* * *

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,

и нас, как отпевал, отскрипывал хорал.

Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно

в нём умирала ты, и я в нём умирал.

«Постойте умирать!» – звучало в ржанье с луга,

в протяжном вое псов и в сосенной волшбе,

но умирали мы навеки друг для друга,

и это всё равно, что умирать вообще.

А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,

и бегал ёж ручной в усадебных грибах,

и ночь плыла, как пёс, косматый, мокрый, чёрный,

кувшинкою речной держа звезду в зубах.

Дышала мгла в окно малиною сырою,

а за моей спиной – всё видела спина! –

с платоновскою «Фро», как с найденной сестрою,

измученная мной, любимая спала.

Я думал о тупом несовершенстве браков,

О подлости всех нас – предателей, врунов.

Ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,

ия тебя губил, как столько же врагов.

Какая же цена ораторскому жару,

когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,

хотел я счастье дать всему земному шару,

а дать его не смог одной живой душе!

Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден.

Насмешки над людьми горьки и солоны.

Но кто же, как не мы, любимых превращает

в таких, каких любить уже не в силах мы?!

Да, умирали мы... Но что-то мне мешало

уверовать в твоё, в моё небытиё.

Любовь ещё была. Любовь ещё дышала

на зеркальце в руках у слабых уст её.

Качался старый дом, скрипел среди крапивы

и выдержку свою нам предлагал взаймы.

В нём умирали мы, но были ещё живы.

Ещё любили мы, и, значит, были мы.

Когда-нибудь потом – не дай мне бог, не дай мне! –

когда я разлюблю, когда и впрямь умру,

то будет плоть моя, посмеиваясь втайне:

«Ты жив!» – мне по ночам нашептывать в жару.

Но в суете страстей, печально поздний умник,

внезапно я пойму, что голос плоти лжив,

и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер.

Когда-то я любил. Когда-то я был жив».

1966