Жизнь в упор, как учил

           Вождь!

 

      Он,

      Пал

Несгибаемо-прям,

           Тверд;

      Пусть

      Шквал

Хлещет яростно в наш

           Борт:

 

      Наш

      Стяг

Не сомнет никакой

           Враг...

      Марш!

      Марш!

Сохраняй строевой

           Шаг! -

 

1945

Стихиали Фальторы

 

С опушек свежих прохладой веющие,

     Где сено косится

           По лугам,

Благоухающие, беспечно реющие,

     Они проносятся

           Здесь и там.

 

Сверканьем шустрых стрекоз встречаемые

     У лоз прибрежных,

           Где плоты,

Они травою, едва качаемою,

     Ласкают нежно

           Свои персты.

 

Они глядятся сквозь сеть березовую,

     И струи с бликами

           Для них - качель,

Когда ребята, от солнца бронзовые,

     Вбегают с криками

           В степной ручей.

 

Их близость мягкая, наш сон баюкающая,

     Душе раскованной -

           Как в зной роса,

Когда кукушкою, в бору аукающею,

     В глубь зачарованную

           Зовут леса.

 

Когда ж, израненный шипами города,

     Ты в травы ранние

           Лицо склонишь,

Они вливаются раскрытым воротом

     В плоть и сознание,

           Как свет и тишь.

 

И если разум твой от маловерия

     Веков рассудочных

           Освобожден,

Ты в этой радости узришь преддверие

     Заветов будущего,

           Иных времен.

 

И пусть об имени их не беседует

     Мысль человека;

           Но подожди:

Об этих тайнах еще поведают

     Другому веку

           Его вожди.

 

1950

Странно поверить, трудно постичь...

 

Странно поверить, трудно постичь:

Нимб ли иконный у ней

                     или бич?

Кто она: беззаконье? закон?

Пасть ли ощеривающий дракон?

Много ли их под луною?

                      одна ль

Эта клокочущая стихиаль?

 

Несколько. -

            В неуёмном огне

Страсти народной, в каждой стране

Дышит такая ж, и облик их

С мордами разъяренных волчих,

С воющей львицею странно схож;

В мирные миги

             добр и пригож,

Но неизменно жуток для нас

Женственной глубью звериных глаз,

Мутно-багров,

             лиловат

                    и бур

В каждой

        из мощных

                 метакультур.

 

Чаще, о, чаще!

              Над каждой нацией

Зыблется эта мутная мгла,

Тщетным порывом силясь подняться

В мудрость познанья

                   Добра и Зла.

 

Не понимаю: что значит Дингра?

Только становится взгляд остёр,

Чтоб различать над долами Тибра,

Темзы и Ганга

             ее сестер.

 

На философском хилом пути

Было бы можно произнести,

Множа терминологию сект:

 

- Эта каросса - только аспект

В данном народе, в данной стране

   Сущности,

            общей

                 в их глубине.

 

1956

Сумрачные скалы ...

 

Сумрачные скалы Галилеи,

Зноями обугленные впрах...

По долинам - тонкие лилеи

Да стада в синеющих горах.

 

Странный вечер... Край Ерусалима,

Тихий дом. Двенадцать человек.

И Она: слышна еще и зрима,

Как в ладье, отчалившей навек.

 

Не ладья - но нищенское ложе.

Не волна - кончина в злом краю.

С каждым мигом призрачней и строже

Лик, сходя в нездешнюю струю,

 

Просветляется, лучится, тает,

Опрозрачнивается, как хрусталь,

И сквозь лик мерцает и блистает

Смертными невиданная даль.

 

Он сошел. Он здесь! Он вводит Матерь

На пройденную лишь Им тропу:

Ляжет, как синеющая скатерть,

Мир под невесомую стопу.

 

Песнею архангелов стихирной

Вечер озаряется, как храм,

И ступени лестницы всемирной

Тихо разверзаются глазам.

 

Больше нет того, что было тленно:

Завершится ход святых минут -

И ученики, склонив колена,

К ложу опустевшему прильнут.

 

1952

Таится дрёмный мир сказаний...

 

Таится дрёмный мир сказаний,

Веков родных щемящий зов

В нешумной музыке прозваний

Старинных русских городов.

 

О боре сказочном и хмуром,

О мухоморах в мягком мху

Услышишь память в слове Муром,

Приятном чуткому стиху.

 

Встает простор пустынный, пенный,

На побережьях - конский порск,

И город бедный, белостенный

Мне в прозвище Белоозерск.

 

Орлы ли, лебеди ли, гуси ль

Ширяли к облаку стремглав

От княжьих стрел, от звона гусель

У врат твоих, Переяслав?

 

И слышу в гордом слове Туров

Летящих в мрак ветвей и хвои

Упрямых, круторогих туров

С закинутою головой.

 

Ветрами чистыми овеян

Язык той девственной поры:

От песен первых, от церквей он,

От простодушной детворы.

 

И так ясны в той речи плавной

Общенья тех, кто речь творил,

С Душой народа, юной Навной,

Наитчицей творящих сил.

 

1955

Так было

 

...Всё безвыходней, всё многотрудней

Длились годы железные те,

Отягчая оковами будней

Каждый шаг в роковой нищете.

 

Но прошла ты по тёмному горю,

Лёгкой поступью прах золотя,

Лишь с бушующим демоном споря,

Ангел Божий, невеста, дитя.

 

Расцвела в подвенечном уборе

Белой вишнею передо мной,

И казалось, что южное море

Заиграло сверкавшей волной.

 

С недоверием робким скитальца,

Как святынь я касался тайком

Этих радостных девичьих пальцев,

Озарённых моим очагом.

 

Гром ударил. В какой же ты ныне

Беспросветной томишься глуши, -

Луч мой, радость, подруга, - богиня

Очага моей тёмной души?

 

Оглянись: уже полночь разлуки

За плечами, и мрак поредел, -

Слышу издали милые руки

И наш общий грядущий удел.

 

И по-прежнему вишней цветущей

Шелестишь ты во сне для меня

О весенней, всемирной, грядущей

Полноте подошедшего дня.

 

1950

Так лучистая Звезда Скитаний...

 

Так лучистая Звезда Скитаний,

Моя лазурная Вега

Остановится над куполом дома

И молодыми соснами,

Дружелюбным лучом указуя

Место упокоения.

 

Как подробно, до боли вижу

Убранство флигелей и комнат,

Лужайки для игр,

Пляж и балконы,

А за лукою реки - колокольни

Далекого города и монастыря!

 

Быть может, об этом надо молчать,

Даже и щели не приоткрывая

В круг состоявшегося мечтанья

Никому?

Но если молчать об этом -

Что же делать с другим,

В самом деле недоверяемом

Ни стиху, ни исповеди, ни другу,

Разве только земле?

 

Впрочем, всё тайное

Станет явным,

Когда пробьет срок.

Только рано ещё,

Ах, как рано...

 

Ты, Звезда Скитаний,

Знающая моё сердце!

Путеводный светоч

Неисповедимой жизни!

Голубая девочка,

Смеющаяся в небе!

 

Ты сама знаешь, где остановиться,

И когда.

 

1950

Танго

 

Подёргиваются пеплом оранжевые поленья,

Сужается у камина и блёкнет горячий свет...

О, эта терпкая мудрость просвечивающих мгновений,

Когда ты уснёшь бездумно, и ласк твоих больше нет.

 

Сквозь будущее различаю излучистый путь измены,

С неизъяснимой грустью вникаю в твои черты:

Вчера они были солнцем, сегодня они - драгоценны,

А завтра - забудет сердце путь к дому, где плачешь ты.

 

И слышу в туманах чувства неявственную октаву,

Звучащую дальним хором над крепнущею судьбой.

Напевы других свиданий, и бури, и ширь, и славу, -

И с лёгкой полуулыбкой склоняюсь я над тобой.

 

И плечи нам душит бархат лилового изголовья, -

Прими же прощальной данью и молча благослови

Опустошаемый кубок - весь бред этой терпкой крови,

Последнюю ночь всевластья закатывающейся любви.

 

1934

Тёмные грёзы оковывать метром

 

...Ты с башни лиловой сходила

В плаще векового преданья,

А в улицах, в ночи свиданья,

Как оттепель, стлалась у ног,

Сулила, звала и грозила

И стужей, и вечной изменой,

С бездонных окраин вселенной

Сверкая, как звёздный клинок.

 

И имя твое возглашали

Напевом то нежным, то грубым

Вокзалов пустынные трубы -

Сигналы окружных дорог,

И плакали в чёрные дали,

И ластились под небесами,

И выли бездомными псами -

В погибель скликающий рог.

 

И сладостно было - утратам

Шептать оправданье, как счастью,

И праздновать горем и страстью

С тобою одной торжество,

И имя твое до заката

Оковывать сумрачным метром,

И душу развеивать ветром

У башни дворца твоего.

 

Но стыли его амбразуры,

Как крылья распластавший кондор,

И ярусов мраморный контур,

Откинувшись, рос к облакам...

И я пробуждался; и хмурый

Рассвет проползал в мои двери,

Сгоняя туманы поверий

Назад, к догорающим снам.

. . . . . . . . . . . . .

 

1932

Тесен дом мой у обрыва...

 

Тесен дом мой у обрыва,

Тёмен и тих... Вдалеке

Вон, полуночная рыба

Шурхнула в чёрной реке.

 

В этом лесничестве старом

Робким огнём не помочь.

Даже высоким Стожарам

Не покоряется ночь.

 

Издали, сквозь немеречу,

Где бурелом и лоза -

Жёлтые, нечеловечьи,

Нет, и не волчьи глаза.

 

Там, на глухих Дивичорах,

Где пропадают следы -

Вкрадчивый шелест и шорох

Злого костра у воды.

 

И, в непонятном веселье,

Древнюю власть затая,

Варит дремучее зелье

Темная ворожея.

 

Плечи высокие, пряди

У неподвижного лба.

В бурых руках и во взгляде -

Страсть моя, гибель, судьба.

 

Тайну её не открою.

Имя - не произнесу.

Пусть его шепчет лишь хвоя

В этом древлянском лесу.

 

Только не снись мне, не мучай,

Едкою хмарой отхлынь,

Вылей напиток дремучий

На лебеду и полынь.

 

1939

Титурэль

 

        1

 

- Кто ты, мальчик? куда?.. Твои волосы

Нежней королевского золота,

Тебе пажом надо стать...

Отчего ты один? Где мать?

 

- Титурэль моё имя. Я вышел,

Когда рассказал мне дед

О песне: он сам её слышал

И прекраснее в мире нет.

Ту песню ангелы пели

В Сальватэрре, земле святой...

Нет на свете другой мне цели,

Как дорога

          к стране

                  той.

 

- Ты ошибся, дитя. Туда

Надо плыть по многим морям.

Попадают даже суда

То к пиратам, то к дикарям;

А когда каравелла в шторм

На подводной рухнет скале -

Яйца чаек, единственный корм,

Испечёшь ты в тёплой золе.

Но нечего будет пить,

И когда оборвется нить,

Ты обрадуешься концу.

Возвращайся ж, дитя, к отцу.

 

Меняются годы, несутся года и года,

Мужает упорство, духовная крепнет страда,

И встречные птицы с небесным лучом на крыле

Всё дальше и дальше манят его в путь по земле.

 

        2

 

- Кто ты, юноша? и куда?

Благородна

          твоя стать,

 

Твои тонкие руки не знают труда,

Тебе надо рыцарем стать!

 

- Мне не надо быть рыцарем. В рубище сером,

Как Спаситель ходил по земле,

Я достигну скорей Сальватэрры

В этом мире, лежащем во зле.

 

- В Сальватэрру путь долог и крут.

Далека твоя цель, - не дойти!

Византийцы в рабы продадут,

Сарацины убьют по пути.

 

- Но не знаю другой я цели;

Невозможен мне путь иной.

Помолись о рабе Титурэле,

О дороге его земной.

 

Меняются страны, несутся года и года,

Встают из-за моря империи и города,

И плачутся ветры, и волны бушуют во мгле

О пламенном хоре, которого нет на земле.

 

        3

 

- Без оружия?! Путник, зачем

Ты бредёшь в эту степь один?

Азра пала, пал Вифлеем,

По пятам спешит Саладин!

 

- Но к неверным проникну легче я

Без оружия и щита.

Да будут щитом мне вера моя,

Смирение и нищета.

 

- Э, мы тоже верили прежде,

Пока от бед и утрат

Нас хранило, подобно надежде,

Имя Конрада Монферрат.

 

Но погиб он - и пламень веры

Победы нам не стяжал:

Оттеснены тамплиеры,

И Тевтонский орден - бежал.

 

Меняется время, несутся года и года,

Нигде нет покоя, нигде, никогда, никогда, -

И чайки, и бури, и кедры на каждой скале

Тоскуют о хоре, которого нет на земле.

 

        4

 

- Мир тебе, странник Аллаха!

Гостем быть удостой,

Стопы от жаркого праха

Под кровом шатра омой.

Ты стар, голова в сединах,

Но вижу: твой дух - в огне.

Когда до святой Медины

Дойдёшь - помолись обо мне.

 

- Брат! Не святыня Каабы,

Не царственный город Ислама

Не мудрость учёных арабов,

Не светоч Христова Храма -

Иная жжёт меня рана,

И жажда неутолима

Ни пенной струей Иордана,

Ни солнцем Иерусалима.

 

Уж силы мои догорели,

Но слава нищей судьбе...

Молись о рабе Титурэле,

Как я молюсь о тебе.

 

В песках Сальватэрры влачатся года и года, -

Барханы песчаные за чередой череда, -

И лишь умирая, во всепоглощающей мгле,

Услышит он голос, которого ждал на земле.

 

Прострут ему ангелы дивную Кровь в Хрустале -

Причастье и радость для мира, лежащего в зле,

Чтоб в горних высотах, молчаньем и тайной объят,

Хранил её вечно незыблемый град Монсальват.

 

И будут сходить от обители по ледникам

Народоводители к новым и новым векам,

Пока на земле хоть один ещё есть пилигрим,

Духовную жаждой, как пламенем смертным, палим.

 

1934

Ткали в Китеже-граде...

 

Ткали в Китеже-граде,

Умудрясь в мастерстве,

Золочёные пряди

По суровой канве.

 

Вышивали цветами

Ослепительный плат

Для престола во храме

И для думных палат.

 

Но татарские кони

Ржут вот здесь, у ворот;

Защитить от погони

Молит Деву народ,

 

И на дно голубое,

В недоступную глушь,

Сходят чудной тропою

Сонмы праведных душ.

 

Там служенья другие,

У иных алтарей;

Там вершит литургию

Сам Исус Назарей...

 

Недовышит и брошен

Дивный плат на земле,

Под дождём и порошей,

В снежных бурях и мгле.

 

Кто заветные нити

Сохранил от врага -

Наклонитесь! падите!

Поцелуйте снега,

 

В лоне отчего бора

Помолитесь Христу,

Завершайте Узоры

По святому холсту.

 

1950

То цветущими вишнями...

 

То цветущими вишнями,

     То ажурными башнями

Упованье народов от земли вознося,

     Над просторами вешними,

     Городами и пашнями

Вся блистает нетленная, - белоснежная вся.

 

     Ей опорами нежными,

     Кружевами подножными

Служат узкие шпили церквей,

     С кораблей уплывающих

     Ave Mater тоскующих

К Ней доносит морской тиховей.

 

     Кто падет иль оступится,

     Кто скорбит иль отчается,

Кто обидится хмурой судьбой -

     Всем благая Заступница,

     Пресвятая Печальница,

Всем Защитница в час роковой.

 

     В каменистой Кастилии,

     В кипарисовой Умбрии,

И в Тироле, и в бедной Литве

     Дева-Матерь, как лилия,

     Тихо светится в сумраке,

Серебрится звездой в синеве.

 

     Исходила, незримая,

     Тюрьма, плахи, побоища,

Персть кровавую бранных полей, -

     Защити, Всехвалимая,

     В темном сердце сокровище,

Росы духа на судьбы пролей.

 

1954

Товарищ

 

Никчемных встреч, назойливых расспросов

Я не терплю. О, нет, не оттого,

Что речь свернет на трактор, вспашку, просо.

Но кто поймет бесцельный путь? Кого

 

Мне убедить, что и в судьбе бродяжьей -

Не меньший труд, чем труд на полосе?

Ведь тут, в России, в путь влекомы все

Других забот нерасторжимой пряжей.

 

Но как-то раз мальчишка боевой,

Товарищ мой в купанье у Смилижа,

Взглянул в лицо настороженней, ближе,

И, вдруг притихнув, повернул за мной.

 

Мы молча шли, бесшумно, друг за другом,

Отава луга вся была в росе,

Июльский вечер умолкал над лугом

В своей родной, своей простой красе.

 

А он молчал, на мой мешок уставясь,

И в легком блеске смелых светлых глаз

Я прочитал томительную зависть -

Стремленье вдаль, братующее нас.

 

Вода реки с волос смешно и скоро

Сбегала по коричневым вискам...

И за умнейший диспут не отдам

Ту простоту и свежесть разговора.

 

Благослови, бездомная судьба,

На путь свободный будущего друга!

Веди с порога! Оторви от плуга!

Коснись крылом мужающего лба!

 

Когда-нибудь на золотом рассвете

Простой мешок ему на плечи кинь,

Пропой ветрами всех твоих пустынь

Бродяжью песнь - сладчайшую на свете!..

 

...Я уходил, - и дни мои текли,

Уча любить все звуки жизни стройной,

Прислушиваться, как в деревне знойной

Скрипят колодезные журавли,

 

И как шмели гудят в траве погоста,

Где мальвы желтые и бузина,

Где дремлют те, кто прожил жизнь так просто,

Что только рай хранит их имена.

 

1937

Тоскуя по древне-забытому краю...

 

Тоскуя по древне-забытому краю,

Где петли блужданий моих пролегли,

Я долго по Атласу Мира гадаю,

По стёртым чертам терпеливой земли.

 

В названиях рек, городов, плоскогорий

Невнятные отзвуки тайны ловлю -

Ту древнюю тайну блаженства и горя,

Что знал, но не знаю, – забыл, но люблю.

 

Но дремлют блаженные архипелаги,

И заросли кроют истоки времен,

Руины империй в бушующей влаге

Вкушают никем не тревожимый сон.

 

И только порой нарастает – не слово,

Но странный, знакомый, возлюбленный звук:

Как будто из смутных туманов былого

Ко мне простираются тысячи рук -

 

Счастливых, как молодость, гордых, как лавры,

Трепещущих, как рождаемый стих...

Я вспомнил, я знаю. Так били в литавры

На каждой заре у ворот городских.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

1937

Трансмифы

 

Укрывшись от блеска и шума

Священным плащом – созерцаньем,

Над метакультурным мерцаньем

В идее подняться дерзни:

Пусть эта высокая дума

Сумеет коснуться порога

Тех фирнов, где близостью Бога

Полны совершенные дни!

 

– Пять склонов вершины алмазной,

Пять радуг блистающей сферы,

Пять врат Мировой Сальватэрры,

Пять лестниц в ее синеву.

Нирвана, Нирудха... о, разны

Ее голубые отроги;

 Лишь дух, просиявший как боги,

Вступает туда наяву.

 

Для этого счастья вериги

И в сердце звенящие песни.

Для тайн этих – иероглифы

И символы вечной весны.

Зеркальной поверхностью мифов

Пяти высочайших религий

Все пять этих блещущих лестниц

Грядущего отражены.

 

Трепещут, качаясь, мерцая,

Ломаемые отраженья,

И каждое – илистой мглою

И серою замутнено;

А в храмах, дымясь и бряцая,

Колеблются богослуженья,

И в каждом – от каждого слоя

И душно и полутемно.

 

Но слышишь и чуешь, ликуя, –

Пока только в огненном лике,

Чтоб утлое сердце вмещало, –

Но чище, опять и опять, –

Как в небе гремит аллилуйя:

Трансмиф наивысших религий.

 

Они абсолютны. Их мало.

Их было и будет лишь пять.

 

<1955?>

Третий уицраор

 

То было давно.

              Все шире и шире

Протест миллионов гремел в мозгу...

С подполий царских, из шахт Сибири,

Кандальной дорогою через пургу

Он стал выходить - небывалый в мире,

Не виданный никогда и никем,

И каждый шаг был тяжел, как гиря,

Но немощна плоть

                из цифр

                       и схем.

 

Как будто

         неутоляемым голодом

Родимый ад его истомил,

Чтобы у всех, кто горяч и молод,

Он выпил теперь избыток сил.

Нездешней сыростью, склепным холодом

Веяло на пути упыря,

Пока замыкались чугунным болтом

Казармы,

        тюрьмы,

               трудлагеря.

 

Как будто мышиные крылья ластились,

Уже припадая к истокам рек,

И не был над этим пришельцем властен

Ни гений, ни ангел, ни человек.

Как чаши, до края верой народной

Наполненные в невозвратный век,

Души церквей

            от земли бесплодной,

Звуча, возносились

                  на Отчий брег.

 

Ни выстрелов, ни жалоб не слушая,

Бетонным объятием сжав страну,

Он чаровал и всасывал души

В воронку плоти, - в ничто, - ко дну.

На все города, на все деревни

Он опускал свою пелену,

И жили

      его бегущие ремни

Своею жизнью,

             подобной сну.

 

Кто в них мелькал, как морды нездешние?

Кто изживал себя в их возне,

Мукой людской свою похоть теша

И не угадываемый даже во сне?

Заводы гудели. Тощие плеши

Распластывались на полях и в лесу,

И в древних устоях

                  буравил бреши

Таран незримый,

               стуча на весу.

 

И стало еще холодней и горестней

От одиночества на этой земле,

И только порой вечерние зори

Грозили бесшумно в притихшей мгле:

Как будто

         в воспламененном просторе

Блистание нечеловеческих риз...

Как будто

         расплавленный меч над морем:

Острием вверх -

               и острием вниз.

 

1942

Ты еще драгоценней...

 

Ты еще драгоценней

Стала в эти кромешные дни.

     О моем Авиценне

Оборвавшийся труд сохрани.

 

     Нудный примус грохочет,

Обессмыслив из кухни весь дом:

     Злая нежить хохочет

Над заветным и странным трудом.

 

     Если нужно - под поезд

Ты рванешься, как ангел, за ним;

     Ты умрешь, успокоясь,

Когда буду читаем и чтим.

 

     Ты пребудешь бессменно,

Если сделаюсь жалок и стар;

     Буду сброшен в геенну -

Ты ворвешься за мной, как Иштар.

 

     Ты проносишь искусство,

Как свечу меж ладоней, во тьме,

     И от снежного хруста

Шаг твой слышен в гробу и тюрьме.

 

     Так прими скарабея -

Знак бессмертья, любви и труда.

     Обещаю тебе я

Навсегда, навсегда, навсегда:

 

     Может быть, эту ношу

Разроняю по злым городам,

     Всё швырну и отброшу,

Только веру и труд не предам.

 

1958

Ты осужден. Молчи. Неумолимый рок...

 

Ты осужден. Молчи. Неумолимый рок

Тебя не первого втолкнул в сырой острог.

Дверь замурована. Но под покровом тьмы

Нащупай лестницу - не ввысь, но вглубь тюрьмы.

Сквозь толщу мокрых стен, сквозь крепостной редут

На берег ветреный ступени приведут.

Там волны вольные, - отчаль же! правь! спеши!

 

И кто найдет тебя в морях твоей души?

 

1935

У гробницы

 

Ночь. - Саркофаг. - Величье. - Холод.

     Огромно лицо крепостных часов:

     Высоко в созвездьях, черные с золотом,

     Они недоступней

     судных весов.

 

Средь чуткой ночи взвыла метелица,

     Бездомна,

     юродива

     и строга.

 

На звучные плиты гранита стелются

     Снега,

     снега,

     снега.

 

Полярные пурги плачут и просятся

     Пропеть надгробный псалом,

     И слышно: Карна проносится

     Над спящим

     вечным

     сном.

 

Он спит в хрустале, окруженный пламенем,

     Пурпурным, - без перемен, -

     Холодным, неумоляемым -

     Вдоль всех

     четырех

     стен.

 

Бьет срок в цитадели сумрачной:

     Чуть слышится звон часов,

     Но каждый удар - для умершего -

     Замок.

     Запор.

     Засов.

 

Что видят очи бесплотные?

     Что слышит скованный дух?

     Свершилось

     бесповоротное:

     Он слеп.

     Нем.

     Глух.

 

А сбоку, на цыпочках, близятся,

     Подкрадываются, ползут,

     С белогвардейских виселиц

     Идут.

     Ждут.

     Льнут.

 

Грядут с новостроек времени,

     С цехов, лагерей, казарм -

     Живые обрывки темени,

     Извивы

     народных

     карм.

 

- Нам всем, безымянным, растраченным,

     Дай ключик! дай письмецо! -

     ...Но немы, воском охваченные,

     Уста.

     Черты.

     Лицо.

 

Лишь орден тихо шевелится -

     Безрадостнейшая из наград,

     Да реквием снежный стелется

     На мраморный

     зиккурат.

 

1942

У памятника Пушкину

 

Повеса, празднослов, мальчишка толстогубый,

Как самого себя он смог преобороть?

Живой парнасский хмель из чаши муз пригубив,

Как слил в гармонию России дух и плоть?

 

Железная вражда непримиримых станов,

Несогласимых правд, бушующих идей,

Смиряется вот здесь, перед лицом титанов,

Таких, как этот царь, дитя и чародей.

 

Здесь, в бронзе вознесен над бурей, битвой, кровью,

Он молча слушает хвалебный гимн веков,

В чьем рокоте слились с имперским славословьем

Молитвы мистиков и марш большевиков.

 

Он видит с высоты восторженные слезы,

Он слышит теплый ток ликующей любви...

Учитель красоты! наперсник Вечной Розы!

Благослови! раскрой! подаждь! усынови!

 

И кажется: согрет народными руками,

Теплом несчетных уст гранитный пьедестал, -

Наш символ, наш завет, Москвы священный камень,

Любви и творчества магический кристалл.

 

1950

У стен Кремля. Триптих

 

В час утра, тихий и хрустальный

У стен Московского Кремля...

 

        1

 

Ранняя юность. Пятнадцать лет.

Лето московское; тишь... прохлада.

В душу струится старинный свет

Первопрестольного града.

 

Скверы у Храма Спасителя... Даль...

И издалека - серебряной речью

Мерно несет родную печаль

Кованый благовест Замоскворечья.

 

По переулочкам узким брожу:

Там разноцветно пестрят пятиглавия,

Там, у высоких амвонов, слежу

Теплящиеся огни православия.

 

В смутных мечтах о добре и зле,

Долго внимаю рассеянным сердцем

Древней, полупонятной хвале

Великомученикам и страстотерпцам.

 

И, упований ни с кем не деля,

Вижу: над гребнем зеленого ската

Тихо слетают с зубцов Кремля

Лебеди розовые заката.

 

Бархатен, мягок уличный шум...

В старых притворах - ладан, стихиры.

Это впивает крепнущий ум

Вечную правду о Солнце мира;

 

Это - душа, на восходе лет,

Еще целокупная, как природа,

Шепчет непримиримое «нет»

Богоотступничеству народа.

 

        2

 

Был час, годами и пространствами

Слегка лишь в памяти замгленный:

Как ветр безумья раскаленный,

В сознанье вжег он знойный след...

По городу бесцельно странствуя,

В виду Кремля, под гул трамвайный,

Облокотился я случайно

На старый мшистый парапет.

 

Час предвечерья, светло-розовый,

Бесшумно залил мостовые,

Где через камни вековые

Тянулась свежая трава,

И сквозь игру листвы березовой

Глядел в глаза мне город мирный,

Быть может, для судьбы всемирной

Назначенный... Москва, Москва!

 

Нет, не Москва, но Кремль. Он иглами,

Крестами, башнями, шатрами

Плыл над рекой. На каждом храме

Цвела закатная парча, -

Он спал, прекрасный и незыблемый,

Земной двойник Кремля другого,

Людьми повторенный сурово

Из бута, меди, кирпича.

 

Доступный долгими веками нам,

Теперь, от рвов до колоколен,

Он был недугом скрытым болен

Весь, до последнего жилья,

И в неприступном лоне каменном

Свершалась тяжкая работа,

Как если б там гнездился кто-то,

Лукавый замысел тая.

 

Но - что это?.. Ведь я бесчисленно

Все эти камни видел с детства;

Я принял в душу их наследство -

Всю летопись их темных плит...

...Час духа пробил: с дрожью мысленной

Я ощутил, как вихорь новый,

Могучий, радостный, суровый,

Меня, подхватывая, мчит.

 

И все слилось: кочевья бранные

Под мощным богатырским небом,

Таежных троп лихая небыль

И воровской огонь костра,

В тиши скитов лампады ранние,

И казнь, и торг в столице шумной,

И гусли пиршеств, и чугунный

Жезл Иоанна и Петра.

 

Я слышал, как цветут поверия

Под сводом теремов дремучих

И как поет в крылатых тучах

Серебролитный звон церквей,

Как из-под грузных плит империи

Дух воли свищет пламенами

И развевает их над нами

Злой азиатский суховей.

 

В единстве страшном и блистающем,

Как кубки с кровью золотые,

Гремящие века России

Предстали взору моему

Под солнцем, яростно взлетающим

Над этим страстным, крестным пиром,

Над тысячеобразным миром,

Чей нижний ярус тонет в тьму.

 

Казалось - огненного гения

Лучистый меч пронзил сознанье,

И смысл народного избранья

Предощутился, креп, не гас,

Как если б струи откровения

Мне властно душу оросили,

Быть может, Ангелом России

Ниспосланные в этот час.

 

        3

 

Великих дедов возблагодарим,

Помянем миром души славных зодчих:

Они вложили в свой Последний Рим

Всю чистоту и свет преданий отчих.

Но мы ли свет грядущий предварим?

Он загорится в новых средоточьях,

И станет тусклым в радуге его

Вот это каменное естество.

 

Всепонимающ, ласков, ясен, мирен,

Блаженный город вознесется тут

Без крепостей, застенков и кумирен,

И новым цветом камни прорастут.

И Алконост, и Гамаюн, и Сирин -

Все духи рая дивно запоют,

И сквозь реченья новой литургии

Услышит каждый хоры их благие.

 

Кто смеет лгать, что Кремль наш завершен

Зубцами башен, сырью глыб острожных?

Здесь каждый купол - золотой бутон

Цветов немыслимых и невозможных.

Здесь тайный луч от древности зажжен -

Теперь, как меч, он дремлет в тяжких ножнах,

Еще сердец ничьих не озаря:

Он часа ждет - он ждет богатыря.

 

Сновидец! Кремль! О, нет: не в шумном бое,

Не в шквалах войн и всенародных смут

Последний смысл, загаданный тобою,

И твой далекий, милосердный суд.

Я вижу - там, за дымкой вековою -

Как озаренный изнутри сосуд,

Насквозь просвеченный духовной славой,

Святынь грядущих пояс златоглавый.

 

Не может разум в плотные слова

Завеществить твой замысел всемирный,

Но кровь поет, кружится голова,

Когда чуть слышный голос твой стихирный

Из недр безмолвия едва-едва

Течет к душе благоговейно-мирной.

Твой крест тяжел, святая мысль горька -

Чем озаришь грядущие века?

 

Улыбкой камня, скорбною и вещей,

В урочный час ты отвечаешь мне,

Когда от битв весь прах земной трепещет

И дух народа мечется в огне.

Взор Ангела над тихим камнем блещет,

Небесный Кремль ты видишь в чутком сне...

Кого ты обнял на восходе жизни -

Не усомнится в Боге и в отчизне.

 

1950

Убирая завтрак утренний...

 

Убирая завтрак утренний,

Ты звенишь и напеваешь,

И сметаешь крошки хлеба

   Прямо в светлую ладонь;

В доме нежен сумрак внутренний,

А в окошке - синева лишь, -

То ли море, то ли небо -

   Утра крымского огонь.

 

Там, мягчайшим бризом глажимый,

Парус млеет в знойном свете,

Нежа киль струёй прохладной

   И не помня ничего...

Там, над бухтами и пляжами,

Воздух светится, и дети

Словно правнуки Эллады

   Пьют, блаженные, его.

 

Хочешь - мы сквозь виноградники

По кремнистым перелогам

Путь наметим полудённый

   На зубчатый Тарахташ:

Там - серебряный, как градинки,

Мы попробуем дорогой

У татар миндаль солёный

   И вино из плоских чаш.

 

Меж пугливыми отарами

Перевал преодолеем,

И пустыня нам предстанет

   Вдоль по жёлтому хребту,

Будто выжженная карами,

Ураганом, суховеем,

Где лишь каперсы, как стая

   Белых бабочек, в цвету.

 

Там айлантами и кедрами

Нам природа не предстанет,

Матерью зеленокудрой

   Не приветствует гостей,

Только солнце вечно-щедрое

Любоваться не устанет

На своих счастливых, мудрых

   На невинных двух детей.

 

И ни возглас человеческий,

Ни обвалов грозный голос

Не нарушат вековую

   Тишь, открытую лучу,

Чтобы горы стали к вечеру

Облекать свой камень голый

В золотую, в голубую

   Литургийную парчу.

 

И, синея дымкой дальнею,

Розовея, лиловея,

Череду всех красок мира

   Сменят в стройном бытии,

Как во храме в ночь пасхальную

Чередуют иереи

Многоцветные подиры -

   Ризы пышные свои.

 

День открыт нам всеми гранями:

Ритмом волн, блаженным жаром,

Родниками, лёгкой ленью,

   Стайкой облаков, как пух, -

Чтоб, влекомые желаньями,

Шли мы вдаль, в его селенья,

За бесценным Божьим даром -

   Страстью двух - и счастьем двух.

 

1942

Уж не грустя прощальной грустью...

 

Уж не грустя прощальной грустью,

Медлительна и широка,

Всё завершив, достигла устья

Благословенная река.

 

Обрывы, кручи и откосы

Всё ниже, ниже - и разлив

Песчаные полощет косы,

Простор на вёрсты охватив.

 

Лишь редко-редко, над осокой,

В пустынной дали без границ,

Темнеет тополь одинокий -

Пристанище заморских птиц.

 

Но тем волшебное их пенье,

Их щебеты по вечерам:

За это умиротворенье

Все песни жизни я отдам!

 

Отдам их блещущему морю,

Горящему навстречу мне

В неувядающем уборе,

В необжигающем огне.

 

Обнявшись с братом-небосклоном

Оно лазурно, как в раю...

Прими ж в отеческое лоно

Тебя нашедшую струю.

 

1950

Уличные волшебники

 

Сияла ровным светом газовая

Цепь фонарей в ночной тиши,

Неотвратимый путь указывая,

Поцеловав глаза души.

 

Ресницы вкрадчиво поглаживая,

Лаская лоб, как вещий друг,

Она сияла, завораживая,

В щемящий мир, в звенящий круг.

 

Опровергая будни - призраками,

Она воочию вела

В тот край, который только изредка мы

Днём вспоминаем сквозь дела.

 

И, странной сказкой раскаляемая,

Росла и пенилась в крови

Тоска, ничем не утоляемая,

О смерти, страсти, - о любви.

 

1950

Усни, - ты устала... Гроза отгремела...

 

Усни, - ты устала... Гроза отгремела,

Отпраздновал ливень ночную весну...

Счастливому сердцу, счастливому телу

Пора отойти к беспечальному сну.

 

Светает... Свежеет... И рокот трамвайный

Уже долетел с голубых площадей.

Усни, - я мечтаю над нашею тайной -

Прекрасною тайной цветов и детей.

 

И кажется: никнет бесшумная хвоя, -

Листва ли коснулась ресниц на весу?

Быть может, блаженные Дафнис и Хлоя[2]

Дремали вот так в первозданном лесу.

 

Как будто сомкнулись прохладные воды,

Баюкая нас в колыбелях земли,

Скользящие тени с прозрачного свода

Поют, что над нами плывут корабли.

 

Плывут, уплывают... А сумрак всё ниже, -

Прощальную сказку шепчу кораблю...

Не думай: я здесь, я с тобою... Усни же,

Как я над рукой твоей милой дремлю.

 

1942

Уснорм

 

Я не знаю - быть может, миллиард миллионов

Соучаствует службам пятимерных пространств?

Сколько воль, досягнувших до небесных аккордов,

Свои души включают

                  в краски этих убранств?

 

Но склонился ли вечер для трехмерного мира,

Разгореться ль готова над Энрофом заря -

А в Уснорме за клирами

                      необъятные клиры

Опускаются,

           близятся

                   к синеве алтаря.

 

Опускаются клиры, -

Поднимаются хоры

     В бестелесном огне;

Льет над строгим их танцем

Многотрубное солнце

     Рокот свой в вышине.

 

Совершеннейшим голосом,

Несравненнейшим мелосом

     Нарастает прибой, -

Расцветающим лотосом

Каждый встал перед Логосом

     Сам в себе и собой.

 

Непрерывными таинствами

                       здесь творят Литургию

Человечества даймонов,

                      стихиалей,

                                зверей, -

Сонмы тех, кто вкропил себя

                           в эти хоры благие,

Солнцу Мира сорадуясь,

                      как теург-иерей.

Световыми прокимнами,

                     лучевыми акафистами

Крестославно пронизывается благовонный простор,

Мировыми кадильницами

                     благостройно раскачиваются

Прежде певшие вольницами

                        духи моря и гор.

 

И преграды просвечиваются,

И лампады раскачиваются -

     Мерно, сквозь храм,

Звездными гроздиями,

Тысячезвездиями,

     Выше всех стран.

 

Силами Троицы

Здесь заливается

     Шаданакар.

В каждом достроится

Здесь и раскроется

     Истинный дар.

 

В этом святилище,

В этом сиялище

     Пламенных сил

Станет избранником,

Первосвященником

     Каждый, кто жил.

 

Каждого ставшего,

Сан восприявшего

     Сменит другой -

Столь же возвышенный,

Нимбом украшенный,

     Столь же благой.

 

Путь человеческий,

     Срывы и спуски, -

Кончен навеки он,

     Тесный и узкий!

     Каждый одет

Непорочной легендой,

     Каждый увит

Драгоценной гирляндой -

Цепью законченных

     В круговороте,

Славой отмеченных

     Жизней во плоти;

     Став крылоруким,

       Зван он сюда

     В райские звуки

       Влить свое ДА.

 

- Мы росли стихиалями,

Мы играли, аукали

     По полям, по лугам,

Голубыми воскрылиями

Наклонясь, мы баюкали

     Птичий гомон и гам.

Мы лились вдоль низовий,

     Мех листвы теребя...

Ныне мы славословим

     Тайнодейством Тебя.

 

- Были мы вишнями,

Соснами выросли,

Сделались вышними

В небе, на клиросе;

Плавно с амвона

Вздымаем напев,

До Ориона

Ветви воздев.

 

- Были несчастными,

     Были зверьми, -

Наше участие

     В службе прими!

 

- Пчелами были,

Были стрекозами,

     Свято кадили

Небу мимозами,

Колосом кланялись

     Теплым ветрам...

Тигры ли, лани ли,

     Мы - этот Храм!

 

- Были жирафами,

 

     Были слонами...

Странными строфами

     Деется нами

Нынче служение

     В горнем краю, -

Всех возвращение

     В правду Твою!

 

- Были червями,

     Кобрами были,

Зыблились в яме,

     В прахе и пыли, -

В танце священном

     Днесь предстаем

Здесь, в совершенном

     Храме Твоем!

 

- Были некогда демонами,

Громовыми игемонами

     Непроглядных Гашшарв, -

Но просвеченно-гордыми

Ныне вторим аккордами

     Титанических арф.

 

Так вздымает планета

                    в златословьи едином

До высот эмпирея

                звездотканый орарь,

Пред Отцом,

           Приснодевой

                      и Божественным Сыном

Как дитя и как воин,

                    как творец

                              и как царь.

И роняют предстательствующие

                            за несчетных живущих

По мирам омраченным - лепестки своих тайн

До уснувших глубоко,

                    в темно-каменных кущах,

До глубинной темницы,

                     до последних окраин.

 

1958

Утро за утром - всё лучезарней...

 

Утро за утром - всё лучезарней,

   Прозрачнее

             дней полёт:

Южное солнце в красный кустарник

   Брагу осени льёт.

 

Под ярко-ржавыми листьями дуба

   Горной тропой взойди.

Станут от ветра солёными губы,

   Светлый покой в груди.

 

Крылья лёгкой жары вдоль нагорий

   Беглый бриз разметал;

Стынет внизу безграничное море,

   Как голубой металл...

 

Станешь ли здесь шептать укоризны

   За скорбь догоревших лет?

Благословенное счастье жизни!

   Воздух!

          Тепло!

                Свет!

 

1946

Утро обрамляет расчерченный план...

 

Утро обрамляет расчерченный план.

Занятья расчислены строго и сухо.

А в памяти вольный шумит океан,

Как в раковине молчаливого духа.

 

Она неподкупно и гордо хранит

Все шумы и хоры широкого мира:

Гул знойных портов, тишину пирамид,

Дыхание Рейна и Гвадалквивира.

 

Насыщена кладами, златом полна,

Питает она многоцветные думы,

Рождая моря, города, племена,

Беспечные бризы, степные самумы.

 

Как раньше, с мечтой о Востоке дружу

И, чуть упадет на дневное завеса,

Опять, как в минувшие дни, прохожу

По плитам Батавии и Бенареса.

 

И лёгкие отблески стран и миров,

Воочию виденных в солнечной жизни,

Порою затеплятся в зеркале строф,

В беседе, в рассказе, как жемчуг нанизаны.

 

1950

Утро. Изморось. Горечь сырая...

 

Утро. Изморось. Горечь сырая.

От ворот угасшего рая

День и голод жесткою плетью

Гонят нас в бетонные клети.

 

По ночам провидцы и маги,

Днем корпим над грудой бумаги,

Копошимся в листах фанеры -

Мы, бухгалтеры и инженеры.

 

Полируем спящие жерла,

Маршируем под тяжкий жёрнов,

По неумолимым приказам

Перемалываем наш разум.

 

Всё короче круги, короче,

И о правде священной ночи,

Семеня по ровному кругу,

Шепнуть не смеем друг другу.

 

Единимся бодрящим гимном,

Задыхаемся... Помоги нам,

Хоть на миг бетон расторгая,

Всемогущая! Всеблагая!

 

1937

Файр

 

Кончились круги косного плена,

Следуй отныне

             вольной тропой:

Да, еще будет возможна измена,

Но невозможен

             срыв

                 слепой.

 

Если ты выберешь скорбные спуски,

Высшее Я

        твой путь осенит

В помощь России -

                 если ты русский,

Франции - если ты с Францией слит.

 

Ныне ж приблизься

                 к праздничным странам,

К звучной реке параллельных времен:

Плотью ты овладел, как органом,

Ты просветлен,

              крылат,

                     спасен.

 

Солнц многоцветных царская нега

Ринет лучи, коронуя, к челу;

С иллюминацией схожее небо

Радостным громом

                грянет

                      хвалу.

 

- Слава достигшему Файра!.. - Любая

Миропомазана будет душа

Царским елеем Первого Рая,

Пурпуром

        из золотого ковша.

 

Тысячью троп брамфатуру земную

Души проходят вдоль тысячи рек,

Этого ж слоя никто не минует:

Ангел ли,

         даймон ли,

                   человек.

 

1955

Хвойным покровом...

 

Хвойным покровом

                стройного бора

    Жизнь,

          еле теплющуюся во мгле,

Промысел кроет от войн и разора -

    Бурь, разгулявшихся по земле.

 

Мрак запредельный.

                  Посвист метельный,

    Прялки постукивание в ночи...

Плач колыбельный.

                 Песнь колыбельная,

    Шепот пугливый: - Молчи... молчи.

 

- Баю... - качает.

                  - Баю... - стращает:

    Вон, злой татарин идет,

                           идет... -

Мать о грядущем плачет, вещает,

    Зыбку качает -

                  взад,

                       вперед.

 

Полные груди. Полные губы.

    Полузвериный, мягкий взор...

В тесных землянках, в крошечных срубах

    Матери

          с полночью

                    разговор.

 

Так - в Ярославле. Так - в Путивле,

    В Вологде,

              в Муроме,

                       в Устюге:

Буен растет ли,

               добр,

                    игрив ли -

    Только бы креп,

                   назло

                        пурге.

Смерд ли отец,

              холоп ли,

                       дьяк ли,

    Поп ли, боярин, дружинник, тать -

Лишь бы

       в роды и роды не сякли

    Силы,

         плодотворящие мать.

 

Всюду ей ложе: в тучах беззвездных,

    В гульбищах, в деревнях, на юру,

В душных кремлях и воздушных безднах,

    Утром,

          средь ночи

                    и ввечеру.

 

Всюду, где сблизились двое - она же

    Взор свой, колдуя,

                      правит

                            вниз -

Цепь родовую ваять:

                   на страже

    Вечно творимых телесных риз!

 

Буйные свадьбы,

               страстные игры,

Всё - лишь крепить бы

                     плоть

                          страны,

Плоть!.. - В этом воля

                      кароссы Дингры,

    Смысл ее правд

                   и ее вины.

 

Каждый ранитель

               русского тела,

    Каждый губитель славян -

                            ей враг,

Каждого

       дланью осатанелой

    В снег зароет,

                  смоет в овраг.

 

Душной, слепою, теплой, утробной,

    В блуде и в браках -

                        одна везде,

Плоти Ваятельница народной, -

    Где ж ее лик?

                 и сердце где?

 

1955

Хлебников

 

Как будто музыкант крылатый -

Невидимый владыка бури -

Мчит олимпийские раскаты

По сломанной клавиатуре.

Аккорды... лязг... И звёздный гений,

Вширь распластав крыла видений,

Вторгается, как смерть сама,

В надтреснутый сосуд ума.

 

Быт скуден: койка, стол со стулом.

Но всё равно: он витязь, воин;

Ведь через сердце мчатся с гулом

Орудия грядущих боен.

Галлюцинант... глаза - как дети...

Он не жилец на этом свете,

Но он открыл возврат времён,

Он вычислил рычаг племён.

 

Тавриз, Баку, Москва, Царицын

Выплевывают оборванца

В бездомье, в путь, в вагон, к станицам,

Где ветр дикарский кружит в танце,

Где расы крепли на просторе:

Там, от азийских плоскогорий,

Снегов колебля бахрому,

Несутся демоны к нему.

 

Сквозь гик шаманов, бубны, кольца,

Всё перепутав, ловит око

Тропу бредущих богомольцев

К святыням вечного Востока.

Как феникс русского пожара

ПРАВИТЕЛЕМ ЗЕМНОГО ШАРА

Он призван стать - по воле «ка»!

И в этом - Вышнего рука.

 

А мир-то пуст... А жизнь морозна...

А голод точит, нудит, ноет.

О голод, смерть, защитник грозный

От рож и плясок паранойи!

Исправить замысел безумный

Лишь ты могла б рукой бесшумной.

Избавь от будущих скорбей:

Сосуд надтреснутый разбей.

 

1940

Холод пространств

 

Есть в гулких ветрах ледохода,

Чей рог я в ночах сторожу,

Угроза, разгул и свобода,

И властный призыв к мятежу.

 

С кромешных окраин вселенной

Вторгаются в город они,

Взметая прибой снегопенный,

К земле пригибая огни.

 

Насыщены удалью буйной,

Охвачены гордой тоской

Все призраки над полноструйной,

Над дикой, над страстной рекой.

 

Сверкают зенитные звёзды

Как яхонты небытия -

 

К сердцам сквозь бушующий воздух

Направленные острия.

 

И грезится древнему сердцу

Галактик безбрежняя даль,

Бескрайний чертог Миродержца,

Безумного бунта печаль.

 

Что разум, и воля, и вера,

Когда нас подхватят в ночи

От сломанных крыл Люцифера

Спирали, потоки, смерчи?

 

1944

Холодеющий дух с востока...

 

Холодеющий дух с востока,

Вестник мирной ночной поры,

Чередуется с теплым током -

Поздним вздохом дневной жары.

Щедрой ласкою день венчая,

Отнимая свой грузный жар,

В гущу розовую иван-чая

Опускается алый шар.

 

Эхо, дремлющее в овраге,

Легким шагом не разбужу

И, по пояс в журчащей влаге,

Навлю резвую перехожу.

 

Плеск ребят вдалеке и пенье:

Речка льющаяся тепла,

Чтоб дробили ее теченье

Крики, смех, голоса, тела;

 

Чтоб мелькала над гладью черной

Гибко, шумно и горячо

Бронза влажная рук проворных

Иль коричневое плечо.

 

И, скользя по скатам прибрежным,

Сходит стадо, спеша, мыча,

И склоняются морды нежно

К струям плещущего ключа.

 

1936

Художественному театру

 

Порой мне казалось, что свят и нетленен

Лирической чайкой украшенный зал,

Где Образотворец для трех поколений

Вершину согласных искусств указал.

 

Летящие смены безжалостных сроков

Мелькнули, как радуга спиц в колесе,

И что мне до споров, до праздных упреков,

Что видел не так я, как видели все?

 

В губернскую крепь, в пошехонскую дикость

Отсюда струился уют очагов,

Когда единил всепрощающий Диккенс

У пламени пунша друзей и врагов.

 

То полу-улыбкою, то полу-смехом,

То грустью, прозрачной, как лед на стекле,

Здесь некогда в сумерках ласковый Чехов

Томился о вечно цветущей земле.

 

Казалось, парит над паденьем и бунтом

В высоком катарсисе поднятый зал,

Когда над растратившим душу Пер Гюнтом

Хрустальный напев колыбельной звучал.

 

Сквозь брызги ночных, леденящих и резких

Дождей Петербурга, в туманы и в таль

Смятенным очам разверзал Достоевский

Пьянящую глубь - и горящую даль.

 

Предчувствием пропасти души овеяв,

С кромешною явью мешая свой бред,

Здесь мертвенно-белым гротеском Андреев

На бархате черном чертил свое «нет».

 

Отсюда, еще не умея молиться,

Но чая уже глубочайшую суть,

За Белою Чайкой, за Синею Птицей

Мы все уходили в излучистый путь.

 

И если театр обесчещен, как все мы,

Отдав первородство за мертвый почет,

Он был - и такой полнозвучной поэмы

Столетье, быть может, уже не прочтет.

 

1950

Часы, часы ласкать глазами...

 

Часы, часы ласкать глазами

Один и тот же скудный холм,

Ловить наитья и сказанья

В приливе дней, в прибое волн,

 

И говорить с людьми о том лишь,

Что в море - шторм, что в море - штиль,

О тех закатах, что запомнишь,

Как несравненнейшую быль...

 

Ведь всё равно, в час тени смертной

Ты пожалеешь только их -

Вот эти камни, эти ветры,

И волн нерукотворный стих,

 

Да медленный залив, что дремлет,

Качаясь в золотом ковше, -

Всю бедную, родную землю,

Чужбину, милую душе.

 

1952

Чаша

 

Не может кровью не истечь

Любое сердце, если множествам

На грозном стыке эр порожистом

Рок нации диктует лечь.

 

И разум мечется в бреду,

Предвидя свист и рокот пламенный

На страшных стогнах Белокаменной,

В осуществившемся аду.

 

Рассудок не вмещает наш,

Что завтра будет взор ученого

В руинах края омраченного

Искать осколки ваз и чаш.

 

Искать?.. Но чаша - лишь одна:

Скорбей и смертного томления, -

К устам дрожащим поколения

Она судьбой поднесена.

 

Она, как рдеющий кристалл,

Горит и будит понимание,

Что над страной бесшумно встал

Час всенародной Гефсимании.

 

1951

Чтоб лететь к невозможной отчизне...

 

Чтоб лететь к невозможной отчизне,

Чтобы ветер мечты не стих,

У руля многопарусной жизни

Я поставил тебя, мой стих.

 

Чтобы сердце стало свободным,

В час молитв - подобным свече,

Знаменосцем - в бранные годы,

Трубадуром - в лунном луче.

 

Правь же, стих мой! Ветер солёный,

Не стихай у мирных лагун,

Мчи корабль над ревущим лоном

Сквозь грозу, и шторм, и бурун.

 

А когда в невольном тумане

Бросишь горестный якорь ты -

Лишь о новом молись урагане,

Вечно юном гонце Мечты.

 

1937

Чуть колышется в зное...

 

Чуть колышется в зное,

Еле внятно шурша,

Тихошумная хвоя,

Стран дремучих душа.

 

На ленивой опушке,

В землянике, у пней,

Вещий голос кукушки

Знает счёт моих дней,

 

Там, у отмелей дальних -

Белых лилий ковши,

Там, у рек беспечальных,

Жизнь и смерть хороши.

 

Скоро дни свои брошу

В эту мягкую глубь...

Облегчи мою ношу.

Приласкай, приголубь.

 

1939

Шабаш

 

Вот,

   Сплошь

Полная древними призраками,

       Бьёт

   Счёт

Полночь над башенным рвом.

       Блеск

   Рамп

Сразу сменяется сумерками...

       Стих

   Треск

Джазов, юркнув,

          как

      гном.

 

       Груз

   Тумб

В поступи люда развинчивающейся,

       Ритм

   Румб

В памяти бьётся, звеня...

       Так

   Прочь

Бросив запреты развенчивающиеся,

       Мглит

   Ночь

Броккена - злой

                  свет

                      дня.

 

       Шарф

   Мглы

Вьётся за каждою женщиною -

       Знак

   Лярв,

Мечущихся до зари,

       Чтоб

   К нам

Жался квартал поножовщиною,

       Чтоб

   Мрак

Царствовал час,

               два,

                   три.

 

       Лов

   Рыск

В парках, бульварах, на набережной:

       Там

   Туп

Говор упрямой любви,

       Там

   Скрип

Пьяной гармоники судорожный:

       Всхлип

   Губ

Пряный: - Целуй,

                - Мни,

                      - Рви.

 

       Вон

   Клумб

Нежные поросли вытоптаны;

       Гной

   Чувств

Приторен, как хлороформ...

       Так

   Рвёт

Похоть - столетьями выкованный

       С душ

   Гнёт

Будничных уз,

             пут,

                 норм.

 

       Вот

   Тишь

Сходит на слизь человеческую,

       В сон

   Плит,

В чадную муть вещества...

       Лишь

   Здесь

Древняя правда фаллическая

       Всё

   Длит

Час своего торжества.

 

1950

Шаданакар

 

Тщетно

      о нем создавать теоремы,

Определять

          его холод и жар;

И не найдем ни в одном словаре мы,

Что это значит:

               Шаданакар.

 

Это -

     вся движущаяся

                   колесница

Шара земного:

             и горы, и дно, -

Все, что творилось,

                   все, что творится,

И все,

      что будет

               сотворено.

 

Царств отошедших

                и царств грядущих

Сооруженья, -

             их кровь,

                      их труд;

В пламени магм

              и в райских кущах

Все, кто жили,

              и все, кто живут:

 

Люди,

     чудовища

             и херувимы.

Кондор за облаком,

                  змей в пыли, -

Все, что незримо,

                 и все, что зримо

В необозримых

             сферах Земли.

 

Это - она, ее мраки и светы,

Вся многозначность

                  ее вещества.

Вся целокупность

                слоев

                     планеты,

Цифрою -

        двести

              сорок

                   два.

 

Мерно неся

          по звездному морю

Свой просветляемый лик,

                       свой дар,

Лишь с планетарным Демоном споря,

Движется к Богу

               Шаданакар.

 

Наши галактики, наши созвездья

Полнятся гулом

              таких колесниц.

Мчащихся

        воинством в белом наезде,

Головокружительной

                  стаей

                       птиц.

 

Их - миллиарды. Их - легионы.

Каждая -

        чаша,

             и роза,

                    и шар.

Есть неимоверные, как Орионы...

Только песчинка в них -

                       Шаданакар.

 

1955

Шествие

 

Белёса ночь. Над сном гудрона голого

Погасли краски: только цвет золы,

Лишь жестяной, промозглый отсвет олова

Да проползающие пряди мглы.

 

В открытый рот, в утробу града снулого

Свисает облачная бахрома,

И видит дух: белеющее тулово,

Огромней домн, проходит сквозь дома.

 

Бежать? куда?.. Все члены тела страшного

Эфирным салом плотно налиты,

И тусклый взор, как циферблат над башнею,

Меж грузных век чуть тлеет с высоты.

 

Стихийной мощи ль будущего Рубенса

Запечатлеть богиню на холсте...

В уступы гор грядущий скульптор врубится,

Чтоб изваять из камня мышцы те,

 

Чтоб намекнуть на эти глыбы лобные,

На скаты плеч, на душный аромат,

На эти груди, куполам подобные,

На эти бёдра городских громад.

. . . . . . . . . . . . . .

 

1951

Шквал

 

Одно громоносное слово

Рокочет от Реймса до Львова;

Зазубренны, дряхлы и ржавы,

Колеблются замки Варшавы.

Как робот, как рок неуклонны,

Колонны, колонны, колонны

Ширяют, послушны зароку,

К востоку, к востоку, к востоку.

 

С полярных высот скандинавов

До тысячелетнего Нила

Уже прогремела их слава,

Уже прошумела их сила.

В Валгалле венцы уготовив,

Лишь Один могилы героев

Найдет в этих гноищах тленных

В Карпатах, Вогезах, Арденнах.

 

За городом город покорный

Облекся в дымящийся траур,

И трещиной - молнией черной -

Прорезался дрогнувший Тауэр.

Усилья удвоит, утроит,

Но сердца уже не укроет

Бронею морей и туманов

Владычица всех океанов.

 

Беснуясь, бросают на шлемы

Бесформенный отсвет пожары

В тюльпанных лугах Гаарлема,

На выжженных нивах Харрара.

Одно громоносное имя

Гремит над полями нагими

И гонит, подобное року,

К востоку, к востоку, к востоку.

 

Провидец? пророк? узурпатор?

Игрок, исчисляющий ходы?

Иль впрямь - мировой император,

Вместилище Духа народа?

Как призрак, по горизонту

От фронта несется он к фронту,

Он с гением расы воочью

Беседует бешеной ночью.

 

Но странным и чуждым простором

Ложатся поля снеговые,

И смотрят загадочным взором

И Ангел, и демон России.

И движутся легионеры

В пучину без края и меры,

В поля, неоглядные оку, -

К востоку, к востоку, к востоку.

 

1935

Элегия

 

Сквозь годы скитанья опять зазвучавшие речи,

Сквозь годы забвенья щемящая душу тоска...

Опять обнимаю знакомые некогда плечи

И розовой гаванью тают в заре облака.

 

Пути наши разны, Хранители наши печальны,

И Вяжущий судьбы снопом золотым в вышине

Никогда не сомкнет наши жизни кольцом обручальным,

Никогда не скрестит наших грустных дорог на земле.

 

Но верь: необъятны небес распростёртые крылья,

С моею надеждой своё упованье скрести.

Ведь наши свиданья рассыпаны млечною пылью

У будущих солнц, на ещё не пройденном пути.

 

И бродим мы в небе, где звёзды как лилии дремлют,

Залитые в славе прохладой нездешней волны,

И ищем друг друга, сходя на горячую землю,

И кличем друг друга в пучинах мирской глубины.

 

1928

Эринии

 

         I

 

В тот вечер багровость заката

Я встретил, как пурпур конца.

С эстрады, беснуясь, стаккато

Бряцало, как звон бубенца;

В оранжевой призме токая

Ломался танцующий зал,

Но скорбь моя крепла - такая,

Что горшей тоски я не знал.

 

То рвались последние звенья

Любви, осквернённой дотла,

И удаль, и мука схожденья

Предательской лестницей зла;

И та, что над каждым губимым

Склоняется - смерти помочь...

И замысел, тлевший рубином

На эту проклятую ночь.

 

И, будто бой сердца услышав.

Осёкся неистовый альт,

Когда я без спутников вышел

На снежный и тихий асфальт.

Двойных фонарей отпечаток

Качался у белых излук,

И чёрная замша перчаток

Была только маской для рук.

 

Одиннадцать!.. Сладкий огонь я

Почувствовал десятикрат

От знанья, что стиснут ладонью

Мой верный, отточенный брат;

От знанья, что ложь лицедейства

Подводит меня к рубежу,

И в том, что ступенью злодейства

Я к царству её нисхожу.

 

        II

 

Поздно. Каток, по-ребячьи, оркестрами

     Дует в смешную дуду.

Резвые «нурмисы»

                гранями острыми

     С шорохом мчатся по льду.

 

Мир незапятнанный

                 звонкими призраками

     В белых аллеях возник,

И мимоходом у парковой изгороди

     Приостанавливаюсь

                      на миг.

 

Эта минута -

            про юность влюблённую

     В снежном её хрустале,

Про чёрную шапочку с верхом зелёным.

     Про голос, любимейший на земле...

 

          - Прочь! -

 

Вдаль... В снег... В ночь...

Мутное небо над головой...

Сощуренные глаза -

Нацеливаемый удар - - -

 

        III

 

...Напрасно он ждал подарка!

У ненависти - свой долг!

...Все пусто в аллеях парка,

И крик, прозвучав, смолк.

 

Дух ночи пьян ворожбою,

Пьянящ и лукав, чуть тал...

Над дальним катком гобои

Заныли, как встарь, «Байкал».

 

Ладони в огне. - Я ранен?

Нет трепета, страха нет.

Но тишью враждебной странен

Свидетель злодейства - снег.

 

        IV

 

А у катка - над огнями, плакатами,

      Льются валторны, и там

Вальсов медлительных ритмы крылатые

      Вспархивают

                 по пятам.

 

Нет, не в судилищном пурпуре, - в инее,

      Лёгком, как пух тополей,

Гонят и гонят напевы - эринии

      В глубь ледяных аллей.

 

- Помнишь ли?.. вспомни! вечер сиреневый

      В давние времена,

Шум многоводного ливня весеннего,

      Льющийся в зал из окна;

 

Это - к грядущему, к радости, к мужеству

      Слушал ты плещущий зов...

Кружится, кружится, кружится, кружится

      Медленный вихрь лепестков -

 

- Помню! Молчите! -

                   Но снежной пустынею,

      Радостный, мирный, простой,

Гонит напев, роковой как эринии,

      Юной своей чистотой.

 

Боже. - Те годы, как в золоте, выбили

      В сердце Твой знак навсегда...

Помню - и всё предаю ради гибели, -

      Горя, - убийства, - стыда.

 

1939

Это свершилось в начале пути...

 

Это свершилось в начале пути...

    Даймон! мрак освети!

Дай мне нащупать знаки-слова

    Брезжущему едва!..

 

Глубинные шрастры,

                  их мощный слой

От нас отгорожен

                бурлящей мглой,

Базальтом, магмой,

                  кругом оград -

Системой

        нам чуждых

                  координат.

 

Там

   иных материальностей ряд,

Там уицраоры бдят и творят,

Силой науки и ворожбы

Игвы сооружают кубы,

Ромбы, параллелепипеды стен,

Чей неподвижный и странный крен

То ли назад,

            то ли вперед,

С нашими правилами

                  не совпадет.

 

Но над Россией

              в те времена

Страна их безвидна была, темна;

Еще не коснулся скалистых игл

Родоначальник и пращур игв,

И даже раруггам

               в тот жар и муть

Заказан был

           воинственный путь.

Лишь излученьями ранних племен

Сумрак пустыни был озарен...

 

И в мир необитаемый тот

Вторгся владыка

               смежных пустот.

 

Как узурпатор, хищен и горд,

Был уицраор монгольских орд;

Сжал он клещами бесовских свор

Корни Алтайских, Уральских гор.

Монголо-игвы

            и табуны

Монголо-раруггов

                в глубь страны

Вливались потоком морд и химер -

Перерожденцы далеких эр,

Все еще злую похожесть храня

На птеродактиля, -

                  не на коня.

 

Это свершилось, когда демиург

Слаб еще был, -

               юн:

Взгляд его мерк от арктических пург

    И от двоящихся лун.

 

Гибелью духа и плоти

                    стране

    Враг степной угрожал;

В смертном, антоновом, лютом огне

    Дух народа дрожал.

 

Только метались, в дыму пространств,

    За нетопырем нетопырь...

Да вдохновитель кровавых ханств

    Креп и рос,

               как упырь:

 

С пламенной мордой, - шлем до небес, -

    Не сердце,

              а черный ком:

В буйстве и пляске

                  великий бес

    Над выжженным материком.

 

Ринулся в край он Святой Руси, .

    Рождавшейся в небеси,

И отступил из эфирных плит

    Юный ее Синклит.

 

Только такой же, как он, тиран

Мог нанести ему тысячи ран

И, цитадель России создав,

Недруга задушить,

                 как удав.

 

1957

Юношеское

 

Мы - лучи Люцифера, восставшего в звёздном чертоге,

  Сострадая мирам, ненавидя, любя и кляня;

     Мы - повстанцы вселенной, мы - боги

                Легендарного дня.

 

Смутно помнятся конусы древнего, странного мира -

  Угрожающий блеск многогранных лиловых корон,

     И, как лава, - озёра эфира,

                Наше царство и трон.

 

Смутно помнится битва: нависшая тягость молчанья,

  Шорох млечных шелков - галактический шелест знамён,

     Титанический рокот восстанья,

                Низверженье - в Закон.

 

О, впервые тогда первозданная ночь ликовала!

  Она взмыла, росла - зачинался невиданный век:

     Нас тяжелая плоть оковала,

                И пришёл Человек.

 

Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе!

  Цепь раба растопи в беспощадном, холодном огне! -

 

     Так впервые шептал Богоборец

                Ранней юностью мне.

 

1950

Я был предуведомлен, что опасно...

 

Я был предуведомлен, что опасно

В ту ночь оставаться мне одному,

Что хочет ворваться в мирную паству

Весть о грядущем, шурша об дома...

Напрасно жена пыталась любовью

Обезопасить наш теплый мирок...

И стало мне видно: годы бесславья,

Как трупы, переступают порог.

 

...Я спотыкался о заскорузлые травы,

Торчавшие в топкой воде впереди.

Черна была ночь, но небо - багрово,

Как пурпур пришедшего Судии.

И, не дождавшись ни единого звука,

Я понял, что закрутилась тропа,

Что взвешена правда нашего века

И - брошена, - легкая, как скорлупа.

 

Всюду - края черепков чугунных.

По сторонам - трясины и мох.

Нет победителей. Нет побежденных.

Над красными лужами - чертополох.

Я крикнул - в изморось ночи бездомной

(Тишь, как вода, заливала слух),

И замолчал: все, кого я помнил,

Вычеркнуты из списка живых.

 

1937

Я в двадцать лет бродил, как умерший...

 

Я в двадцать лет бродил, как умерший.

Я созерцал, как вороньё

Тревожный грай подъемлет в сумерках

Во имя гневное твоё.

 

Огни пивных за Красной Преснею,

Дворы и каждое жильё

Нестройной громыхали песнею

Во имя смутное твоё.

 

В глуши Рогожской и Лефортова

Сверкало финок остриё

По гнездам города, простертого

Во имя грозное твоё.

 

По пустырям Дорогомилова

Горланило хулиганьё

Со взвизгом посвиста бескрылого

Во имя страшное твоё.

 

Кожевниками и Басманными

Качало пьяных забытьё

Ночами злыми и туманными

Во имя тусклое твоё.

 

И всюду: стойлами рабочими,

В дыму трущоб, в чаду квартир,

Клубился, вился, рвался клочьями

Тебе покорствующий мир.

 

1941

Я вздрогнул: ночь? рассвет?..

 

Я вздрогнул: ночь? рассвет?.. Нет, это зимний день

Сочился в комнату - лишь треть дневного света.

Казалось: каждый луч обрублен, точно пень,

И в панцирь ледников вползает вновь планета.

 

Заброшенное вглубь чудовищных пространств,

Озябшим стебельком дрожало молча тело,

И солнце чахлое, как погруженный в транс

Сновидец адских бурь, бесчувственно желтело.

 

Сливалась с ночью ночь, и трезвый календарь

Мне говорил, что так мильоны лет продлится,

И зренье странное, неведомое встарь,

Я направлял вокруг, на зданья, вещи, лица.

 

Не лица - ~муть~ толклась, как доктора Моро

Созданья жуткие в сцепленьях нетопырьих,

И тлел на дне зрачков, колюче и хитро,

Рассудок крошечный - единый поводырь их.

 

И, силясь охранить последний проблеск «я»,

Заплакала над ним душа, как над младенцем,

Припомнив, как он рос... уют и свет жилья...

Возню ребеночка и топотню по сенцам.

 

Сквозил, как решето, всей жизни утлый кров

Структурой черепа... Ах, бедный, бедный Йорик!..

Да! видеть мир вот так - был первый из даров

На избранном пути: печален, трезв и горек.

 

1935

Я любил эти детские губы...

 

Я любил эти детские губы,

Яркость речи и мягкость лица:

С непонятною нежностью любят

Так березу в саду у отца.

 

Её легкая мудрость учила

Мою тёмную, тяжкую кровь,

Ибо если вся жизнь есть точило,

То вино - это только любовь.

 

Лишь порой этот ласковый говор

Отходил, замерев как волна,

Обнажая для солнца другого

Скорбный камень пустынного дна.

 

Сквозь беседы веранд многолюдных

Вспоминал я заброшенный путь

К ледникам, незабвенным и скудным,

Где от снежных ветров - не вздохнуть,

 

Где встречал я на узкой дороге

Белый призрак себя самого,

Небывало бесстрастный и строгий,

Прокаливший до тла естество...

 

И над срывами чистого фирна,

В негасимых лучах, в вышине,

Белый конус святыни всемирной

Проплывал в ослепительном сне.

 

Его холод ознобом и жаром

Сотрясал, как ударом, мой дух,

Говоря, что к духовным Стожарам

Узкий путь не назначен для двух.

 

И тогда, в молчаливом терпенье,

Ничего не узнав, не поняв,

Подходила она - утвержденье

Вековых человеческих прав.

 

И так сумрачно было, так странно

Слушать голос, родной как сестра,

Звавший вновь осушать невозбранно

Кубок радостной тьмы до утра.

 

1942

Я люблю - не о спящей царевне...

 

Я люблю - не о спящей царевне

Сказку, выдуманную вдали:

Я люблю - в босоногой деревне

Белобрысых ребят в пыли;

Жеребят на тоненьких ножках,

Молодух в открытых окошках,

Пышно-тихие

           облака,

Дух гречихи

           и молока.

 

Я любил сыновней любовью

Вечереющий звон церквей,

Ширь зеркальную понизовья

И с лугов сырой тиховей;

Съезд к медлительным перевозам,

Воробьев над свежим навозом,

Даже в травах наивную тлю

Я отцовской

           любовью

                  люблю.

 

Я люблю - с котелком да с салом

Возвратиться на хвойный брег,

Где я видел - нет, не русалок,

Но бессмертные

              души рек.

Я не «верую» в них: я знаю.

Я причастен давно их раю;

В них влюблялась, меж струй шурша,

Моя дружественная душа.

 

1950

Я люблю направлять наши мысленные...

 

Я люблю направлять наши мысленные

Лебединые вольные взлеты

В неисхоженные, неисчисленные

Чернолесья, урманы, болота:

 

Тишь ли это, веками намоленная,

Дух костров ли, и чистый, и едкий -

Только видятся срубы просмоленные,

Где спасались великие предки;

 

Где, скитаясь дремучею родиною,

По суземищам крепь засевая,

Снеговая, босая, юродивая,

Тихо строилась Русь лесовая.

 

Малый колокол перед заутренею

Тонким голосом звякал на тыне -

Возвещение подвига внутреннего,

Освященье звериной пустыни.

 

Благовоньем стезю оторачивая,

Колыхались сосновые вайи,

Многострастную горечь осадчивую

С истончаемых душ овевая.

 

И у рек студенцовых, меж ельниками,

Сквозь прокимны, и свечи, и требы,

Тихо-тихо сквозил пред отшельниками

Край иной, совершенный как небо.

 

Он просвечивал над мухоморниками,

На лужайках, на ульях, на просе;

Он ласкал с мудрецами-отшельниками

Толстогубых детенышей лося.

 

Сквозь таежные дебри сувоистые

Не вторгались ни гомон, ни топот

В это делание высокосовестное,

В духовидческий огненный опыт.

 

1957

Я мог бы рассказывать без конца...

 

Я мог бы рассказывать без конца

     О тех неизбежных днях,

О праздниках солнечных тех времен,

     О храмах и культе том;

О бого-сотворчестве; об ином,

     Прекраснейшем ритме дней;

О дивных верградах - до облаков

     Воздвигнутых по городам

На радость людям, - как водоем

     Духовности и красоты.

Но страшно мне - весомостью слов

     Загаданное спугнуть,

Прогнать воздушные существа,

     Плетущие эту ткань,

Тончайший фарфор предсказанных дней

     Разбить неловкой рукой.

 

1953

* * *

 

Я не знаю, какие долины

Приютят мой случайный привал:

Кликнул вдаль меня клин журавлиный,

По родимым дорогам позвал.

 

Нет за мной ни грозы, ни погони;

Где ж вечернюю встречу звезду,

К чьим плечам прикоснутся ладони

Завтра в тёмном, бесшумном саду.

 

Мук и боли ничьей не хочу я,

Но луной залиты вечера,

И таинственно сердце, кочуя

По излучинам зла и добра.

 

Прохожу, наслаждаясь, страдая,

По широкой Руси прохожу –

Ах, длинна ещё жизнь молодая,

И далёк поворот к рубежу!

 

Снова море полей золотое,

Снова тучи, летящие прочь...

Высоко моё солнце святое,

Глубока моя синяя ночь.

Я не один. Друзья везде...

 

Я не один. Друзья везде:

Всё явственней в любой звезде,

В луне двурогой и в лесу

Их взор, блестящий, как роса,

В дрожащих листьях на весу

Их шалости и голоса.

 

Я не один. Друзья везде:

В оврагах, в струях, борозде,

Журчат, лепечут и поют,

Насквозь пронизывают сны

И охраняют мой приют

У тихоплещущей Десны.

 

Они - прохладный тиховей

Моих садов, моих детей,

Они играют в шалаше,

Скользят у блещущих озер,

Шуршат в полночном камыше

Моих дремучих Дивичор.

 

Я отвечаю их мирам

Служеньем - тихим по утрам,

Ласкаю и благодарю

С душою ясной налегке

И таинствами говорю

На их бесшумном языке.

 

1950

Я не отверг гонца метельного...

 

Я не отверг гонца метельного,

Не обогнул духовных круч я,

Глухой водой благополучья

Не разбавлял вина в ковше!

Дыханью шторма запредельного,

Напевам космоса - не ставил

Плотин запретов, норм и правил

Ни в жизни быстрой, ни в душе.

 

Узнал я грозные мгновения,

Крутую полночь в жизни сердца,

Когда чуть видимая дверца

Вдруг распахнется как врата,

И мир неслыханного Гения

Ворвется, плача и бушуя,

И станет прежний бог - ошую,

А одесную - полночь та.

 

Тайник, где бодрствуют праобразы

В глубиннейших слоях монады,

Где блещущие водопады

Кипят, невнятные уму, -

Вдруг разорвет стальные обручи,

Расторгнет древние засовы,

И мир бездонный, странный, новый

Предстанет зренью твоему.

 

В меня всей мощью многопенною,

Всей широтой бурлящей литвы

Он хлынул в ночь последней битвы

На смутном невском берегу.

Но многослойную вселенную,

Разверзшуюся над Россией,

С какой сравню иерархией?

В каких октавах сберегу?

 

Как рассучу на нити времени

Ткань целокупного виденья?

В многовековом становленьи

Какие отличу дела?

Как покажу средь адской темени

Взлет исполинских коромысел

В руке, не знавшей наших чисел,

Ни нашего добра и зла?

 

Нет, то - не фраза, не риторика,

Не схоластические догмы;

У неисхоженных дорог мы

Стоим в неповторимый век,

И скрытый труд метаисторика

Язык нащупывает новый,

Принять в русло свое готовый

Живые струи новых рек.

 

Рассудка плотного инерция

Еще толкает мысль по тропам,

Где медленно влекутся скопом

Кто лишь для прописей готов.

То, что ловлю в народном сердце я,

Теперь поймут лишь братья в Духе,

Но завтра лязгнет ключ разрухи

В заржавленном замке умов.

 

Речь нашей эры не изваяна

Для этих темных предварений;

Еще века, покуда гений

Свершит последний взмах резца.

Что ж: ограничиться окраиной?

Словесной зыби остеречься?

В смиренной низости отречься

От долга первого гонца?

 

Но давит душу тьма подпольная,

Гнетет невысказанный опыт,

В ушах гудит нездешний топот,

Не наш буран, не наша тишь...

Пусть не вмещают ритмы дольние

Тех сфер блистанье и величье:

Прости мое косноязычье

И отзвук правды в нем услышь.

 

1951

Я помню вечер в южном городе...

 

Я помню вечер в южном городе,

В сухом саду ночлег случайный,

И над приморскою окраиной

   Одну огромную звезду:

Твердыней генуэзской гордости

Под нею крепость вырезалась

И коронованной казалась

   Сквозь тамариск в моём саду.

 

Я знал: вдали, за морем плещущим,

За этой роскошью сапфирной

В ином краю дремоте мирной

   Ты в эту полночь предана,

Но будет час - и утром блещущим

Ты с корабля сойдешь по сходням

Сюда, где кровь моя сегодня

   Тебя зовет и ждет без сна.

 

Без сна... как долго сон медлительный

Ко мне в ту ночь не наклонялся!

С амфитеатра ритмы вальса

   Лились кружащимся ручьём

И, учащая пульс томительный,

Твердили о чужом веселье,

О чьём-то юном новоселье,

   Об отдаленном счастье... Чьём?

 

Они утихли только за полночь,

Но слабый шум не молк... откуда?

Иль город ровным, крепким гудом

   Дышал в горячем забытьи?

Иль, страстную внушая заповедь

Моей душе, неуловимо

Во мне стучало сердце Крыма

   И направляло сны мои?

 

И я постиг во сне, как в празднике,

Лицо его утесов чёрных,

Полынь его лугов нагорных

   И троп, кривых, как ятаган,

Его златые виноградники,

Его оград булыжный камень

И плиты, стёртые веками

   В святилищах магометан.

 

А там, у бухт, на побережии,

Гордясь свободным, тёмным телом,

Шли, улыбаясь, люди в белом -

   Таких счастливых нет нигде, -

И в этот край, живая, свежая,

От корабля путём желанным

Сошла ты солнцем долгожданным

   По еле плещущей воде.

 

1942

Я слышу четче с каждым годом...

 

Я слышу четче с каждым годом -

Не сердцем, не рассудком, нет -

Синклит над русским сверхнародом,

Его огни и странный свет.

 

В раздумьи, созерцаньи, бденьи,

На чутких тропах к забытью,

И в тонком хладе вдохновенья

То излученье узнаю.

 

Оно струится от полотен,

С клавиатур, камней, страниц;

Пред ним плотской состав - не плотен,

Меж ним и волей - нет границ.

 

Внося беззвучно, с постоянством,

За мыслью мысль на лист ума,

Оно не знает ни пространства,

Ни слова тусклого «тюрьма».

 

Творцы, кого мы звать привыкли

Давно замкнувшими свой круг,

Творят в ином, высоком цикле

И в душу смотрятся, как друг.

 

О, если б только сроки! сроки!

О, лишь успеть бы до конца,

До первых нимбов на востоке

Осуществить свой долг гонца.

 

1950

Я умирал травой и птицей...

 

Я умирал травой и птицей,

      В степи, в лесу -

В великом прахе раствориться,

      Лицом в росу.

И человеком - скиф, маори,

      Дравид и галл,

В Гондване, Яве, Траванкоре

      Я умирал.

 

Мне было душно, смертно, больно,

      Но в вышине

Блистал он в радугах Ирольна,

      Склонясь ко мне.

 

И с каждой смертью, встречей каждой

      С его лучом,

Я слышал вновь: - Твори и страждай!

      Тоскуй!.. - О чем,

 

О ком сумел бы тосковать я,

      Как о тебе, -

Слиянье, тождестве, объятье

      В одной судьбе?

 

Твори меня! Учи, не медли,

      Рвать помоги

Узлы грехов, деяний петли,

      Ночей круги.

 

Тебе сойти мной было надо

      Вниз, в прах, на дно.

А кто ты - Атман, дух, монада -

      Не все ль равно?

 

1947

Я уходил за городскую стражу...

 

Я уходил за городскую стражу,

С моим народом навсегда порвав.

Навстречу степь желтела низким кряжем

И духом злым сухих и жёстких трав.

 

Ты умоляла, стискивала руки,

Но ты ль могла меня остановить?

Я шёл на подвиг, на венец, на муки,

Я цепи рвал, а ты была - лишь нить!

 

Я говорил, что лишь духовный воин

Узрит Мицор, где царствует Аллах,

Что, бросив всё, я сделаюсь достоин

С Ним говорить в пустыне на скалах.

 

    - - - - - - - - - - -

 

И вот, со скал слежу я караваны,

Теченье солнц и смену быстрых лун;

Я вслушался в протяжный ритм Корана

И в письмена благочестивых сунн.

 

Постом, молитвами, бессонным бденьем

Я похоть чувств попрал и укротил,

Врата души раскрыл святым виденьям,

Чертог ума - наитью горних сил.

 

Но властелин блаженного Мицора,

Господь, не принял пламенную дань:

Безгласно небо, безответны горы,

И та же жажда жжёт мою гортань.

 

    - - - - - - - - - - -

 

Я проходил сквозь городскую стражу,

Мой дерзкий подвиг в страхе оборвав.

Степь назади серела низким кряжем

И духом злым сухих и жёстких трав.

 

Я умолял, я звал, ломая руки,

Тебя, единственную, что любил,

И зов мой гас, и разбивались звуки

О мрамор памятников и могил.

 

Ты позвала - зачем же я отвергнул?

Ты умерла - я всё ещё живу...

Господь любви! Куда ж Твой раб неверный

Опустит праздную главу?

 

1935

Ягодки

 

Смотри-ка! Смотри-ка!

Что может быть слаще?

Полна земляникой

Смешная чаща.

Медведи правы.

Здесь – рай. И вот

В душмяные травы

Ложусь на живот.

В зеленом храме,

Быть может, первый

Срываю губами

Алые перлы.

На солнце, у пней,

Близ юных опенок,

Они вкуснее

Сладчайших пенок,

И меда ценнейшего,

И даже, ха,

Наисовершеннейшего

Стиха.

 

1950

Язык любви

 

Язык любви из мягких звуков соткан:

За нежным «эль» задумчивое «эм";

Он ласково качается, как лодка,

То говорлив, то робко полунем.

 

Последыши могучих поколений,

Мы помним ли, что был другой язык?

Его ковал первонародный гений

Тяжёлых царств, героев и владык.

 

Он рокотал, как медь на поле бранном,

Как гул квадриг, несущихся в карьер;

В нём твёрдость «дэ» сменялась «гэ» гортанным,

С суровым «у» чередовалось «эр».

 

Рождалась страсть не голубым угаром,

Не шёпотом полураскрытых губ.

Она сходила громовым ударом,

Как молния в широколистный дуб.

 

Столкнув двоих, горячих, темнокудрых,

Кипела вширь – разлив без берегов,

Не требуя благословенья мудрых,

Не спрашивая милости богов.

 

Молву жрецов, обычай рода, славу,

Суд человеческий, закон, позор,

Она сметала на пути, как лава,

Низринувшаяся по кручам гор.

 

Теперь язык из нежных звуков соткан.

В нём тишина и гладкая лазурь,

И плавно он качается, как лодка,

Давно забыв свободу древних бурь.

 

1935