Эвелина
Шац

Trattatello

Когда не умирают люди, когда не идёт 
     война, останавливаются часы любви. 
     Тогда наступает русское время: 
     ничего-никто-никуда. Как 
     серебряная паутина мостов оно 
     встаёт над бесконечной равниной. 
     Пешеходов не видно, и нет фонарей, 
     и часы разливаются предметностью 
     Сальватора Дали, и последняя капля 
     красной крови рвётся в Чёрную 
     Дыру, поглощающую незащищённое 
     пространство, обделённое временем 
     или от него освобождённое. Не есть 
     ли это выход в антимиры, где не 
     существует чумы-творения, и 
     бешеная температура любви и 
     страсти, воли к памяти и цвету 
     становится комнатной и приобретает 
     цвет неосвещённого подвала или в 
     лучшем случае чердака, откуда 
     давно уже вывезли воспоминания 
     детства, не оставив и следа от 
     поисков потерянного времени, где 
     ветхие книги о кораблях не пахнут 
     даже плесенью, а от мещанской 
     бутафории несёт засушенными 
     клопами. 
  
У чумы – цвет потрясения, он отдаёт 
     сознанием ужаса и великолепия 
     конца. Конец как Барокко, как 
     тяжёлая парча. Драпировка её – 
     геологические складки творения 
     мира: в них нет и следа утопии. 
     Утопия прекрасна как война: она 
     жаждет крови. Книга о красном 
     цвете пишется человечеством до 
     самого ухода сознания в чёрное: 
     ноль цвета над вечным покоем. Не 
     вечной остаётся только любовь – 
     камень преткновения преходящего 
     времени или скорее канат, по 
     которому на пуантах смысл проходит 
     как акробат над городской площадью 
     на высоте шпилей готических 
     соборов мира. Они устремляются в 
     ноосферу. Она не суть 
     антипространство. Высота 
     складывается из чистоты и сини, 
     пронизанных золотыми лучами с 
     двумя пальцами вдохновения 
     Хлебникова и Эхнатона.