Эстрада

Проклятие моё,

                  души моей растрата –

                                             эстрада...

Я молод был.

                  Хотел на пьедестал,

хотел аплодисментов и букетов,

когда я вышел

                  и неловко стал

на тальке, что остался от балеток.

Мне было ещё нечего сказать,

а были только звон внутри

                                    и горло,

но что-то сквозь меня такое пёрло,

что невозможно сценою сковать.

И голосом ломавшимся моим

ломавшееся время закричало,

и время было мной,

                           и я был им,

и что за важность,

                           кто был кем сначала.

И на эстрадной огненной черте

вошла в меня невысказанность залов,

как будто бы невысказанность зарев,

которые таились в темноте.

Эстрадный жанр перерастал в призыв,

и оказалась чем-то третьим слава.

Как в библии,

                  вначале было слово,

ну, а потом –

                  сокрытый в слове взрыв.

Какой я Северянин,

                  дураки!

Слабы, конечно, были мои кости,

но на лице моём

                  сквозь желваки

прорезывался грозно Маяковский.

И, золотая вся от удальства,

дыша пшеничной ширью полевою,

Есенина шальная голова

всходила над моею головою.

Учителя,

         я вас не посрамил,

и вам я тайно все букеты отдал.

Нам

         вместе

                  аплодировал весь мир:

Париж, и Гамбург,

                  и Мельбурн,

                           и Лондон.

Но что со мной ты сделала –

                                    ты рада,

эстрада?!

Мой стих не распустился,

                                    не размяк,

но стал грубей и темой

                                    и отделкой.

Эстрада,

         ты давала мне размах,

но отбирала таинство оттенков.

Я слишком oт натуги багровел.

В плакаты влез

                  при хитрой отговорке,

что из большого зала акварель

не разглядишь,

                  особенно с галёрки.

Я верить стал не в тишину –

                                    в раскат,

но так собою можно пробросаться.

Я научился вмазывать,

                                    врезать,

но разучился тихо прикасаться.

И было кое-что ещё страшней:

когда в пальтишки публика влезала,

разбросанный по тысячам людей,

сам от себя

                  я уходил из зала.

А мой двойник,

                  от пота весь рябой,

сидел в гримёрной,

                           конченный волшебник,

тысячелик

                  от лиц, в него вошедших,

и переставший быть самим собой...

За что такая страшная награда –

                                             эстрада!

«Прощай, эстрада...» –

                                    тихо прошепчу,

хотя забыл я, что такое шёпот.

Уйду от шума в шелесты и шорох,

прижмусь берёзке к слабому плечу,

но, помощи потребовав моей,

как требует предгрозье взрыва,

                                             взлома,

невысказанность далей и полей

подкатит к горлу,

                           сплавливаясь в слово.

Униженность и мёртвых и живых

на свете,

         что ещё далёк до рая,

потребует,

         из связок горловых

мой воспалённый голос выдирая.

Я вас к другим поэтам не ревную.

Не надо ничего – я всё отдам,

и глотку

         да и голову шальную,

лишь только б лучше в жизни было вам!

Конечно, будет ясно для потомков,

что я –

         увы! –

                  совсем не идеал,

а всё-таки,

                  пусть грубо или тонко,

но чувства добрые я лирой пробуждал.

И прохриплю,

                  когда иссякших сил,

пожалуй, и для шёпота на будет:

«Эстрада,

         я уж был какой я был,

а так ли жил –

                  пусть бог меня рассудит».

И я сойду во мглу с тебя без страха,

эстрада...

1966