Ефим
Бершин

* * *

Юродивый, дурак, потомок пилигрима 
на улицах Москвы творит под Новый год 
молитву на уход из Иерусалима. 
Молитву на уход. 
  
Молитву на уход от храма и допроса, 
от судей и суда. 
Раздавленный тоской, 
как будто от зевак на Виа Долороса, 
уходит от толпы по каменной Тверской, 
  
где из больших витрин спокойно, как со 
     сцены, 
играя свой спектакль с улыбками детей, 
на площадь у метро выходят манекены 
и бродят средь людей. 
  
Осанна храбрецу, бежавшему от крови, 
от мелочных измен, от заполошных дур, 
от славы и от той пока невнятной роли, 
которую внушил всевышний драматург. 
  
Пока в больной душе ещё мерцает вера, 
и белый снегопад захватывает в плен – 
осанна храбрецу, от камня Агасфера 
бежавшему назад в блаженный Вифлеем, 
  
где сеном дышит хлев, 
и путь ещё не ясен, 
и гонят пастухи покорные стада, 
и жертвенным быком у изголовья ясель 
под самым потолком беснуется звезда.