Ефим
Бершин

* * *

Инне 
  
Россия. 
Дождь. 
Начало сентября. 
Безденежье. 
Москва несётся мимо. 
На смерть уходят в небо тополя 
горящим храмом Иерусалима. 
  
Пустыня. 
Иудея. 
Жжёт хамсин. 
Пришествие мессии. 
Смерть идеи. 
Свержение мессии. 
Стынет синь 
российская 
под небом Иудеи. 
  
И – в клочья имена и времена. 
Горят костры. 
И брат идёт на брата. 
Гуляет иудейская война 
по переулкам старого Арбата. 
  
Рыдают окна в Гефсиманский сад. 
Москва исходит нищими и псами. 
И странники теснятся у оград, 
взрезая мрак библейскими глазами. 
  
От Боровицких до Шхемских ворот 
все – от блудницы и до пилигрима – 
взирают молча, как брусчатку рвёт 
предсмертный хрип поверженного Рима, 
  
как забулдыгу, вора и вруна, 
уже почти лишённого рассудка, 
сажает на кол странная страна, 
а после воет, как дурная сука. 
  
И забывает. 
И теряет счёт 
Юродивым 
успокоенья ради. 
Так забывает, 
как слезу со щёк, 
стирая, 
забывает об утрате. 
  
И я забуду 
и московский смог, 
и жаркие объятия хамсина. 
Ни Родины, ни Храма – только Бог! 
И женщина, рожающая сына. 
  
И женщина, 
как ангел во крови, 
бредущая к презрению и плети 
затем, чтоб ветхим рубищем любви 
соединить дыхание столетий. 
  
По русским, 
по заблёванным снегам 
иду один на Масличную гору. 
О, Боже, как тепло моим ногам! 
Как холодно расплавленному горлу! 
  
Как дружно иудей и славянин, 
погромщики, погрязшие в пороке, 
властитель дум 
и тот, кто был гоним, 
и тот, кто сам готовится в пророки, 
  
и праведник на медленном осле, 
и всадник из садов архиерея 
уже сошлись в едином ремесле, 
готовя крест заблудшему еврею.