Елена
Миронова

* * *

стеклянный свет. и холодно. едва

в дыхание вмещаются слова.

нас не доспят и в грусти треугольной

забудут, потеряют до утра,

в сухой траве оставят умирать,

где будет свет нас обнимать небольно

и целовать простуженно в висок.

на клёне побелеет волосок.

потянутся мостки поближе к раю.

пройдётся ночь по снегу босиком

и обмакнёт легонько в молоко

сухарик тьмы, обкусанный по краю.

* * *

Ливень свесился с карниза –

поглазеть чужие сны.

От кофейного сервиза

откололось полстраны.

Местность сбрасывает кожу –

значит, время повзрослеть:

осень пить из чашек Божьих,

по карманам шарить медь.

Пахнет йодом и карболкой

в непроглядной чаще букв –

положи меня на полку,

не выпрашивай судьбу.

Но когда подступит к горлу

острым лезвием вода –

встань у входа в Чёрный город,

не пускай меня туда!

* * *

время ли в темечко клюёт или душа прорастает?

когда-нибудь нас всех из землицы вынут:

тебя, меня, серёжку, марусю, раю –

и будет свет дышать нам всем в спину.

и станет жизнь не пульсом, а словом биться –

совсем простым, чуть-чуть с изнанки солёным,

как море, где нам с тобой предстоит родиться

и выкликать оставшихся поимённо.

* * *

Ты испуг и больница, в которой врачи

заблудились в осоке бессонниц подробных.

По углам димедрола расселись грачи.

Обнажили потёмки подгнившие рёбра.

Спотыкается взгляд, не умея совпасть

пусть хоть краем одежды с небесной обложкой,

и бросает пространство в бездонную пасть

непрочитанных бабочек хлебные крошки.

Надвигается время. Разбухшим веслом

неуклюже цепляет за жабры окрестность –

и летит серебро чешуи на стекло,

и от звёзд в твоём взгляде становится тесно.

Их одну за другой подбирают грачи,

воровато уносят в раёк карандашный,

где над телом твоим наклонились врачи

и колдуют… колдуют… и больше не страшно.

Кошка-Луна. Серебряное и золотое

Отпусти в синеву свой серебряный слух –

притаилась на облаке кошка-луна

и, шурша сединой легкокрылых старух,

ловит теплую мышь беспокойного сна.

И макает усы – в молоко февраля.

И царапает белую смальту окна.

Онемевшие губы к ней тянет земля –

Только кошка всегда остается одна.

И крадется вдоль крыш, золотым животом

не касаясь седой черепичной фольги –

и серебряный иней встает над кустом,

и серебряный ангел плетёт из пурги

нежный профиль зимы…

полукружье плеча…

непослушную линию тонкой ноги…

И в серебряный лес отступает печаль,

раскачав фонарей золотые круги.

* * *

чёрствой крошкой со стола

божий день к губам прилип.

ходит в угол из угла

город мой по рёбрам лип.

носит воду решетом –

ни утешить, ни унять.

в каменном его пальто

меж вещей найди меня.

отогрей и спрячь в дому,

никому не отдавай –

город катится во тьму,

как свихнувшийся трамвай…

* * *

как просто с этой горки соскользнуть:

взять верх и низ – и поменять местами.

вот самолетик вышивает путь.

вот чай остыл.

а вот – тебя не стало.

ещё легко прочесть на небе след.

заварен чай. есть место для ночлега.

и только зачерствел в ладонях хлеб –

не утолить ни голода, ни бега.

* * *

Может, я. А может, ты…

Колос медленный иссушен.

Спрячь, дружок, рояль в кусты.

Колыбельную послушай.

Будешь мне почти что брат,

засыпай, мой Авель, крепко.

Виноват – не виноват,

а землица держит цепко.

Над тобой и надо мной

пролетают птицы-люди

и вращают голубой

шар, как голову на блюде.

Ты лежишь там или я –

им по-прежнему нет дела.

И кровавая стерня

зарастает чистотелом…

* * *

абсолютно золотая

смерть по имени полина.

Алексей Сальников

Капли… Цапли… Цепеллины…

Смерть по имени полина

золотится ближе к краю –

и рукой подать до рая.

Раи рвут в полях ромашки.

Смерть читает по бумажке.

Ты читаешь по губам,

говоришь ей – не отдам.

Но она тебя не слышит,

холодком на травы дышит,

рыбий открывая рот.

И ромашки (раз)даёт.

Раз – и нету больше оли…

Затерялась в чистом поле,

заблудилась меж травы,

закатилася во рвы.

Два – ушла за ней марина…

Три – сергей исчез недлинно,

серебрился на ветру

да истаял весь к утру…

Утром кончились ромашки.

Ветер выхватил бумажку

из недрогнувшей руки.

К цепеллинам льнули цапли

и цедили свет по капле.

В поле зрели колоски.

* * *

Нас утром жизнь отпросит у судьбы,

а ночью смерть надышит медь на веки.

И дни, как придорожные столбы,

растерянно уткнутся в снег. И реки

во сне зайдутся льдом. И облака

нахохлятся… но с ангельской подачи

отыщут нас в глубоких тайниках

и в голубые травы перепрячут.

* * *

Гудит кромешный виноград,

глядит разбуженным глазком,

как море хлещет из ребра

и убегает босиком

на сушу –

          в тонкий

                    лён

                      песков –

расправить позвонки о-крест –

и сорок тысяч рыбаков

с насиженных срывают мест

тела и, прикипев к волне,

становятся, в конце концов,

подобием тебя во мне,

не помнящей свое лицо,

с которого не пить воды,

не шить для окуня кафтан;

в котором столько (ле)беды,

что не доплыть до дальних стран

ни с тем, ни с этим: всё одно –

                                                 на дно.

                                                           Бери ребро –

                                                                              беги!

а виноградное вино

не пей, когда пойдёшь к другим.

* * *

Человечек умещается в руке,

но тоска его, тоска так велика,

что рука становится – река,

целый мир вместившая в зрачке.

Человечек говорит: «пусти-пусти –

в дивный сад, в бессмертную траву…»,

но река всё держит на плаву,

веточкой легко зажав горсти.

Держит… повторяет набелО…

всё к губам подносит ледяным –

снова жизнь подходит со спины

и в затылок дышит тяжело:

«не пора». И в говоре часов

новый день расправит позвонки,

и, присев на берегу реки,

срежет заусенцы с голосов.

Набросок дождливого настроения

Вода к воде сходящая с ума

сама с собою водит хороводы

и тянет с неба в город задарма

дождливую погоду и повзводно

считает возведенные дома…

Вода в воде нащупавшая цель

вколачивает гвозди в дёрн умело…

Мельчает лето, севшее на мель…

Стрекозы, нарисованные мелом,

во рту катают солнца карамель…

Вода с водой идущая пешком

в простом пальто свободного покроя,

расчёсывает время гребешком,

глотает всё, на что зрачок настроен…

Нас трое у неё под языком…

Но тот, который третий, лишь молчит…

И, повернувшись к каждому спиною,

вода, от дома потеряв ключи,

который день меж нас стоит стеною –

сплошною, как китайский алфавит… 

Пароходик

У меня внутри колёсико.

Просыпаюсь, завожу.

В сентябре простоволосое

солнце катится в межу.

Вдохновенно и расслабленно

сон уходит в облака.

Пароходик спелым яблоком

греет влажные бока.

Ты плыви, плыви, хороший мой,

не касаясь килем дна,

не смотри, что солнце брошено,

словно мячик из окна,

что не крутится колёсико –

смолкло в зарослях зари.

Ты вези меня по осени

с новой музыкой внутри