Елена
Меньшенина

* * *

Где закат синевой разбавляет вино,

Плещет брызгами ветер бродячий,

И забытое в небе пустое окно

О своей невесомости плачет.

В темноту погружаются, как в чернозём,

Фонарей светоносные сваи...

Небо ржавую влагу прокисшим дождём

В високосную ночь проливает.

Тучи стали раздробленной костью виска,

Небоскрёбы вонзаются в рану...

И стекает по скулам слепая тоска

По заблудшей весне чужестранной.

* * *

Когда звёзды душу продать готовы

За кудлатый сгорбившийся туман,

Уходите прочь. Я не знаю, кто вы,

Заплутавший в зареве Дон Жуан!

Потому возношу, словно крест охранный,

Я ладонь над клеймёным изгибом лба...

Дон Жуан, не встретивший донны Анны!

Что Вам лжёт трактирная голытьба?

Каково – растрачены серебрушки

Моих глаз – на паперти ждать гроши?

Каково, гордец, из немытой кружки

Причащаться тайн воровской души?

Распевать, шальную глушить надежду,

Замечая взгляд – и не зная, чей.

Это бог склонился и смотрит между

Вмёрзших в окна грязных кривых лучей

Заходящего солнца. И невозбранно

Хлещет кровь излучиной горловой...

«Дон Жуан! Я больше не донна Анна!» –

Безнадёжный – хриплый – кабацкий вой…

* * *

На границе солнца и пустоты,

Где холмы облакам подставляют щёки,

Мир значительно больше, чем «я» и «ты»,

Мысль значительно глубже в сплошном потоке

Неозвученной речи. Письмо в «куда»

По столу отстукиваю устало...

Так звучит негаданная вода

Проскользнув по высохшему каналу.

Так слова прорываются сквозь гортань,

Тянут гласные – пытка похлеще дыбы,

Так стихи распахивают грань

Расстояния, требующего – выбыть.

Европа

Пересыпан песок – шепотком – напевно –

В пальцы страха, которого – не побороть.

Спи спокойно, маленькая царевна –

Это нож отлива вскрывает плоть

Обнажённого берега. Поздно плакать,

Если голос страха не заглушить.

Это ночь, шипя, выгрызает мякоть

Из двустворчатой раковины души.

И косым дождём прорастает копоть

Туч, распластанных в темноте хромой...

Спи спокойно, маленькая Европа –

Бык спешит сквозь волны – пора домой.

* * *

Погадай мне, цыганка, на медный грош,

растолкуй, отчего умру.

Отвечает цыганка, мол, ты умрёшь,

не живут такие в миру.

Борис Рыжий

Я умру так же, как все, живущие из-под палки,

В разгар холодной войны ноября с апрелем,

Когда стеклами сдавлен воздух, и так бесполезно жалки

Листья, в лужах крещённые вместо купели.

Я умру так же, как все, живущие под забором,

На криво прочерченной кем-то границе мира,

Что на небесной гуще мне нагадал, как скоро

Капли дождя заколотят мою квартиру.

Я умру так же, как все, живущие по заказу –

От понедельника до декабря – так проще.

Утром будильник мне страшный суд протрезвонит – сразу

Ветер уймётся, что душу мою полощет.

* * *

Где стихает стихами разбуженный грохот затишья,

Обогнувшего дом с моим сердцем в бетонной груди,

На изломе обугленной кромки разрезанной вишни

Воспалённое нёбо застывший асфальт бередит.

В беспорядочной речи надрыв до абсурда хрустален,

Протяжённость согласных гортань удлиняет, и за

Пустотой открываются двери прокуренных спален,

Где печальные окна гардинами застят глаза.

Где, прозрачность зрачка окаймив деревянным надбровьем,

Рамы ищут пространство за гранью его кривизны,

Заостряется воздух и в лёгких находит зимовье,

И немые созвучия вдохов в строке не видны.

* * *

В обломки облачной породы

Луна вонзает остриё,

Ночь прячет дряблый подбородок

В вечнозелёное тряпьё.

Любая мысль проста до смеха

И прозреваема до зги,

А в закруглённой глотке эха

Косые множатся шаги

Дождя. И высохшего слова

Ростки виднеются сквозь стон.

А мир – под росчерком еловым –

И совершен, и совершён.

* * *

Бог не называет по имени: оно смертно,

И едва звучащие соки в него влились,

Я чувствую, как бесшумно и бесприметно

Растет пустота, а во мне израстает жизнь.

Прочь из суставов, кроной пронзая тело,

Где угнездился страх, на который – ни букв, ни нот...

Если имя твоё я выдохнуть не сумела,

Как оно под альвеолами проскользнёт?

Я ношу твоё имя, словно дитя в утробе,

Словно солнце, в ладонь скользнувшее свысока...

Его отзвук вздрагивает в ознобе,

Но ещё не срывается с языка...

* * *

Ныряет свет то в междурамье, то за

Горбатых крыш подтаявший наплыв,

Когда щеколда плачет от мороза,

Сухие слёзы в небо уронив.

А ночью в подъязычном запустенье

Горчат слова, свернувшиеся в «ты»,

И, кажется, твоё невозвращенье

Пронзительней зрачка и пустоты.

* * *

Свет выпадает по утрам на крыши:

Единственная верная примета,

Что вскоре посчастливится услышать

Звук тишины, помноженной на лето.

А неба распрямлённая подкова

Крошится все мутней и оловянней,

И так звучит несказанное слово,

Что впору умереть без покаянья.

* * *

Желтушный свет в сетчатке увязает,

Жизнь топчется на худеньком предплечье

Вольфрамовой спирали – в двери рая

Впиваясь взглядом – жалобным, овечьим,

Мутнее неба в жестяном поддоне,

Мутнее пустоты в оконной раме...

Снег тычется вслепую в подоконник

Разбитыми до месива губами.

Немного жутко – жмёт вспотевший сумрак

Ладони комнат – смирных и горбатых...

И пальцы припадают к стенкам рюмок

Прозрачностью напиться угловатой.

* * *

Шпалы давят, как рёбра стального канала,

Вмёрзших в землю следов перерубленный клюв...

Мир огромный и жуткий – поэтому мало

Захлебнуться, восторг от груди оттолкнув.

Воздух душит, сжимая кадык в горловине,

Солнце вязнет в земле, обгоревшей вокруг...

И, желтея, тоска отражается в клине

Полузрячих огней, улетевших на юг.

Пустоту за грудиной метель не прикроет,

На провисшее небо не хватит холста...

А в седые от ветра зрачки новостроек,

Как в игольное ушко, вползёт темнота.

* * *

Март к утру становится равнодушен,

Будто голос, тоскующий по метели,

И прохожие обнажают души,

По-паучьи распластанные на теле.

Крыши носят снег в треугольной пасти,

Дни скользят по хлипкой диагонали

И шипят, как суффиксы тех причастий,

Что немое счастье запеленали.

А стена, разросшаяся в четыре,

В безвоздушность вжалась, и неизвестно

Отчего так чувствуется в квартире

Одиночество, прожитое совместно.