Где ветры

Москва нарезает ломтями

Остатки своих пустырей,

Чтоб дать кому надо по яме

И в ней прописать поскорей.

Кладбищенской службы машины

Бегут по шоссе с ветерком

Туда, где скупые аршины

Отвёл москвичу исполком.

Потом на железной каталке

Он катит в свой дальний конец,

А вслед на другом катафалке

Другой поспешает мертвец.

Ни благости нету, ни боли,

Одна круговерть-суета,

Пустое, бездушное поле...

Ну вот и деляночка та.

Последний рубеж распорядка,

Замри над окопчиком, гроб.

Да нет, не окопчик, а грядка —

Какой-нибудь сеять укроп.

«Прощайтесь!»

Простились как надо,

И трудное дело с концом.

Теснит уж другая команда —

Заняться своим мертвецом.

Как тягостен путь этот длинный

Обратно!

               Как плац этот гол!

Но глянь, над подсохшею глиной

Воздвигнут всамделишный стол.

На столике, чистом от пыли,

И хлеб, и лучок молодой,

И видно, что тут не забыли

Делиться с ушедшим едой.

Не знаю, языческий, что ли,

Иль нынешний это обряд?

Поставлен покойнику столик.

Стоят эти столики в ряд.

Должно быть, ночною порою

Выходят жильцы посидеть,

И всяк над своею дырою

Нехитрую трогает снедь.

Бок о бок, не так, как иные,

Кто мрамором тяжким укрыт,

Сидят они здесь, неблатные,

Кто в общем порядке зарыт.

Они рассуждают резонно,

Что благость прольётся и тут:

Здесь будет зелёная зона,

Когда деревца подрастут.

И в эти резоны вникая, —

Обидой себя не трави.

Была теснота, и какая,

А прожили век по любви.

Нас тоже со временем спишут,

И близится время к концу.

Кто знает, — даст бог, и пропишут

На этом же самом плацу.

На наши законные метры,

К таким же, как мы, москвичам,

Где ветры гуляют, где ветры

Так пахнут Москвой по ночам.

1980