* * *

Дряхлый безумно красивый старик,

грозный для тех, кто знаком с ним лишь понаслышке,

ворчливый и злобный по мнению обывателей,

как себе самому одному доверяет мальчишке,

только с ним он и ласков, и строг, и внимателен.

Всё, что позволено старости знать о детстве,

отныне заключено в этом ребёнке –

едва заметном на огромных ладонях собора зёрнышке.

Старик вряд ли может представить теперь,

что и сам был младенцем,

что молочная музыка пенилась у него на губах,

вряд ли может вспомнить, что и сам был юным,

что открывал в себе силу, что стеснялся нежности

и считал мужество панацеей.

Дедушка-орган, которому не суждено увидеть внуков,

поскольку он врос в стены храма трубами-нервами.

Сколько раз его сердце готово было воскликнуть:

– Боже, какая алая музыка, какая бордовая музыка,

музыка с металлическим привкусом!

Сколько раз слышались хрипы и вздохи.

Проходили сквозь сердце сражения, бури, эпохи…

Но почему ребёнок встревожен? –

прелюдия боли врывается в храм

и вмиг разрушается соло шагов осторожных и лёгких:

– Учитель, учитель,

у Вас воспаление лёгких!

Летят слова – в никуда, в пространство,

у которого нет ни души, ни слуха, ни совести:

– Скорее лечите его, лечите!

– Но где найти такого врача? –

злорадствует тишина, хохоча.

И всё же старик

ещё проживёт не один миг.

Тем более, что время в его руках

то изделие, то глина, то камень, то прах.

Ветхий старик и растерянный мальчик, не разомкнувшие рук,

в радости, в горе, в соборе,

в городе, забывшем о том,

что спасёт его только сострадание.

– Боже, какая алая музыка, какая бордовая музыка,

какое ранимое сердце на отцовских ладонях собора.