Казнь Стеньки Разина

Как во стольной Москве белокаменной

вор по улице бежит с булкой маковой.

Не страшит его сегодня самосуд.

Не до булок...

       Стеньку Разина везут!

Царь бутылочку мальвазии выдаивает,

перед зеркалом свейским

              прыщ выдавливает,

Примеряет новый перстень-изумруд -

и на площадь...

           Стеньку Разина везут!

Как за бочкой бокастой

                     бочоночек,

за боярыней катит боярчоночек.

Леденец зубенки весело грызут.

Нынче праздник!

       Стеньку Разина везут!

Прет купец,

       треща с гороха.

Мчатся вскачь два скомороха.

Семенит ярыжка-плут...

Стеньку Разина везут!!

В струпьях все,

       едва живые

старцы с вервием на вые,

что-то шамкая,

            ползут...

Стеньку Разина везут!

И срамные девки тоже,

под хмельком вскочив с рогожи,

огурцом намазав рожи,

шпарят рысью -

       в ляжках зуд...

Стеньку Разина везут!

И под визг стрелецких жен,

под плевки со всех сторон

на расхристанной телеге

плыл

   в рубахе белой

                 он.

Он молчал,

       не утирался,

весь оплеванный толпой,

только горько усмехался,

усмехался над собой:

«Стенька, Стенька,

       ты как ветка,

потерявшая листву.

Как в Москву хотел ты въехать!

Вот и въехал ты в Москву...

Ладно,

    плюйте,

        плюйте,

            плюйте -

все же радость задарма.

Вы всегда плюете,

              люди,

в тех,

    кто хочет вам добра.

А добра мне так хотелось

на персидских берегах

и тогда,

    когда летелось

вдоль по Волге на стругах!

Что я ведал?

        Чьи-то очи,

саблю,

    парус

        да седло...

Я был в грамоте не очень...

Может, это подвело?

Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,

приговаривал,

           ретив:

«Супротив народа вздумал!

Будешь знать, как супротив!»

Я держался,

    глаз не прятал.

Кровью харкал я в ответ:

«Супротив боярства -

                правда.

Супротив народа -

                нет».

От себя не отрекаюсь,

выбрав сам себе удел.

Перед вами,

    люди, каюсь,

но не в том,

    что дьяк хотел.

Голова моя повинна.

Вижу,

    сам себя казня:

я был против -

        половинно,

надо было -

        до конца.

Нет,

    не тем я, люди, грешен,

что бояр на башнях вешал.

Грешен я в глазах моих

тем, что мало вешал их.

Грешен тем,

    что в мире злобства

был я добрый остолоп.

Грешен тем,

    что, враг холопства,

сам я малость был холоп.

Грешен тем,

    что драться думал

за хорошего царя.

Нет царей хороших,

               дурень...

Стенька,

    гибнешь ты зазря!»

Над Москвой колокола гудут.

К месту Лобному

        Стеньку ведут.

Перед Стенькой,

        на ветру полоща,

бьется кожаный передник палача,

а в руках у палача

            над толпой

голубой топор,

    как Волга, голубой.

И плывут, серебрясь,

                по топору

струги,

    струги,

        будто чайки поутру...

И сквозь рыла,

            ряшки,

                хари

целовальников,

            менял,

словно блики среди хмари,

Стенька

    ЛИЦА

        увидал.

Были в ЛИЦАХ даль и высь,

а в глазах,

    угрюмо-вольных,

словно в малых тайных Волгах,

струги Стенькины неслись.

Стоит все терпеть бесслезно,

быть на дыбе,

        колесе,

если рано или поздно

прорастают

        ЛИЦА

            грозно

у безликих на лице...

И спокойно

    (не зазря он, видно, жил)

Стенька голову на плаху положил,

подбородок в край изрубленный упер

и затылком приказал:

        "Давай, топор...»

Покатилась голова,

        в крови горя,

прохрипела голова:

            "Не зазря...»

И уже по топору не струги -

струйки,

    струйки...

Что, народ, стоишь, не празднуя?

Шапки в небо - и пляши!

Но застыла площадь Красная,

чуть колыша бердыши.

Стихли даже скоморохи.

Среди мертвой тишины

перескакивали блохи

с армяков

    на шушуны.

Площадь что-то поняла,

площадь шапки сняла,

и ударили три раза,

клокоча,

    колокола.

А от крови и чуба тяжела,

голова еще ворочалась,

                   жила.

С места Лобного подмоклого

туда,

    где голытьба,

взгляды

    письмами подметными

швыряла голова...

Суетясь,

    дрожащий попик подлетел,

веки Стенькины закрыть он хотел.

Но, напружившись,

    по-зверьи страшны,

оттолкнули его руку зрачки.

На царе

    от этих чертовых глаз

зябко

    шапка Мономаха затряслась,

и, жестоко,

    не скрывая торжества,

над царем

    захохотала

            голова!..

1964