Велегласно блаженствуют утки в канаве...

Велегласно блаженствуют утки в канаве,

Меднолобые тыквы воздвиглись на кров...

А, пожалуй, их мог бы вкусить и Державин,

Отдохнув от Фелицыных громких пиров.

Восемнадцатый век. Он везде и повсюду:

В домовитости грузной алтайской избы,

В голубой колокольне и в этих причудах

Изобильной крутой деревянной резьбы;

В этой ровной черте оборонного вала.

(Ярославна! Твой голос и здесь прорыдал...)

Восемнадцатый век — чтобы степь пустовала,

На лесном рубеже городил города.

Девятнадцатый век торговал и молился,

Капиталец копил, но эпоха не ждет

И не шутит — и в сонную одурь вломился

Говорливый, партейный семнадцатый год.

Век двадцатый! Ты мчишься в венке пятилеток.

Не Фортуны — Коммуны крути колесо...

Вот о чем толковал Дидерот с Аруэтом!

Вот чего домогался мечтатель Руссо!

Бийск, Алтайский край, 1948 г.

Все равно, умру в Ленинграде...

Все равно, умру в Ленинграде

И в предсмертном моем бреду

К Воронихинской колоннаде

И к Исакию прибреду.

Будь музеем или собором,

Мавзолеем или мечтой —

Все равно, коснеющим взором

Различу твой шлем золотой.

Ветер Балтики, ветер детства

К ложу смертному прилетит

И растраченное наследство

Блудной дочери возвратит.

И, последнему вняв желанью,

В неземное летя бытие,

Всадник Медный, коснувшись дланью,

Остановит сердце мое.

Северный Казахстан. Весна 1952 г.

Вставай, пойдем! Преодолей усталость...

Вставай, пойдем! Преодолей усталость.

Я за тобой, бездомная душа.

— Так это Ты? А я Тебя боялась!

Я и не знала, как Ты хороша.

Железные житейские вериги

Легко, как пепел, сбрасываю я...

Прощайте, ненаписанные книги!

Прощайте, незнакомые друзья!

Северный Казахстан, лето 1952 г.

Горя клубок и несчастия свиток...

Горя клубок и несчастия свиток,

Где же конец? Развяжи, облегчи!

Сколько мы знаем мучительных пыток -

Все они собраны в этой ночи.

Стоны и храп, и слова бредовые;

Страшно их вымолвить, стыдно внимать;

Медленно душат старух домовые;

Клича детей, просыпается мать.

Совесть ли мучит? Обида ли гложет?

Раны ли старые снова горят?

Надо молиться. Быть может, поможет.

Может быть, там, за решеткой, - заря...

Барнаул, январь 1952 г.

Если б только хватило силы...

Если б только хватило силы,

Если б в сердце огонь бурлил,

Я бы Бога еще просила,

Чтобы Он мне веку продлил.

Да не бабьего сладкого веку

И не старости без тревог —

А рабочему человеку

Чтоб он выжить во мне помог,

Потому — не в моей природе,

Не закончив, дело бросать;

Это книга о русском народе —

Я должна ее дописать.

Колыма, весна 1946 г.

И он умирает, как всякий другой...

И он умирает, как всякий другой.

Часы прозвонили: «Сегодня!»

Он будет лежать простертый, нагой,

Суда ожидая Господня.

Его гениальность растает, как дым,

Под взором иных поколений —

И страшным парадом пройдут перед ним

Друзей оклеветанных тени.

Северный Казахстан, 4 марта 1953 г.

Моя Незнакомка

Идет походкой горделивой,

На ленте песика ведет,

И спаниель нетерпеливый

Ушами улицу метет.

На даме норковая шубка,

Пуховый дорогой платок,

И так мила моя голубка,

Как в поле выросший цветок.

Окликнуть? Нет, таких дерзаний

Не любят люди наших дней.

И что ей до моих терзаний,

До биографии моей?

Ну что ей, прочно защищенной

От наводнений и огня?

Как вдруг — открыто, несмущенно

Глаза взглянули на меня.

Из-под пушистой брови строгой

Они — как Божия гроза;

Такие плакавшие много,

Такие русские глаза...

В них все немыслимые чары

Спаленных немцем городов

И все полночные кошмары

Тридцатых роковых годов.

А снег метет свои обломки

И в тишину беззвучных дней

Уносит образ Незнакомки

И Современницы моей.

Нет, я не повторяю Блока,

Но строгий профиль наших дам

Я — без упрека, без намека —

На эстафету передам.

Ленинград. Январь, 1960 г.

Они в огне ее сожгли...

Они в огне ее сожгли,

Мою мечтательную лиру,

Но пели красные угли,

Вещая свет и радость миру.

И их засыпали землей,

Сухой, холодной, онемелой...

Но лира пела под землей —

И все кругом зазеленело.

И землю залили водой.

Вода бурлила и кипела,

Валы вставали чередой,

А лира пела, пела, пела...

Северный Казахстан. Весна 1952 г.

Оплывает свеча...

Оплывает свеча. Наклонился

Огонек и глядит во тьму.

Значит, мир мне только приснился

Или я приснилась ему?

Все равно. Бесплодные муки

Дымной тучей лежат позади,

И родимой кроткие руки

Призывают, манят: «Приди!»

Я иду. Податель Забвенья,

Умудри меня, научи!

Да коснется Твое дуновенье

Огонька оплывшей свечи!

Конец 1951 г.

Отдайся крову темной ночи...

Отдайся крову темной ночи,

Печаль и слабость затаи;

Пусть летний дождь любовно мочит

Седые волосы твои.

Спокойно вспомни все, что было:

Труды и дни, добро и зло,

И счастье — то, что изменило,

И горе — то, что не сломило

И что прошло, прошло, прошло...

Чужим богам и ложным требам

Не уступив своей души,—

Спокойно спи под теплым небом,

В земной приветливой тиши.

1948 г.

Разговор с душой

За решеткой что-то распахнулось,

Приоткрылось далью голубой

И по-молодому оглянулось...

А ведь мы не молоды с тобой!

Что ж, Душа? Мы пожили неплохо;

Мы ли не слыхали соловьев

В ночь весеннего переполоха,

В час, когда бесчинствует любовь?

Мы ли не видали эту Землю

В зелени лесных ее кудрей,

В блеске Черных, Белых, Средиземных,

Синих и лазоревых морей?

Так, Душа! Земля звучала гордо;

Что-то скажет голубая твердь?

Неужели мы с тобой не твердо,

Не спокойно встретим эту смерть?

Барнаул, следственная тюрьма, конец 1951 г.

Сверкала морозная чаша...

Сверкала морозная чаша,

Когда кочевали вдвоем

Слепое несчастие ваше

И зоркое горе мое.

Споткнуться на каменной глыбе ль,

В сугробы ли замертво пасть?

Лихая колымская гибель

Над нами разинула пасть.

Считаться родством мы не будем,

Считать мы не будем корысть;

Спасли вы, отпетые люди,

Мою пропадавшую жисть.

По слову седого бандита

Меня усадили к костру;

Воровка ворчала сердито:

— Дай руки-то снегом потру!

Гулящие девочки чаем

Старались меня отогреть:

— Вы пейте. Мы сроки кончаем,

А вам еще сколько терпеть!

И в беглом пустом замечанье

Горячая жалость была...

А звезды в великом молчанье

Смотрели на наши дела.

Бийск, 1950 г.

Чтоб тяжести было меньше...

Чтоб тяжести было меньше,

Чтоб меньше было пропаж —

Бросай, доходяга, вещи,

Скидай свой скудный багаж.

Оставь лишь хлеб и консервы;

Уже шумят поезда;

В вагон забирайся первый —

Приедешь первый ТУДА.

Уж ветер, вечный бродяга,

Листвой приветно шуршит...

На Запад крой, доходяга!

На Дальний Запад спеши!

1948 г.

Я бритву себе припасла...

Я бритву себе припасла,

Надежную острую бритву;

И сразу бы кончить могла

Бесплодную шумную битву;

И вены под кожей лежат,

Как мелкие синие змеи,—

Да глупые пальцы дрожат,

Змею перерезать не смея.

Унять бы нелепую дрожь,

Бессмыслицу кончить бы разом –

Да на ухо новую ложь

Бормочет услужливый разум.

Но, кажется, дело не в том,

Что разум хитрит и боится,

А в том голубом, золотом,

Что с вольного неба струится,

На розовом дышит снегу,

Горит фиолетовой далью

И боль моего «не могу»

Спокойной смягчает печалью.

Северный Казахстан, зима 1952 г.

Я думала, старость — румяные внуки...

Я думала, старость — румяные внуки,

Семейная лампа, веселый уют...

А старость — чужие холодные руки

Небрежный кусок свысока подают.

Я думала, старость — пора урожая,

Итоги работы, трофеи борьбы...

А старость — бездомна, как кошка чужая,

Бесплодна, как грудь истощенной рабы...

Колыма, 1947 г.