Дина
Березовская

Июнь

Варит кофе день-повеса

чёрный, как смола.

Тень от куцего навеса

в сторону ушла.

Кофе чёрный в кружке синей –

сядем на крыльцо,

припорошены пустыней

шея и лицо.

Ничего его не гложет,

больно – не впервой.

Только пот щекочет кожу

в ямке локтевой.

Не спешит, не знает страха,

никого не ждёт...

Жмёт под мышкою рубаха,

или сердце жмёт?

Что рядить на сон грядущий,

а потом страдать?

Только на кофейной гуще

можно погадать…

Слова

Меня вселенная в запарке

спросить забыла, как дела?

Ответ, как письмецо без марки,

желтеет в ящике стола.

Упрёком, брошенным не в злобе –

в ознобе суетного дня,

уродцем, замершим в утробе,

желанным только для меня.

И никому не интересны

мои заветные слова

и пара голубей небесных,

что выпорхнут из рукава.

* * *

когда неслышно мы уйдём,

сойдём на неприметной станции –

храни того, кто за стеклом,

растерянный, один останется…

чего не сделаешь любя –

всё ждали, поднимаясь засветло

неисправимого тебя,

нетерпеливого, глазастого,

лечили тёплым молоком,

пророчили, переиначили

любви шершавым языком,

сухими травками кошачьими.

но не воздастся по делам

притихшим нам, любившим без вести –

нам притулиться по углам,

краям, где не хватило резкости

на фото, далее везде,

расплывчатым, воды не пить с лица,

но в этой скорбной череде

спасти, перед тобой протиснуться…

* * *

В стеклянном шаре – велик у забора,

бликует хром, спасаясь от тоски,

под толщей маслянистого раствора,

в котором кружат блёстки из фольги.

И каждый, кто неведомым статистом

глядит наружу сквозь прозрачный плен,

преувеличен зноем маслянистым,

слияньем спиц горячих у колен.

Дворовый пёс, наперсник и подельник,

втянув бока и высунув язык,

без поводка, по своему хотенью,

срывается, переходя на рык.

В колёсном скрипе, в пересохшем рыке,

едва встряхнёшь их замкнутый мирок,

призывные отчаянные блики

невидимо ложатся между строк.

Счастье

Я тебя не ждал под дверью:

правда или ложь?

Защемило в подреберье,

думал, не придёшь.

Счастье кухню обживает –

чайник и свисток,

колко пальцы обжигает

счастья кипяток.

Разрешения не просит,

режет сыр к винцу,

а потом удар наносит

прямо по лицу.

Бьёт дворово, бестолково,

но наверняка,

чтоб настойкою терновой

налилась щека.

А потом целует ранку – 

губы с коньяком,

да ещё лизнёт изнанку

мокрым языком.

Ранка больше не сочится,

но саднит, увы,

это счастья сукровица

заживила швы.

Кто мне сдал такие масти?

Игроки – жульё...

Спи уж, луковое счастье,

горе ты моё!

* * *

Я доиграю до конца,

под пальцами не чуя клавиш,

усталость моего лица

заморским кремом не поправишь –

всё чаще предаётся плоть

минорным слабостям минутным,

раз наказал меня господь

напрасным слухом абсолютным,

который в гуле за окном,

густом неразделимом фоне,

в досужем хаосе сплошном

всё ищет алгебру гармоний.

Там кот соседский, как никто

умеющий играть без правил,

на крыше моего авто,

босые терции оставил,

он на Бетховена похож,

такой же хмурый и мордатый,

моих потерь ценою в грош

высокомерный соглядатай.

* * *

Памяти Т.Ш.

какие горести, скажи мне,

нас обжигают, и гнетут?

автомобильный мост двужильный,

слегка пружинит, как батут.

дрожит сквозь шкуру носорожью

и странную имеет власть –

с его нетерпеливой дрожью

не дай нам господи совпасть,

не дай остановить вожденье

чужим потугам поперёк,

не дай замыслить восхожденье

сквозь огражденье, между строк…

* * *

Почему я на ваши звонки отвечаю,

посреди круговерти своей привечаю,

в тесноте, маете, мельтешенье и страхе,

как сигнальный фонарик, мигая во мраке?

Абонент недоступен – как будто в избытке

нам отпущены робкие эти попытки

и мельканье чужого фонарика тоже,

что некстати слепит, понапрасну тревожит.

* * *

У банальных времён и пространства бывают простыми:

известковый овраг тупиковый, а дальше – пустыня

в ожиданьи воды и беды отдалённого гула

меловой горизонт, словно вдовий подол, подоткнула.

Известковый овраг, а по кромке изнанкой неброской

город – неслух несносный, с дикарской повадкой сиротской,

что малюет углём на стене, шебутной и ушастый,

и удрал без присмотра чужими задворками шастать.

Колобродит, со лба не стирает дорожную копоть,

но сбежать не судьба, и по дальним окраинам копит

подростковых обид – палисадов заброшенных чащи.

Всё схватить норовит и к губам неразборчиво тащит:

предвкушенье свирели, набросок невидимой лютни –

там, где чёрных оливок созрели горчайшие будни.

* * *

гони по склону, выдумщик,

вдоль парка и реки

на утренние крыши

глядеть из-под руки

тот, кто залез повыше,

дух перевёл едва,

он точные, нелишние

всему найдёт слова

виляй на новом велике,

текучем, как блесна…

а у кого-то веки,

припухшие от сна,

он, может быть, в австралии

или в краю ином

устал крутить педали

тугие на подъём,

под старыми ракитами

срастается с травой

созвучьями набитой,

немытой головой…

* * *

По стене соседской дачи

забирается вьюнок,

до верхушки – эй, на мачте! –

доцветёт и в ножны спрячет

флибустьерский свой клинок.

Для каких открытий важных

вдоль щербинок и щелей

он верёвочные ванты

вьёт из высохших стеблей?

И с какой неясной целью,

по случайному родству,

так желанно пахнут прелью

книжки в запертом шкафу?

До поры ещё запретны

те, что спрятаны внутри,

и года, и континенты,

и за домом пустыри.

Но к стене чужого сада

стебель намертво прирос,

словно вечная досада

на незаданный вопрос.

В небесах немарко, голо,

там, далёко от земли,

к Поднебесной

Марко Поло

подплывают корабли…

Илье

если нет лазейки наружу,

и щёлочки нет вовнутрь,

ничего не вернуть

и ничем не нарушить

твой личный логичный квест –

постарайся уснуть,

а потом принимай как есть

и рассвет, все волокна его непрочные,

все случайные его слова,

все подстрочники,

все свои изъяны и червоточинки,

и закат горько-лаймовый,

и прочие

запрещённые вещества…

Баллада о старом пикапе

С утра Мухаммад невестку везёт в роддом,

а с ней, конечно, сына, троих внучат,

невестка Нур с беременным животом,

глядит в окно, приученная молчать.

Мухаммад любит сына, но тот стервец,

пошёл в мамашу, прах её задери,

непросто Нур придирки её стерпеть,

а муж с дружками шляется до зари.

Сорвались в спешке – младший сидит босой –

ещё впотьмах, но небо уже светлей,

и свет ложится радужной полосой

на ртутный след испарины на стекле.

Мухаммад сух в предплечьях, совсем не стар,

об этом знает Зива из кибуца,

у Зивы муж-бездельник и сын-школяр,

и тоже неслух, видно, пошёл в отца.

В больнице сын уводит детей попить,

купить им бамбы*, чипсов, себе пивка,

невестка часто дышит, почти хрипит,

а ноздри тоньше крылышек мотылька.

В приёмной гам: фамилия? сколько лет?

здесь все свою привычную терпят боль.

«Пишите Нур, по-нашему нур – рассвет», –

вздыхает, заслоняя её собой.

Звонит сердито Зива, за ней жена,

обеим шлёт вотсап «отпишусь потом» –

потом, когда за пыльным стеклом окна

взойдёт заря беременным животом,

окрасит юшкой розовой облака,

а он пока докурит, сомнёт бычок,

потом, очнувшись, сунет его в стакан

с больничным кофе, гадостью той ещё,

потом он медлит, чешет седую бровь –

на ней табачный пепел оставил след –

и просто ждёт, когда за шестым ребром

попустит боль, привычная столько лет,

когда осядут ровною пеленой

вина и пепел в тихом его аду.

Но кто-то дверью хлопает за спиной,

и он бросает в трубку «уже иду».

...В четверг Мухаммад невестку везёт домой,

пикап на каждой кочке трещит по швам,

Нур держит свёрток розовый и немой –

молчунья-дочка, видно, в неё пошла.

--

*Бамба – кукурузные палочки.

* * *

Моя больничной чистоты

берложка, беличья квартира,

где, позабыв свои мечты,

мужчины прячутся от мира,

в котором утренней щекой

хандра привычная кололась

и ревность красною строкой

надсадно повышала голос.

А здесь совсем иной закон,

как привередливый хозяин,

под свой смирительный шаблон

нещадно ветки обрезает

и скудный драгоценный хлам,

свои пожитки и манатки,

распределяет по местам

в успокоительном порядке.

Опять на свете счастья нет,

но есть смирение и вызов,

и гордо старенький буфет

блестит остатками сервизов.

Кто выбрал меньшее из зол,

тому не больно мыть посуду.

Живее, мальчики, за стол,

я дважды повторять не буду!

* * *

Снова он сорвался куда-то в ночь -

может быть, устав от бессонных нош,

выбрал по ошибке маршрут «домой»,

напрямик, по трассе пятьсот восьмой,

где давно ни матери, ни отца,

и никто не выслушан до конца,

а в ответ на правду, всегда не ту,

улыбнутся вежливо в пустоту,

где свои несказанные «прости»,

носят нерасплёсканными в груди

и двойную тяжесть – скорей, скорей! –

в рукаве припрятанных козырей.

Криво припаркуется у ворот,

наберёт, сбиваясь, знакомый код,

и ворота – кому там под хвост вожжа? –

отъезжают, сдержанно дребезжа.

Видит: в дальней комнате свет горит

сквозь ветвей сомкнувшихся лабиринт –

словно каждому бездомному, нищему...

И слова, что заготовлены,

ни к чему.

* * *

Бледным дымом бестелесным

городок размыло,

словно в принтере небесном

кончились чернила,

и повисло между нами

на частичках влаги,

что не выразить словами

на листе бумаги,

словно кто-то одинокий

мне оставил метки,

неумелые намёки,

камешки, монетки,

вечно понятый неверно,

прячется отныне

где-то в смуте подреберной,

в самой сердцевине.

* * *

Люди дом ремонтируют, садик сажают,

удобряют, забором его окружают,

покупают в «Икее» и прячут в кладовке

неказистый столовый набор по дешёвке,

и хранят в завитушках и розах бездарных

пару кресел старинных, почти антикварных.

Вот и сад, подглядев завитушки у кресел,

за забор расточительно розы развесил,

на окне статуэтка крылатой Психеи,

и вот-вот пригодится набор из «Икеи»,

и душа осторожно крылата порою,

тут и кресло пустеет,

а с ним и второе...

* * *

поздний, неутолённый,

мой одинокий рай –

набережной районной

неосвещённый край

за парапетом пусто –

нет никакой реки,

только сухого русла

мусорные витки

если случится ливень,

раз в сорок лет весна,

если вода поднимет

брошеное со дна,

эти обломки-строки

вспенятся под мостом

и уплывут в потоке

глинистом и густом…