Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Елизавета Полонская

Брату

 

Ты был хайбрау, — ты в этом неповинен:

Уже в пять лет Дагерр провинциальный

Портрет твой детский выставил в витрине,

С глазами ангела и с тросточкой нахальной.

 

Ты шел своей дорогой — трудной, дальней.

Высокомерно прожил ты в пустыне.

Что сверстники?! Ты знал — их слава минет,

Ты их казнил улыбкою печальной.

 

Лишь книги ты еще любил на свете,

И были радостью тебе чужие дети.

Ты ничего не ставил выше чести.

Горжусь, что я была твоей сестрой,

Мой милый брат, мой дорогой хайбрау.

— Пусть Пуговичник заберет нас вместе!

 

Январь—апрель 1961

Бьет барабан сухой и гулкий...

 

Бьет барабан сухой и гулкий.

Играет медь, идут полки.

Бьет барабан сухой и гулкий.

Слагаем нежные стихи.

 

Играет медь, идут полки

Стремительно, неудержимы.

Слагаем нежные стихи,

Для нас слетают серафимы.

 

Стремительно, неудержимы,

Пройдут над царственной Невой.

Для нас слетают серафимы

Под звуки арфы золотой.

 

Пройдут над царственной Невой,

По улицам пустым и звонким.

Под звуки арфы золотой

Поэт становится ребенком.

 

По улицам пустым и звонким

Их беспокойный рок влечет.

Поэт становится ребенком,

И время замедляет счет.

 

Их беспокойный рок влечет

По площадям, по переулкам.

И время замедляет счет.

Бьет барабан сухой и гулкий.

 

1 мая 1920

Гумилёву

 

Пусть целует и пьёт, кто захочет,

Не хочу ни любви, ни вина.

Я бессонною светлою ночью

И певучей строкою пьяна.

 

И встает над страницей бумажной

Пенье лютни и яростный вой,

Низкий голос сухой и протяжный,

Анапестов магический строй.

 

Да, поэмы такой безрассудной

И печальней не встретилось мне.

Лебедёнок уродливо чудный,

Народившийся в волчьей стране.

 

И мне видится берег разрытый,

Низкий берег холодной земли,

Где тебя с головой непокрытой

Торопливо на казнь повели.

 

Чтоб и в смерти, надменный и гордый,

Увидал, перед тем как упасть,

Злой оскал окровавленной морды

И звериную жадную пасть.

 

1921—1922

Давиду Выгодскому

 

Надпись на книге “Путеводитель

переселенца в Новую Каледонию”

 

Пытливый ум не ведает преград,

Нет разницы между дождем и солнцем.

Давид, не покидая Ленинград,

Ты путешествуешь и станешь каледонцем.

 

С подарка моего сотри густую пыль,

Прочти сей гид и через час, не боле,

Табак, индиго, кофе, кошениль,

Как переводы будешь насаждать и холить.

 

На Моховой, жилплощадь разделя,

Ты будешь утверждать с отрадным вздохом:

“На Моховой не обрастаю мохом,

Есть в Каледонии заявка на меня”.

 

И будет сын твой, юный Исаак,

Зампредом Каледонского Совета,

— Настанет день, я предвещаю так!

Я очень редко вру,

                 Елизавета.

 

1931

Если это конец, если мы умрем...

 

Если это конец, если мы умрем,

Если гибель постигнет нас, —

Пусть останется людям в века и в века

Несложный этот рассказ.

 

Как бутылку в море, в крушенья час,

Суеверно бросал мореход,

Чтобы весть о погибших

На землю дошла из пропасти синих вод.

 

Так моей неумелой водят рукой

Те, что темней меня,

Чтобы повесть об этих горячих годах

Дошла до другого дня.

 

Апрель 1921

Завтра

 

Все торопишься, думаешь: “Завтра

От докучливых отвяжешься дел…” —

Ведь ты болен желаньем пространства,

Ведь ты слышишь полет лебедей…

 

Завтра, завтра… Еще усилье!

То семья… то беспомощный друг…

Моль съедает тем временем крылья,

Гложет жизнь твою скрытый недуг.

 

И в прекрасное майское утро

В чистом зеркале видишь ты —

Сединой пересыпаны кудри,

Расплылись, потускнели черты.

 

Вот уж завтра на свежей могиле

Скажет друг твой печальную речь —

О напрасно растраченной силе

И о том, что-де надо беречь.

 

22 июня 1940

Казнь

 

За то, что ждали знаков и чудес

И думали, что кто-нибудь воскрес,

За то, что нас смутил внезапный страх,

За то, что мы рассеялись как прах,

 

За то, что — маловерны и темны, —

Не ступим за черту обещанной страны,

За то, что мы роптали день за днем, —

Свершится казнь: в пустыне мы умрем.

 

11 мая 1921

На Васильевском острове

 

На Васильевском острове гул стоит,

Дребезжат, дрожат стекла в Гавани,

А в Кронштадте пушки бухают.

Над Невой воронье кругом кружит…

Отощало око, воронье, за зиму;

Стали люди и сами падаль есть.

Где бы клюнуть мясца человечьего?

На проспекте отряд собирается.

 

Отряд на проспекте собирается,

По панели винтовки звякают.

Стороною обходят прохожие:

Кто не глядя пройдет, нахмурившись,

Кто, скрывая смешок, остановится,

Кто негромко вымолвит: “Бедные…

Молодые какие, на смерть идут!”

А пройдет старуха — перекрестится.

 

А пройдет, — перекрестится, старая,

Перекрестится, оборотится, —

Станет щурить глаза слеповатые,

Не узнает ли сына Васеньку,

Не его ли стоят товарищи?

Постоит, посмотрит, махнет рукой,

Видно, плохи глаза старушечьи.

И домой потрусиvт на Васильевский.

 

И домой придет, опечалится.

И не знает того, что сквозь мокрый снег,

Через талый лед, сквозь огонь и смерть

Пробирается цепь солдатская.

Проберется сын ее невредим,

Пронесет безрассудную голову.

Не возьмет его ни страх, ни смерть.

Крепче смерти тело горячее!

 

25 марта 1921

О буйных днях семнадцатого года

 

И в дикую порфиру прежних лет

Державная порфира облачилась.

                 Баратынский

 

Не грифелем по аспидной доске,

Не в воздухе винтом аэроплана,

Нет, врезанная в глине и песке

Еще зияет земляная рана.

 

Но человек, смиренно покорясь

Врагам — морозам, солнцу, ветру, зною, —

Сознанья наконец утратил связь,

Стал костью, пылью, порослью лесною.

 

Ноябрь 1921

О Россия, злая Россия...

 

О Россия, злая Россия,

Не твоя ли я плоть и дочь?

Где я песни возьму такие,

Чтобы злобу твою превозмочь?

 

Не жалеет и слушать не хочет,

Только скажет: “Чужая, уйди”.

Только страшное что-то пророчит

Мне звериное сердце в груди.

 

Разве я для тебя — чужая?

Отчего ж я так горько люблю

Небо скудное скучного края

И непышную землю твою?

 

Разве я не взяла добровольно

Слов твоих тяготеющий груз?

Как бы не было трудно и больно,

Только с жизнью от них отрекусь!

 

Что ж, убей, но враждебное тело

Средь твоей закопают земли,

Чтоб зеленой травою — допела

Я неспетые песни мои.

 

19 апреля 1922

Памяти Эммы Выгодской

 

По берегам реки забвенья,

Где краскам жизни места нет,

Проходишь ты мгновенной тенью,

Чуть видной тенью прошлых лет.

 

А ты любила радость жизни,

Восторга творческого боль,

Улыбку сына, дом в отчизне

И крепкой галльской шутки соль.

 

А ты жила — как по ошибке,

Жила не так, не с тем, не там, —

И доброту твоей улыбки

Я вспоминаю по ночам.

 

Как быстро ты перелистала

Всей жизни пеструю тетрадь!..

И я должна была — я знала —

Тебя за руку удержать.

 

Сентябрь 1949

Послание к петуху

 

Рыжий петух, хорошо тебе

Навстречу солнцу кричать “кукареку”.

Настанут перемены в твоей судьбе:

Будешь когда-нибудь и ты человеком!

Забудешь запах земли дождливой

И вкус червей в навозной куче,

На крепкий весенний гребень свой

Шапку с наушниками нахлобучишь.

Портфель под крылом и дугою грудь…

Не просто петух, а “важная птица”!

И если мы встретимся как-нибудь —

Ты можешь забыть мне поклониться…

 

22 июля 1921

Скуластая рожа, раскосый глаз...

 

Скуластая рожа, раскосый глаз,

Надвинута шапка в самый раз.

Звезда на шапке, а в небе крест, —

Не верю я Богу здешних мест.

 

На взморье пушки… Ты слышишь гарь, —

Петух червонный, законный царь.

Худая по ветру, босая шинель,

А ветер древний, стара метель.

 

Безлюден город, повсюду снег.

Один на дозоре стоит печенег.

 

10—12 марта 1921

Той же от той же

 

Охотницей окликнуты подруги;

Умчался лесом пестрый хоровод…

Что ж ты стоишь, о нимфа, в тесном круге?

Псы заливаются — вперед, вперед!

 

Не девушкой причудливой и ломкой,

С ключом иль чашей в сложенных руках,–

Ты мне предстала в этот вечер громко

С улыбкою на стиснутых губах.

 

Был Петербург там, за фронтоном зала…

Ноябрь, Фонтанка, черная вода…

Ты или я так медленно сказала:

Ты закатилась, тонкая звезда!

 

Погибнешь ты, и темная улыбка,

И тайный блеск еще девичьих глаз.

Прислушайся, как торжествует скрипка

В последний день, в ее последний час.

 

26 ноября 1920

Философу

 

В турнирах слова опытный игрок,

Он знает силу шахматного хода.

В нем талмудистов славная порода

И жив германской мудрости урок.

 

Он времени познал последний срок

По Книге Бытия, из темных книг Исхода.

Он после бурь семнадцатого года —

Последний метафизики пророк.

 

Но у людей иные есть уставы,

Восторги мысли и утехи славы

Не могут заменить любовный яд,

И он, как мы, томится сладкой мукой

И ждет случайности, и верною порукой —

Двух карих глаз смиренно дерзкий взгляд.

 

23 июня 1920