Одиночество

Как стыдно одному ходить в кинотеатры

без друга, без подруги, без жены,

где так сеансы все коротковаты

и так их ожидания длинны!

Как стыдно -

     в нервной замкнутой войне

с насмешливостью парочек в фойе

жевать, краснея, в уголке пирожное,

как будто что-то в этом есть порочное...

Мы,

одиночества стесняясь,

                    от тоски

бросаемся в какие-то компании,

и дружб никчемных обязательства кабальные

преследуют до гробовой доски.

Компании нелепо образуются -

в одних все пьют да пьют,

                не образумятся.

В других все заняты лишь тряпками и девками,

а в третьих -

      вроде спорами идейными,

но приглядишься -

          те же в них черты...

Разнообразные формы суеты!

То та,

   то эта шумная компания...

Из скольких я успел удрать -

                       не счесть!

Уже как будто в новом был капкане я,

но вырвался,

     на нем оставив шерсть.

Я вырвался!

     Ты спереди, пустынная

свобода...

     А на черта ты нужна!

Ты милая,

     но ты же и постылая,

как нелюбимая и верная жена.

А ты, любимая?

        Как поживаешь ты?

Избавилась ли ты от суеты;

И чьи сейчас глаза твои раскосые

и плечи твои белые роскошные?

Ты думаешь, что я, наверно, мщу,

что я сейчас в такси куда-то мчу,

но если я и мчу,

     то где мне высадиться?

Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!

Со мною женщины в себя уходят,

                         чувствуя,

что мне они сейчас такие чуждые.

На их коленях головой лежу,

но я не им -

        тебе принадлежу...

А вот недавно был я у одной

в невзрачном домике на улице Сенной.

Пальто повесил я на жалкие рога.

Под однобокой елкой

      с лампочками тускленькими,

посвечивая беленькими туфельками,

сидела женщина,

     как девочка, строга.

Мне было так легко разрешено

приехать,

     что я был самоуверен

и слишком упоенно современен -

я не цветы привез ей,

                  а вино.

Но оказалось все -

              куда сложней...

Она молчала,

      и совсем сиротски

две капельки прозрачных -

                  две сережки

мерцали в мочках розовых у ней.

И, как больная, глядя так невнятно

И, поднявши тело детское свое,

сказала глухо:

       «Уходи...

             Не надо...

Я вижу -

     ты не мой,

           а ты - ее...»

Меня любила девочка одна

с повадками мальчишескими дикими,

с летящей челкой

      и глазами-льдинками,

от страха

      и от нежности бледна.

В Крыму мы были.

        Ночью шла гроза,

и девочка

     под молниею магнийной

шептала мне:

«Мой маленький!

         Мой маленький!» -

ладонью закрывая мне глаза.

Вокруг все было жутко

             и торжественно,

и гром,

    и моря стон глухонемой,

и вдруг она,

     полна прозренья женского,

мне закричала:

       «Ты не мой!

              Не мой!»

Прощай, любимая!

           Я твой

              угрюмо,

                 верно,

и одиночество -

       всех верностей верней.

Пусть на губах моих не тает вечно

прощальный снег от варежки твоей.

Спасибо женщинам,

       прекрасным и неверным,

за то,

  что это было все мгновенным,

за то,

  что их «прощай!» -

           не «до свиданья!»,

за то,

  что, в лживости так царственно горды,

даруют нам блаженные страданья

и одиночества прекрасные плоды.

1959