Кровинка

Родная кровинка течет в ее жилах,

И больно – пусть век мою слабость простит

От глаз ее жалких, от рук ее милых

Отречься и память со счетов скостить.

Выветриваясь, по куску выпадая,

Душа искрошилась, как зуб, до корня.

Шли годы, и эта ли полуседая,

Тщедушная женщина – мать у меня?

Убогая! Где твоя прежняя сила?

Какая дорога в могилу свела?

Влюблялась, кисейные платья носила,

Читала Некрасова, смуглой была.

Растоптана зверем, чье прозвище – рынок,

Раздавлена грузом матрасов и соф,

Сгорела на пламени всех керосинок,

Пылающих в недрах кухонных Голгоф.

И вот они – вечная песенка жалоб,

Сонливость, да втертый в морщины желток,

Да косо, по–волчьи свисающий на лоб,

Скупой, грязноватый, седой завиток.

Так попусту, так бесполезно и глупо

Дотла допылала твоя красота!

Дымящимся паром кипящего супа

Весь мир от тебя заслонила плита!

В истрепанных туфлях, потертых и рыжих,

С кошелкой, в пальто, что не греет души,

Привыкла блуждать между рыночных выжиг,

Торгуясь, клянясь, скопидомя гроши.

Трудна эта доля, и жребий не сладок:

Пугаться трамваев, бояться людей,

Толкаться в хвостах продуктовых палаток,

Среди завсегдатаев очередей.

Но желчи не слышно в ее укоризне,

Очаг не наскучил ей, наоборот:

Ей быть и не снилось хозяйкою жизни,

Но только властительницей сковород.

Она умоляет: «Родимый, потише!..

Живи не спеша, не волнуйся, дитя!

Давай проживем, как подпольные мыши,

Что ночью глубокой в подвалах свистят!»

Затем, что она исповедует примус,

Затем, что она меж людьми как в лесу, –

Мою угловатую непримиримость

К мышиной судьбе я, как знамя, несу.

Мне хочется расколдовать ее морок,

Взять под руку мать, как слепое дитя,

От противней чадных, от жирных конфорок

Увесть ее на берег мира, хотя

Я знаю: он будет ей чуден и жуток,

Тот солнечный берег житейской реки...

Слепую от шор, охромевшую в путах,

Я всё ж поведу ее, ей вопреки!

1933