* * *

Ю. Нехорошеву

Появились евтушенковеды,

создали свой крошечный союз.

В этом никакой моей победы.

Я совсем невесело смеюсь.

Я поэт. Немножко даже критик

и прозаик без пяти минут.

Предлагают, что ни говорите,

даже завершить Литинститут.

Я фотографирую. Со вспышкой.

В главной роли снялся в синема.

Думал ли об этом я мальчишкой

на далёкой станции Зима?

Говорят вокруг: он работяга.

То он про Нью-Йорк, то про Алтай.

Успокойтесь, право, ради Бога:

я – замаскированный лентяй.

Вкалывал я, сам себе мешая,

и мозги свихнул я набекрень.

Наша подозрительно большая

работоспособность – это лень.

Дело не в писательской мозоли

на затёкшем пальце и заду.

Есть в нас леность мысли, леность боли –

даже сострадаем на ходу.

От своих пустых трудов как в мыле,

яростно рифмуют кое-как

лодыри отечественной мысли

с напряжённым видом работяг.

Если стих короткий удлинился

и в поэму рыхлую разбух,

это значит, что поэт ленился,

вроде бы работая за двух.

Не от этой ли духовной лени

на страницах, внешне боевых,

что-то многовато оживленья,

что-то мало попросту живых.

Нам писать не лень. Нам лень подумать.

Лень взорвать наш собственный покой.

Лень глаза смущённые потупить

перед нашей стыдною строкой.

А потом приходят к нам преступно

среди прочих пошлых дешевизн

лень простого честного поступка,

пальцем для других нешевелизм.

Вечность шепчет: поленись, помедли

оскорбить меня стихом своим.

Может быть, главнейшее в поэте –

это – ненаписанное им.

Классики в бессмертье не ломились, —

шло оно за ними, словно тень.

Классики по-своему ленились, —

плохо написать им было лень.

4 июня 1979