Памяти Ахматовой

I

Ахматова двувременной  была.

О ней и плакать как-то не пристало.

Не верилось, когда она  жила,

не верилось, когда ее не  стало.

Она ушла, как будто бы  напев

уходит в глубь темнеющего сада.

Она ушла, как будто бы  навек

вернулась в Петербург из Ленинграда.

Она связала эти времена

в туманно-теневое средоточье,

и если Пушкин - солнце, то она

в поэзии пребудет белой ночью.

Над смертью и бессмертьем, вне всего,

она лежала, как бы между прочим,

не в настоящем, а поверх него,

лежала между будущим и прошлым.

И прошлое у  гроба тихо шло

не вереницей дам богоугодных.

Седые челки гордо  и светло

мерцали из-под шляпок старомодных.

Да, изменило  время  их черты,

красавиц той, когдатошней России,

но их глаза - лампады доброты -

ни крутоверть, ни мгла не загасили.

Шло будущее, слабое в плечах.

Шли мальчики. Они  себя сжигали

пожаром гимназическим в очах

и в кулаках тетрадочки сжимали.

И девочки в портфельчиках своих

несли, наверно, дневники и списки.

Все те же - из   Блаженных  и святых -

наивные  российские курсистки.

И ты, распад всемирный, не убий

ту связь времен,- она еще поможет.

Ведь просто быть не может  двух России,

как быть и двух Ахматовых не может.

II

Ну, а в другом гробу, невдалеке,

как будто рядом с библией частушка,

лежала в белом  простеньком платке

ахматовского возраста старушка.

Лежала,  как готовилась к  венцу,

устав стирать, мести, скрести и штопать,

крестьянка по  рукам и  по лицу,

а в  общем,  домработница, должно  быть.

Быть мертвой - это райское житье.

За ней так добро люди приглядели,

и  словно перед праздником  дите,

и  вымыли  и чисто приодели.

Цветами ее, правда, не почли,

но был зато по мерке гроб подогнан,

и дали  туфли, новые почти,

с квиточками ремонта на подошвах.

Была  она прощающе   ясна

и на груди благоговейно сжала

сухие руки, будто бы она

невидимую  свечку в них держала.

Они  умели в жизни  все уметь

(писали, правда, только закорюки),

тяжелые  и темные,  как медь,

ни  разу не целованные  руки,

И думал я: а может быть, а вдруг,

но все же существуют две  России:

Россия духа и  Россия рук -

две разные  страны, совсем чужие?!

Никто о той старушке не скорбел.

Никто ее в бессмертные не прочил.

И был над нею отстраненно бел

Ахматовой патрицианский профиль.

Ахматова превыше  всех осанн

покоилась презрительно и сухо,

осознавая свой  духовный сан

над самозванством и плебейством духа.

Аристократка?  Вся оттуда, где

под рысаками  билась мостовая!

Но руки  на цветах, как на воде,

покачивались, что-то выдавая.

Они творили, как могли, добро,

но  силы временами было  мало,

и, легкое для Пушкина, перо

с усмешкой  пальцы женские  ломало.

Забыли  пальцы холодок  Аи,

и поцелуи в Ницце, Петербурге,

и, на груди сведенные, они

крестьянскою усталостью набухли.

Царица  без короны  и жезла,

среди даров почтительности тусклых,

была она прощающе   ясна,

как та старушка в тех дареных туфлях.

Ну, а старушка в том, другом гробу

лежала, не увидевшая Ниццы,

с ахматовским величием на лбу,

и между  ними не было границы.

1966