А снег идёт, а снег идёт...

А снег идёт, а снег идёт,

И все вокруг чего-то ждёт...

Под этот снег, под тихий снег,

Хочу сказать при всех:

«Мой самый главный человек,

Взгляни со мной на этот снег -

Он чист, как то, о чем молчу,

О чем сказать хочу».

Кто мне любовь мою принёс?

Наверно, добрый Дед Мороз.

Когда в окно с тобой смотрю,

Я снег благодарю.

А снег идёт, а снег идёт,

И всё мерцает и плывёт.

За то, что ты в моей судьбе,

Спасибо, снег, тебе.

1975

* * *

К. Шульженко

А снег повалится, повалится,

и я прочту в его канве,

что моя молодость повадится

опять заглядывать ко мне.

И поведёт куда-то за руку

на чьи-то тени и шаги,

и вовлечет в старинный заговор

огней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажется

по Сретенкам и Моховым,

что молод не был я пока ещё,

а только буду молодым.

И ночь завертится, завертится

и, как в воронку, втянет в грех,

и моя молодость завесится

со мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашенной

при беспристрастном свете дня,

цыганкой, мною наигравшейся,

оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,

свою наивность застыжу

и сам себя, как пса бродячего,

на цепь угрюмо засажу.

Но снег повалится, повалится,

закружит все веретеном,

и моя молодость появится

опять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,

и цепи я перегрызу,

и жизнь, как снежный ком, покатится

к сапожкам чьим-то там, внизу...

1966

Алла

У могилы поэта,

презревшего все мировые базары,

я не встретил в тот день

ни души - даже призрака Лары,

но когда подошел,

обходя неизбежную русскую лужу,

я увидел одну знаменитую,

но никому не известную душу.

На скамеечке тихо сидела не кто-нибудь,

а Пугачева -

одиноко, задумчиво,

поглощенно в затрапезном платочке,

без всяких подмазок и блесток,

угловатая, будто бы скрытая в диве базарной

девчонка-подросток,

На колени она

перед камнем надгробным отнюдь не валилась,

но чуть-чуть шевелила губами,

как будто молилась.

А однажды я видел ее,

на банкете хлеставшую водку.

В чью-то кофту вцепилась она:

«Слушай, ты не толкнешь эту шмотку?»

Как смешалось в ней все -

и воинственная вульгарность,

и при этом при всем -

Пастернаку таинственная благодарность.

Персианка и Стенька в едином лице.

Гениальности с пошлостью Ниагара.

Пастернаковская свеча,

на которой так много нагара.

Фаворитов меняет,

как Екатерина Великая плебса,

но в невидимом скипетре

столько у ней неподдельного блеска!

Все народы похожи

на собственных идолов.

Их слепив из себя,

из фантазий несбывшихся выдумав.

На кого ты похожа, Россия?

Похожа на Пугачеву.

Ты идеи

с чужого плеча примеряешь опять, как обнову,

но марксизм не налез,

да и капитализм

на Россию никак не налезет.

Не по нам эти шмотки.

Чужое напяливать нам бесполезно.

На всемирные конкурсы

рваться не надо сейчас ни России, ни Алле.

Если в первые мы не попали,

не значит еще,

что пропали.

Мы буксуем в грязи,

но пока хоть в одномуголочке

души мы чисты,

«еще идут старинные часы...»

Мы не все потеряли еще,

распадаясь под собственный гогот.

Только те могут петь,

кто молчать над могилами могут.

Я Россию люблю,

как шахтер свою шахту,

не меньше во время обвала.

Я любимых артистов люблю,

как ни горько,

не меньше во время провала.

Я люблю тебя, русская Пьяф,

соловьиха-разбойница и задавала,

над могилой поэта притихшая,

будто монашенка, Алла.

1957

Бабий яр

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

                  Мне сегодня столько лет,

как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас –

                                    я иудей.

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

и до сих пор на мне – следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус –

                                    это я.

Мещанство –

                  мой доносчик и судья.

Я за решёткой.

                  Я попал в кольцо.

Затравленный,

                  оплёванный,

                           оболганный.

И дамочки с брюссельскими оборками,

визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Мне кажется –

                  я мальчик в Белостоке.

Кровь льётся, растекаясь по полам.

Бесчинствуют вожди трактирной стойки

и пахнут водкой с луком пополам.

Я, сапогом отброшенный, бессилен.

Напрасно я погромщиков молю.

Под гогот:

         «Бей жидов, спасай Россию!» –

насилует лабазник мать мою.

О, русский мой народ! –

Я знаю –

         ты

По сущности интернационален.

Но часто те, чьи руки нечисты,

твоим чистейшим именем бряцали.

Я знаю доброту твоей земли.

Как подло,

         что, и жилочкой не дрогнув,

антисемиты пышно нарекли

себя «Союзом русского народа»!

Мне кажется,

         я – это Анна Франк,

прозрачная,

         как веточка в апреле.

И я люблю.

         И мне не надо фраз.

Мне надо,

         чтоб друг в друга мы смотрели.

Как мало можно видеть,

                           обонять!

Нельзя нам листьев

                           и нельзя нам неба.

Но можно очень много –

                           это нежно

друг друга в темной комнате обнять.

Сюда идут?

                  Не бойся – это гулы

самой весны –

                  она сюда идёт.

Иди ко мне.

                  Дай мне скорее губы.

Ломают дверь?

                  Нет – это ледоход...

Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно,

                  по-судейски.

Всё молча здесь кричит,

                  и, шапку сняв,

я чувствую,

                  как медленно седею.

И сам я,

         как сплошной беззвучный крик,

над тысячами тысяч погребенных.

Я –

каждый здесь расстрелянный старик.

Я –

каждый здесь расстрелянный ребенок.

Ничто во мне

                  про это не забудет!

«Интернационал»

                  пусть прогремит,

когда навеки похоронен будет

последний на земле антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

я всем антисемитам,

                           как еврей,

и потому –

я настоящий русский!

1961

Баллада о ласточке

Вставал рассвет над Леной. Пахло елями,

Простор алел, синел и верещал,

а крановщик Сысоев был с похмелия

и свои чувства матом выражал

Он поднимал, тросами окольцованные,

на баржу под названьем «Диоген»

контейнеры с лиловыми кальсонами

и черными трусами до колен.

И вспоминал, как было мокро в рощице

(На пне бутылки, шпроты. Мошкара.)

и рыжую заразу-маркировцицу,

которая ломалась до утра.

Она упрямо съежилась под ситчиком

Когда Сысоев, хлопнувши сполна,

прибегнул было к методам физическим,

к физическим прибегнула она.

Деваха из деревни, - кровь бунтарская! -

она (быть может, с болью потайной)

маркировала щеку пролетарскую

своей крестьянской тяжкой пятерней...

Сысоеву паршиво было, муторно.

Он Гамлету себя уподоблял,

в зубах фиксатых мучил «беломорину»

и выраженья вновь употреблял.

Но, поднимая ввысь охапку шифера,

который мок недели две в порту,

Сысоев вздрогнул, замолчав ушибленно

и ощутил, что лоб его в поту.

Над кранами, над баржами, над спицами,

ну, а точнее - прямо над крюком,

крича, металась ласточка со всхлипами:

так лишь о детях - больше ни о ком.

И увидал Сысоев, как пошатывал

в смертельной для бескрылых высоте

гнездо живое, теплое, пищавшее

на самом верхнем шиферном листе.

Казалось все Сысоеву до лампочки.

Он сантименты слал всегда к чертям

но стало что-то жалко этой ласточки,

да и птенцов: детдомовский он сам.

И, не употребляя выражения

он. будто бы фарфор или тротил,

по правилам всей нежности скольжения

гнездо на крышу склада опустил.

А там, внизу, глазами замороженными,

а может, завороженными вдруг

глядела та зараза-маркировщица,

как бережно разжался страшный крюк.

Сысоев сделал это чисто, вежливо,

и краном, грохотавшим в небесах,

он поднял и себя и человечество

в ее зеленых мнительных глазах.

Она уже не ежилась под ситчиком,

когда они пошли вдвоем опять,

и было, право, к методам физическим

Сысоеву не нужно прибегать.

Она шептала: «Родненький мой...» - ласково.

Что с ней стряслось, не понял он, дурак.

Не знал Сысоев - дело было в ласточке.

Но ласточке помог он просто так.

1976

Баллада о шефе жандармов...

Я представляю страх и обалденье,

когда попало в Третье отделенье

«На смерть Поэта»...

             Представляю я,

как начали все эти гады бегать,

на вицмундиры осыпая перхоть,

в носы табак спасительный суя.

И шеф жандармов — главный идеолог,

ругая подчиненных идиотов,

надел очки... Дойдя до строк: «Но есть,

есть божий суд, наперсники разврата...» —

он, вздрогнув, огляделся воровато

и побоялся еще раз прочесть.

Уже давно докладец был состряпан,

и на Кавказ М. Лермонтов запрятан,

но Бенкендорф с тех пор утратил сон.

Во время всей бодяги царедворской —

приемов, заседаний, церемоний:

«Есть божий суд...» — в смятенье слышал он.

«Есть божий суд...» — метель ревела в окна.

«Есть божий суд...» — весной стонала Волга

в раздольях исстрадавшихся степных.

«Есть божий суд...» — кандальники бренчали.

«Есть божий суд...» — безмолвствуя, кричали

глаза скидавших шапки крепостных.

И шеф, трясясь от страха водянисто,

украдкой превратился в атеиста.

Шеф посещал молебны, как всегда,

с приятцей размышляя в кабинете,

что все же бога нет на этом свете,

а значит, нет и божьего суда.

Но вечно

      надо всеми подлецами —

жандармами, придворными льстецами,—

как будто их грядущая судьба,

звучит с неумолимостью набата:

«Есть божий суд, наперсники разврата...

Есть божий суд... Есть грозный судия...»

И если даже нет на свете бога,

не потирайте руки слишком бодро:

вас вицмундиры ваши не спасут,—

придет за все когда–нибудь расплата.

Есть божий суд, наперсники разврата,

и суд поэта — это божий суд!

Белые ночи в Архангельске

Белые ночи — сплошное «быть может»...

Светится что-то и странно тревожит —

может быть, солнце, а может, луна.

Может быть, с грустью, а может, с весельем,

может, Архангельском, может, Марселем

бродят новехонькие штурмана.

С ними в обнику официантки,

а под бровями, как лодки-ледянки,

ходят, покачиваясь, глаза.

Разве подскажут шалонника гулы,

надо ли им отстранять свои губы?

Может быть, надо, а может, нельзя.

Чайки над мачтами с криками вьются —

может быть, плачут, а может, смеются.

И у причала, прощаясь, моряк

женщину в губы целует протяжно:

«Как твое имя?» — «Это не важно...»

Может, и так, а быть может, не так.

Вот он восходит по трапу на шхуну:

«Я привезу тебе нерпичью шкуру!»

Ну, а забыл, что не знает — куда.

Женщина молча стоять остается.

Кто его знает - быть может, вернется,

может быть, нет, ну а может быть, да.

Чудится мне у причала невольно:

чайки — не чайки, волны — не волны,

он и она — не он и она:

все это — белых ночей переливы,

все это — только наплывы, наплывы,

может, бессоницы, может быть, сна.

Шхуна гудит напряженно, прощально.

Он уже больше не смотрит печально.

Вот он, отдельный, далекий, плывет,

смачно спуская соленые шутки

в может быть море, на может быть шхуне,

может быть, тот, а быть может, не тот.

И безымянно стоит у причала —

может, конец, а быть может, начало —

женщина в легоньком сером пальто,

медленно тая комочком тумана,—

может быть, Вера, а может, Тамара,

может быть, Зоя, а может, никто...

1964

Благодарность

Она сказала: «Он уже уснул!»,—

задернув полог над кроваткой сына,

и верхний свет неловко погасила,

и, съежившись, халат упал на стул.

Мы с ней не говорили про любовь,

Она шептала что-то, чуть картавя,

звук «р», как виноградину, катая

за белою оградою зубов.

«А знаешь: я ведь плюнула давно

на жизнь свою... И вдруг так огорошить!

Мужчина в юбке. Ломовая лошадь.

И вдруг — я снова женщина... Смешно?»

Быть благодарным — это мой был долг.

Ища защиту в беззащитном теле,

зарылся я, зафлаженный, как волк,

в доверчивый сугроб ее постели.

Но, как волчонок загнанный, одна,

она в слезах мне щеки обшептала.

и то, что благодарна мне она,

меня стыдом студеным обжигало.

Мне б окружить ее блокадой рифм,

теряться, то бледнея, то краснея,

но женщина! меня! благодарит!

за то, что я! мужчина! нежен с нею!

Как получиться в мире так могло?

Забыв про смысл ее первопричинный,

мы женщину сместили. Мы ее

унизили до равенства с мужчиной.

Какой занятный общества этап,

коварно подготовленный веками:

мужчины стали чем-то вроде баб,

а женщины — почти что мужиками.

О, господи, как сгиб ее плеча

мне вмялся в пальцы голодно и голо

и как глаза неведомого пола

преображались в женские, крича!

Потом их сумрак полузаволок.

Они мерцали тихими свечами...

Как мало надо женщине — мой Бог!—

чтобы ее за женщину считали.

1968

Благословенна русская земля...

Благословенна русская земля,

открытая для доброго зерна!

Благословенны руки ее пахарей,

замасленною вытертые паклей!

Благословенно утро человека

у Кустаная

       или Челекена,

который вышел рано на заре

и поразился

       вспаханной земле,

за эту ночь

         его руками поднятой,

но лишь сейчас

          во всем величье понятой!

Пахал он ночью.

       Были звезды сонны.

О лемех слепо торкались ручьи,

и трактор шел,

          и попадали совы,

серебряными делаясь,

                 в лучи.

Но, землю сталью синею ворочая

в степи неозаренной и немой,

хотел он землю увидать воочию,

но увидать без солнца он не мог.

И вот,

   лучами пахоту опробовал,

перевалив за горизонт с трудом,

восходит солнце,

              грузное,

                     огромное,

и за бугром поигрывает гром.

Вот поднимается оно,

               вот поднимается,

и с тем, как поднимается оно,

так понимается,

         так сладко принимается

все то, что им сейчас озарено!

Степь отливает чернотою бархатной,

счастливая отныне и навек,

и пар идет,

       и пьяно пахнет пахотой,

и что-то шепчет пашне человек...

1957

Боюсь не справиться с лицом...

Боюсь не справиться с лицом,

когда тебя увижу где-то,

и завершится всё концом,

в котором больше нет секрета.

Боюсь не справиться с душой,

боюсь не справиться и  телом,

чтоб над тобой и надо мной

не надругались миром целым.

Боюсь – не знаю от чего –

тебя, как тайного богатства.

боюсь – и более всего –

его пропажи не бояться.

25-26 декабря 2004

Бывало, спит у ног собака...

Бывало, спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина из полумрака

глазами зыбкими глядит.

Потом под пихтою приляжет

на куртку рыжую мою

и мне,

   задумчивая,

            скажет:

«А ну-ка, спой!..» -

                и я пою.

Лежит, отдавшаяся песням,

и подпевает про себя,

рукой с латышским светлым перстнем

цветок алтайский теребя.

Мы были рядом в том походе.

Все говорили, что она

и рассудительная вроде,

а вот в мальчишку влюблена.

От шуток едких и топорных

я замыкался и молчал,

когда лысеющий топограф

меня лениво поучал:

«Таких встречаешь, брат, не часто.

В тайге все проще, чем в Москве.

Да ты не думай, что начальство!

Такая ж баба, как и все...»

А я был тихий и серьезный

и в ночи длинные свои

мечтал о пламенной и грозной,

о замечательной любви.

Но как-то вынес одеяло

и лег в саду,

          а у плетня

она с подругою стояла

и говорила про меня.

К плетню растерянно приникший,

я услыхал в тени ветвей,

что с нецелованным парнишкой

занятно баловаться ей...

Побрел я берегом туманным,

побрел один в ночную тьму,

и все казалось мне обманным,

и я не верил ничему.

Ни песням девичьим в долине,

ни воркованию ручья...

Я лег ничком в густой полыни,

и горько-горько плакал я.

Но как мое,

      мое владенье,

в текучих отблесках огня

всходило смутное виденье

и наплывало на меня.

Я видел -

      спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина

      из полумрака

глазами зыбкими глядит.

1955

Бык

Я бык.

Хотели бы вы, чтобы стал я громадой из шерсти и злобы?

Я был

добрейшим теленком, глядящим на мир звездолобо.

Трава,

прости мне, что стал я другим, что меня от тебя отделили.

Травя,

вонзают в меня то с одной стороны, то с другой бандерильи.

Мазнуть

рогами по алой мулете тореро униженно просит.

Лизнуть

прощающе в щеку? Быть может, он шпагу отбросит...

(Но нет!)

Мой лик,

как лик его смерти, глазах у бедняги двоится.

Он бык,

такой же, как я, но признать это, дурень, боится...

1967

Был я столько раз так больно ранен...

Был я столько раз так больно ранен,

добираясь до дому ползком,

но не только злобой протаранен —

можно ранить даже лепестком.

Ранил я и сам — совсем невольно

нежностью небрежной на ходу,

а кому-то после было больно,

словно босиком ходить по льду.

Почему иду я по руинам

самых моих близких, дорогих,

я, так больно и легко ранимый

и так просто ранящий других?

1973

В вагоне шаркают и шамкают...

В вагоне шаркают и шамкают

и просят шумно к шалашу.

Слегка пошатывает шахматы,

а я тихонечко пишу.

Я вспоминаю вечерение

еще сегодняшнего дня,

и медленное воцарение

дыханья около меня.

Пришла ко мне ты не от радости —

ее почти не помнишь ты,

а от какой-то общей равности,

от страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.

Ты, непосильно весела,

за дверью прошлое оставила

и снова в прошлое вошла.

И, улыбаясь как-то сломанно

и плача где-то в глубине,

маслины косточку соленую

губами протянула мне.

И, устремляясь все ненадошней

к несуществующему дну,

как дети, мы из двух нерадостей

хотели радость, хоть одну.

Но вот с тетрадочкой зеленою

на верхней полке я лежу.

Маслины косточку соленую

я за щекой еще держу.

Я уезжаю от бездонности,

как будто есть чему-то дно.

Я уезжаю от бездомности,

хотя мне это суждено.

А ты в другом каком-то поезде

в другие движешься края.

Прости меня, такая поздняя,

за то, что тоже поздний я.

Еще мои воспринимания

меня, как струи, обдают.

Еще во мне воспоминания,

как в церкви девочки, поют.

Но помню я картину вещую,

предпосланную всем векам.

Над всей вселенною, над вечностью

там руки тянутся к рукам.

Художник муку эту чувствовал.

Насколько мог, он сблизил их.

Но все зазор какой-то чутошный

меж пальцев — женских и мужских.

И в нас все это повторяется,

как с кем-то много лет назад.

Друг к другу руки простираются,

и пальцев кончики кричат.

И, вытянутые над бездною,

где та же, та же немота,

не смогут руки наши бедные

соединиться никогда.

1960

В магазине

Кто в платке, а кто в платочке,

как на подвиг, как на труд,

в магазин поодиночке

молча женщины идут.

О бидонов их бряцанье,

звон бутылок и кастрюль!

Пахнет луком, огурцами,

пахнет соусом «Кабуль».

Зябну, долго в кассу стоя,

но покуда движусь к ней,

от дыханья женщин стольких

в магазине все теплей.

Они тихо поджидают —

боги добрые семьи,

и в руках они сжимают

деньги трудные свои.

Это женщины России.

Это наша честь и суд.

И бетон они месили,

и пахали, и косили...

Все они переносили,

все они перенесут.

Все на свете им посильно,—

столько силы им дано.

Их обсчитывать постыдно.

Их обвешивать грешно.

И, в карман пельмени сунув,

я смотрю, смущен и тих,

на усталые от сумок

руки праведные их.

1956

В цекрви Кошуэты

Не умещаясь в жестких догмах,

передо мной вознесена

в неблагонравных, неудобных,

святых и ангелах стена.

Но понимаю,

         пряча робость,

я,

неразбуженный дикарь,

не часть огромной церкви — роспись,

а церковь — росписи деталь.

Рука Ладо Гудиашвили

изобразила на стене

людей, которые грешили,

а не витали в вышине.

Он не хулитель, не насмешник,

Он сам такой же теркой терт.

Он то ли бог,

         и то ли грешник,

и то ли ангел,

         то ли черт!

И мы,

   художники,

             поэты,

творцы подспудных перемен,

как эту церковь Кошуэты,

размалевали столько стен!

Мы, лицедеи-богомазы,

дурили головы господ.

Мы ухитрялись брать заказы,

а делать все наоборот.

И как собой ни рисковали,

как ни страдали от врагов,

богов людьми мы рисовали

И в людях

       видели

           богов!

1958

Вагон

Стоял вагон, видавший виды,

где шлаком выложен откос.

До буферов травой обвитый,

он до колена в насыпь врос.

Он домом стал. В нем люди жили.

Он долго был для них чужим.

Потом привыкли. Печь сложили,

чтоб в нем теплее было им.

Потом - обойные разводы.

Потом - герани на окне.

Потом расставили комоды.

Потом прикнопили к стене

открытки с видами прибоев.

Хотели сделать все, чтоб он

в геранях их и в их обоях

не вспоминал, что он - вагон.

Но память к нам неумолима,

и он не мог заснуть, когда

в огнях, свистках и клочьях дыма

летели

     мимо

        поезда.

Дыханье их его касалось.

Совсем был рядом их маршрут.

Они гудели, и казалось -

они с собой его берут.

Но сколько он не тратил силы -

колес не мог поднять своих.

Его земля за них схватила,

и лебеда вцепилась в них.

А были дни, когда сквозь чащи,

сквозь ветер, песни и огни

и он летел навстречу счастью,

шатая голосом плетни.

Теперь не ринуться куда-то.

Теперь он с места не сойдет.

И неподвижность - как расплата

за молодой его полет.

1952

Вальс на палубе

Спят на борту грузовики,

спят

    краны.

На палубе танцуют вальс

бахилы,

    кеды.

Все на Камчатку едут здесь —

в край

    крайний.

Никто не спросит: «Вы куда?» —

лишь:

    «Кем вы?»

Вот пожилой мерзлотовед.

Вот

    парни —

торговый флот — танцуют лихо:

есть

    опыт!

На их рубашках Сингапур,

пляж,

    пальмы,

а въелись в кожу рук металл,

соль,

    копоть.

От музыки и от воды

плеск,

    звоны.

Танцуют музыка и ночь

друг

    с другом.

И тихо кружится корабль,

мы,

    звезды,

и кружится весь океан

круг

    за кругом.

Туманен вальс, туманна ночь,

путь

    дымчат.

С зубным врачом танцует

кок

    Вася.

И Надя с Мартой из буфета

чуть

    дышат —

и очень хочется, как всем,

им

  вальса.

Я тоже, тоже человек,

и мне

    надо,

что надо всем. Быть одному

мне

   мало.

Но не сердитесь на меня

вы,

   Надя,

и не сердитесь на меня

вы,

   Марта.

Да, я стою, но я танцую!

Я

  в роли

довольно странной, правда, я

в ней

    часто.

И на плече моем руки

нет

   вроде,

и на плече моем рука

есть

    чья-то.

Ты далеко, но разве это

так

   важно?

Девчата смотрят — улыбнусь

им

  бегло.

Стою — и все-таки иду

под плеск

      вальса.

С тобой иду! И каждый вальс

твой,

    Белла!

С тобой я мало танцевал,

и лишь

    выпив,

и получалось-то у нас —

так

   слабо.

Но лишь тебя на этот вальс

я

выбрал.

Как горько танцевать с тобой!

Как

  сладко!

Курилы за бортом плывут,..

В их складках

снег

   вечный.

А там, в Москве,— зеленый парк,

пруд,

   лодка.

С тобой катается мой друг,

друг

   верный.

Он грустно и красиво врет,

врет

    ловко.

Он заикается умело.

Он

  молит.

Он так богато врет тебе

и так

    бедно!

И ты не знаешь, что вдали,

там,

  в море,

с тобой танцую я сейчас

вальс,

    Белла.

1957

* * *

Великих книг у нас не стало.

Неужто ты рожать устала

пророков, русская земля?

Беда. Не гений даже я.

Стихи скучают на парадах,

а на войне – как на войне.

Я ощущаю непорядок,

когда ни гения в стране!

Но больше гениев нам надо,

и больше всех царей, вождей –

людей исчезнувшего склада, –

людей! – порядочных людей!

Эй, бабоньки, за полководство,

так, что хоть ноги уноси!

Подымем вместе производство

порядочных людей Руси!

Я – за порядочный порядок

с таким условием простым,

что если будет век несладок,

то мы его не подсластим.

Русь, будь великой на здоровье,

и буду я тобой велик,

но не за счёт великой крови,

а лишь за счёт великих книг.

20 февраля 2004

Волга

Мы русские. Мы дети Волги.

Для нас значения полны

ее медлительные волны,

тяжелые, как валуны.

Любовь России к ней нетленна.

К ней тянутся душою всей

Кубань и Днепр, Нева и Лена,

и Ангара, и Енисей.

Люблю ее всю в пятнах света,

всю в окаймленье ивняка...

Но Волга Для России — это

гораздо больше, чем река.

А что она — рассказ не краток.

Как бы связуя времена,

она — и Разин, и Некрасов,

и Ленин — это все она.

Я верен Волге и России —

надежде страждущей земли.

Меня в большой семье растили,

меня кормили, как могли.

В час невеселый и веселый

пусть так живу я и пою,

как будто на горе высокой

я перед Волгою стою.

Я буду драться, ошибаться,

не зная жалкого стыда.

Я буду больно ушибаться,

но не расплачусь никогда.

И жить мне молодо и звонко,

и вечно мне шуметь и цвесть,

покуда есть на свете Волга,

покуда ты, Россия, есть.

1958

Волна волос прошла свкозь мои пальцы...

Волна волос прошла свкозь мои пальцы,

и где она -

           волна твоих волос ?

Я в тень твою,

           как будто зверь, попался

и на колени перед ней валюсь.

Но тень есть тень.

              Нет в тени тёплой плоти,

внутри которой тёплая душа.

Бесплотное виденье,

                       как бесплодье,

в меня вселилось, душу иссуша.

Я победил тебя игрой и бредом

и тем, что был свободен,

                      а не твой.

Теперь я за свою свободу предан

и тщетно трусь о призрак головой.

Теперь я проклинаю эти годы,

когда любовь разменивал на ложь.

Теперь я умоляю несвободы,

но мстительно свободу ты даешь.

Как верил я в твои глаза и двери,

а сам искал других дверей и глаз.

Неужто нужен нам ожог неверья,

а вера избаловыват нас ?

Я ревности не знал.

           Ты пробудила

её во мне, всю душу раскровя.

Теперь я твой навек.

              Ты победила.

Ты победила тем,

           что не моя.

1972

Восьмилетний поэт

На перроне, в нестёртых следах Пастернака

оставляя свой след,

ты со мной на прощанье чуть-чуть постояла,

восьмилетний поэт.

Я никак не пойму – ну откуда возникла,

Из какого дождя,

Ты, почти в пустоте сотворённая Ника,

взглядом дождь разведя?

Просто девочкой рано ты быть перестала,

извела себя всю.

Только на ноги встала и сразу восстала

против стольких сю-сю.

Ты как тайная маленькая королева,

Вы с короной срослись,

Все болезни, которыми переболела,

В лоб зубцами впились.

Я боюсь за тебя, что ты хрустнешь,

что дрогнешь.

Страшно мне, что вот-вот

раскалённой короны невидимый обруч

твою чёлку сожжёт.

Карандаш в твоих пальчиках тягостней жезла,

из железа – тетрадь.

Тебе нечего, если у ног твоих бездна,

кроме детства, терять.

Может, это спасение на беспоэтье,

если, словно со скал,

прямо в пропасть поэзии прыгают дети,

заполняя провал?

Если взрослые пропасти этой боятся,

дети им отомстят.

Неужели Гомера нам выдвинут ясли

и Шекспира – детсад?

Дети – тайные взрослые. Это их мучит.

Дети тайные – мы.

Недостаточно взрослые мы, потому что

быть боимся детьми.

На перроне, в нестёртых следах Пастернака

оставляя свой след,

ты вздохнула, как будто бы внутрь простонала,

восьмилетний поэт.

Ты рванулась вприпрыжку бежать по перрону,

но споткнулась, летя,

об уроненную на перроне корону,

вновь уже не дитя.

И с подножки глаза призывали на поезд

в жизнь, где возраста нет.

До свидания! Прыгать в твой поезд мне поздно,

восьмилетний поэт.

7–8 ноября 1983

Всегда найдётся женская рука...

Всегда найдётся женская рука,

чтобы она, прохладна и легка,

жалея и немножечко любя,

как брата, успокоила тебя.

Всегда найдётся женское плечо,

чтобы в него дышал ты горячо,

припав к нему беспутной головой,

ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,

чтобы они, всю боль твою глуша,

а если и не всю, то часть её,

увидели страдание твоё.

Но есть такая женская рука,

которая особенно сладка,

когда она измученного лба

касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,

которое неведомо за что

не на ночь, а навек тебе дано,

и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,

которые глядят всегда грустя,

и это до последних твоих дней

глаза любви и совести твоей.

А ты живёшь себе же вопреки,

и мало тебе только той руки,

того плеча и тех печальных глаз...

Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно – возмездье – настаёт.

«Предатель!» – дождь тебя наотмашь бьёт.

«Предатель!» – ветки хлещут по лицу.

«Предатель!» – эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.

Ты сам себе всё это не простишь.

И только та прозрачная рука

простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо

простит сейчас, да и простит ещё,

и только те печальные глаза

простят все то, чего прощать нельзя...

1961

Всех, кто мне душу расколошматили...

Всех, кто мне душу расколошматили,

к чортовой матери,

к чортовой матери.

Буду по северным кочкам,

лесочкам

душу мою

собирать по кусочкам.

И у аленушкиного болотца

может, срастется,

может, срастется...

1986

Где дорога домой?

По Америке столь многодетной,

но строго диетной,

где ни яблок моченых,

ни хрустких соленых груздей,

я веду «кадиллак»,

а со мною мой сын шестилетний -

к пятилетней возлюбленной

сына везу на «birthday».

Заблудилась машина моя.

Все вокруг до испуга похоже.

И жестоко пророчит

сынишка рассерженный мой:

«Знаешь, папа,

с тобой может что-то случиться похуже.

Ты однажды возьмешь

и забудешь дорогу домой».

Суеверно я вздрогнул,

задумался ошеломленно.

Что ты сделал со мною,

пророчеством не пожалев?

«Где дорога домой?»

себя спрашивали миллионы

под крестами в Стамбуле,

в Шанхае,

на кладбище Сен-Женевьев.

Несвобода уродкой была,

и свобода у нас изуродованная.

Лишь бесчестье богатства,

да глупая честная нищета.

Страшны выбор -

безденежье или безродинье.

Где Россия?

Прикончена бывшая.

Новая не начата.

Все надеялся я,

что нахапаются,

наиграются.

А они зарвались.

Никакой им не нужен поэт.

Происходит

выдавливание

в эмиграцию.

Но поэзия - воздух души.

Эмиграции воздуха нет.

Я тот воздух России,

который по свету кочует,

и ночует,

порой неуверенный -

что за страна,

но, как только отраву почует,

себя он врачует

тем, что пахнет,

как будто с лесной земляникой стога.

Мой двойник шестилетний,

за маму и папу болельщик,

мирильщик,

я запутал себя и тебя.

Но моя ли, и только, вина?

Мир запутался тоже.

Дорогу домой так отчаянно в мире он ищет,

и не может найти,

а не только Россия одна.

Петербург никогда не вернется в другой Петербург -

                                  Александра Сергеича,

как в Париж Д’Артаньяна -

макдональдсовый Париж.

«Где дорога домой?» -

слышу я голоса над планетою,

тлеющей

и от пепла идей,

и от стольких других пепелищ.

Я дорогу домой

по кусочкам в себе раздобуду.

Я сложу их в одно.

За отца не пугайся,

наследник запутанный мной.

Не забуду дорогу домой.

Я иначе собою не буду,

потому что для стольких

я тоже - дорога домой.

1972

Гены

Я трогаю тихонько ветку вербную.

В ней гены наших прадедов, наверное,

Не прадедов, а дальше – пра-пра-пра...

Им всем воскреснуть на земле пора.

И все деревья – справа или слева,

Как генеалогические древа.

На их ветвях – российские синицы,

А под корой – этруски, ассирийцы.

В движенье соков от корней до кроны

Растворены рабы и фараоны.

Потрогаем замшелые коряги,

А нам из них откликнутся варяги.

И партизанка вздрогнула в петле

Когда из виселицы плачущей, берёзовой,

Раздался крик боярышни Морозовой,

От глаз фашистских спрятанной в дупле...

Я трогаю тихонько ветку вербную.

В себя, как в древо поколений верую.

Глаза в себя опустим, в наши гены.

Мы – дети пены.

Когда из моря выползли на сушу,

Зачем на человеческую душу

Мы обменяли плавники и жабры –

Чтоб волшебство огня раздуть в пожары?!

Ну, а зачем вставали с четверенек –

Чтобы грабастать в лапы больше денег?

Я с каплей крови при порезе пальца

Роняю из себя неандертальца,

И он мне шепчет, скрытый в тайном гене:

«не лучше, если б мы остались в пене?

Мир стал другим. Культуры нахватался.

Откуда же у вас неандертальство?

В руках убийц торчат не глубинно

Ракет неандертальские дубины...»

Из жилки на виске мне шепчет скиф:

«Я был кочевник. Ты –  из городских.

Я убивал врагов, но не природу,

А города спускают яды в воду.

Нейтроновое зелье кто-то варит.

Вот варварство... Я –  разве это варвар?»

Я трогаю тихонько ветку вербную,

Но мне не лучше. Настроенье скверное.

Неандертальской стукнутый дубиной,

Я приползаю за полночь к любимой.

Промокшую от крови кепку стаскивая,

Она меня целует у дверей.

Её губами Ярославна, Саския

Меня целует нежно вместе с ней.

Неужто бомба дьявольская сдуру

Убьёт в ней Беатриче и Лауру

И пушкинская искорка во мне

Погибнет в страшной будущей войне?

И все деревья – справа или слева,

Как генеалогические древа,

Сгорят, хрипя от жалости и гнева!

Прислушаемся к генам, в нас томящимся,

Мы вместе с ними, спотыкаясь, тащимся.

Напрасно сокровеннейших уроков

Мы ждём от неких будущих пророков.

Пророки – в генах. Говорят пророки,

Что мы сейчас на гибельном пороге.

Пускай спасутся – хоть в других вселенных

Пророки в генах.

О человек, не жди проклятых сроков,

Когда с твоею кровью навсегда

Мильоны не услышанных пророков

Уйдут сквозь раны в землю без следа.

Но и земли не будет...

1967

Глубина

Будил захвоенные дали

рев парохода поутру,

а мы на палубе стояли

и наблюдали Ангару.

Она летела озаренно,

и дно просвечивало в ней

сквозь толщу волн светло-зеленых

цветными пятнами камней.

Порою, если верить глазу,

могло казаться на пути,

что дна легко коснешься сразу,

лишь в воду руку опусти.

Пусть было здесь немало метров,

но так вода была ясна,

что оставалась неприметной

ее большая глубина.

Я знаю: есть порой опасность

в незамутненности волны,

ведь ручейков журчащих ясность

отнюдь не признак глубины.

Но и другое мне знакомо,

и я не ставлю ни во грош

бессмысленно глубокий омут,

где ни черта не разберешь.

И я хотел бы стать волною

реки, зарей пробитой вкось,

с неизмеримой глубиною

и каждым

     камешком

             насквозь!

1952

Голос в телефонной трубке...

Голос в телефонной трубке

Если б голос можно было целовать,

Я прижался бы губами к твоему,

Шелестящему внутри, как целый сад,

Что-то шепчущий, обняв ночную тьму.

Если б душу можно было целовать,

К ней прильнул бы, словно к лунному лучу.

Как бедны на свете те, чья цель – кровать,

Моя цель – душа твоя. Её хочу.

Я хочу твой голос. Он – твоя душа.

По росе хочу с ним бегать босиком,

И в стогу, так нежно колющем, греша,

Кожи голоса коснуться языком.

И, наверно, в мире у тебя одной

Существует – хоть про все забудь! –

Этот голос, упоительно грудной,

Тот, что втягивает в белый омут – в грудь.

1986

Граждане, послушайте меня

Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,

ну а в голове - такая ересь,

мыслей безбилетных толкотня.

Не пойму я - слышится мне, что ли,

полное смятения и боли:

«Граждане, послушайте меня...»

Палуба сгибается и стонет,

под гармошку палуба чарльстонит,

а на баке, тоненько моля,

пробует пробиться одичало

песенки свербящее начало:

«Граждане, послушайте меня...»

Там сидит солдат на бочкотаре.

Наклонился чубом он к гитаре,

пальцами растерянно мудря.

Он гитару и себя изводит,

а из губ мучительно исходит:

«Граждане, послушайте меня...»

Граждане не хочут его слушать.

Гражданам бы выпить и откушать

и сплясать, а прочее - мура!

Впрочем, нет,- еще поспать им важно.

Что он им заладил неотвязно:

«Граждане, послушайте меня...»?

Кто-то помидор со смаком солит,

кто-то карты сальные мусолит,

кто-то сапогами пол мозолит,

кто-то у гармошки рвет меха.

Но ведь сколько раз в любом кричало

и шептало это же начало:

«Граждане, послушайте меня...»

Кто-то их порой не слушал тоже.

Распирая ребра и корежа,

высказаться суть их не могла.

И теперь, со вбитой внутрь душою,

слышать не хотят они чужое:

«Граждане, послушайте меня...»

Эх, солдат на фоне бочкотары,

я такой же - только без гитары...

Через реки, горы и моря

я бреду и руки простираю

и, уже охрипший, повторяю:

«Граждане, послушайте меня...»

Страшно, если слушать не желают.

Страшно, если слушать начинают.

Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,

вдруг в ней все ничтожно будет, кроме

этого мучительного с кровью:

«Граждане, послушайте меня...»?!

1963

Дай бог!

Дай бог слепцам глаза вернуть

и спины выпрямить горбатым.

Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,

но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай бог не вляпаться во власть

и не геройствовать подложно,

и быть богатым – но не красть,

конечно, если так возможно.

Дай бог быть тёртым калачом,

не сожранным ничьею шайкой,

ни жертвой быть, ни палачом,

ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,

когда идёт большая драка.

Дай бог побольше разных стран,

не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна

тебя не пнула сапожищем.

Дай бог, чтобы твоя жена

тебя любила даже нищим.

Дай бог лжецам замкнуть уста,

глас божий слыша в детском крике.

Дай бог живым узреть Христа,

пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест – бескрестье мы несём,

а как сгибаемся убого.

Чтоб не извериться во всём,

Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего

и сразу всем – чтоб не обидно...

Дай бог всего, но лишь того,

за что потом не станет стыдно.

1990

Два велосипеда

Что сигналили вспышками

велосипедные спицы

всем далеким планетам

с тропы в изумленном лесу?

Что подумали бабочки,

чуть не разбившись о лица?

Что с утра загадали педали,

с травы собирая росу?

Что летящие по ветру девичьи волосы пели

под шипение шин по тропе,

и под пение птах?

Что там делают два заплутавшие велосипеда,

на боку отдыхая

в подглядывающих цветах?

и молочные сестры-березыньки

шепчутся простоволосо,

и, как будто бы сдвоенная душа,

двух нежнейше обнявшихся велосипедов колеса

продолжают вращаться,

о воздух смущенный шурша.

И уходит на цыпочках в чащу

медведь косолапый,

увидав, что за игры сейчас

эти двое в траве завели,

и в звонок на руле

забираются самой тишайшею сапой

муравьи,

словно рыжие крошечные звонари.

Это ты,

это я,

только под именами другими

ненасытно прижались к земле

и - щекою к щеке,

будто мы от планеты себе островок отрубили

и упали друг в друга

на этом ромашковом островке.

И когда нас не будет -

любовь нам придумает

каждому новое имя,

и мы въедем на велосипедах не в смерть,

                       а в иное совсем бытие,

снова ты,

снова я,

только под именами другими,

и прижмемся к земле,

и земля не отпустит с нее.

1967

Два города

Я, как поезд,

     что мечется столько уж лет

между городом Да

          и городом Нет.

Мои нервы натянуты,

            как провода,

между городом Нет

            и городом Да!

Все мертво, все запугано в городе Нет.

Он похож на обитый тоской кабинет.

По утрам натирают в нем желчью паркет.

В нем диваны - из фальши, в нем стены -

                                 из бед.

В нем глядит подозрительно каждый портрет.

В нем насупился замкнуто каждый предмет.

Черта с два здесь получишь ты добрый совет,

или, скажем, привет, или белый букет.

Пишмашинки стучат под копирку ответ:

«Нет-нет-нет...

      Нет-нет-нет...

            нет-нет-нет...»

А когда совершенно погасится свет,

начинают в нем призраки мрачный балет.

Черта с два -

      хоть подохни -

            получишь билет,

чтоб уехать из черного города Нет...

Ну, а в городе Да - жизнь, как песня дрозда.

Этот город без стен, он - подобье гнезда.

С неба просится в руки любая звезда.

Просят губы любые твоих без стыда,

бормоча еле слышно: «А,- все ерунда...» -

и сорвать себя просит, дразня, резеда,

и, мыча, молоко предлагают стада,

и ни в ком подозрения нет ни следа,

и куда ты захочешь, мгновенно туда

унесут поезда, самолеты, суда,

и, журча, как года, чуть лепечет вода:

«Да-да-да...

      Да-да-да...

            Да-да-да...»

Только скучно, по правде сказать, иногда,

что дается мне столько почти без труда

в разноцветно светящемся городе Да...

Пусть уж лучше мечусь

            до конца моих лет

между городом Да

            и городом Нет!

Пусть уж нервы натянуты,

                  как провода,

между городом Нет

            и городом Да!

1964

Двадцать первый век

Я приду в двадцать первый век.

Я понадоблюсь в нём, как в двадцатом,

не разодранный по цитатам,

а рассыпанный по пацанятам

на качелях, взлетающих вверх.

Век, воспитанный мной без ремня,

вскину к небу, скрывая одышку,

как в соплях и надеждах мальчишку,

так похожего на меня.

Я прорвусь в двадцать первый век,

к сожалению, не ребёнком,

но не тем старикашкой-подонком,

что ворчит в озлобленье на всех.

Дотянусь в двадцать первый век,

до его синевы изумлённой,

словно сгнившего дерева ветвь,

но оставшаяся зелёной.

Как на матч, где сплошные Пеле,

в двадцать первый протиснусь, протырюсь,

где беспаспортность и беспартийность,

бесправительственность на земле.

К двадцать первому веку пробьюсь

и узнаю – ни с кем не сравнимых –

всех моих ненаглядных любимых

в ликах царственно плавных бабусь.

Все товарищи мои там,

в двадцать первом, как в юности ранней,

в тёплой библиотеке дыханий

как по полкам, по чьим-то устам.

Век двадцатый – убийца и тать,

но он знал, что такое книга.

Двадцать первый, а вдруг ты – барыга

и умеешь лишь деньги листать?

Вдруг ты сам себя жлобством заел,

самоедством безлюбья, бесстрастья,

и скучища смертельная счастья

всех смертельных несчастий взамен?

Вдруг ты просто зазнайка, нахал,

и о нас, тебе вырвавших волю,

в четверть уха лишь еле слыхал?

Я тебе быть глухим не позволю.

Я приду к тебе, будто бы к полю,

где когда-то по скалам пахал.

И в поэзию новых времён,

в разливанное многоголосье

я по пояс войду, как в колосья,

и они отдадут мне поклон.

15 ноября 1995

Две любви

То ли все поцелуи проснулись, горя на губах.

То ли машут дворы рукавами плакучих рубах

Убеждая меня белой ночью, дразняще нагой,

от любви дорогой не ходить за любовью другой.

То ли слишком темно на душе,

То ли слишком светло,

То ли белая ночь, то ли ангельское крыло.

Страшно жить без любви, но страшнее, когда две любви

Вдруг сойдутся, как будто в тумане ночном корабли.

Две любви - то ли это в подарок с опасным избыдком дано,

То ли это беда пригнет молнией ночью в окно

Рассекая кровать раскаленным клинком попалам,

Драгоценные некогда письма сжигая как жлам.

Две любви - то ли это любовь, то ли это война,

Две любви невозможны - убийцею станет одна,

Две любви, как два камня скорее утянут на дно,

Я боюсь полюбить, потому что люблю, и давно.

1961

Дворец

Сказки, знаю нас - напрасно вы не молвитесь!

Ведь недаром сон я помню до сих пор:

я сижу у синя моря, добрый молодец.

Я кручинюсь. Я оперся о топор.

Призывал меня вчера к себе царь-батюшка

и такие мне говаривал слова:

«На тебе, гляжу, заплатанное платьишко,

да и лапти твои держатся едва.

Гей, возьмите, мои слуги, добра молодца,

отведите его к синю морю вы.

А не сделает к утру - пускай помолится.

Не сносить ему шалавой головы!

Вы ведите его к морю, да не цацкайтесь!»

Благодарно я склонился до земли.

Подхватили меня крепко слуги царские

и сюда, на эту кручу, привели.

Был не очень-то настроен веселиться я,

как избавиться, не знал я, от беды.

Вдруг я вижу что Премудрой Василисою

появляешься ты прямо из воды!

На меня ты, подбодряя словно, глянула

и, пройдя по морю синему пешком,

трижды топнула решительно сафьяновым,

шитым золотом заморским сапожком.

Там, где бровью указала чернодужною,

затвердели волны глыбами земли.

Где на землю кику бросила жемчужную,

там палаты камня белого взошли.

И смотрел, застыв на круче, удивленно я,

как, улыбкой создавая острова,

доставала ты, шутя, сады зеленые

то из лева, то из права рукава.

Птиц пустила в небеса, мосты расставила.

«Будь спокоен!- мне сказала.- Можешь спать».

И скользнула легкой тенью, и растаяла,

и оставила до случая опять.

А наутро просыпаюсь я от гомона.

Вижу я - стоит народ, разинув рот.

Вижу - движется ко мне толпа огромная,

окружает и к царю меня ведет.

Царь дарит меня и милостью и ласкою

(правда, милость государя до поры),

но пока хожу, одет в наряды фряжские,

и уже поют мне славу гусляры.

И не знают люди, чудом ослепленные,

что не я - его действительный творец,

что не мной сады посажены зеленые

и построен белокаменный дворец...

1952

Долгие крики

Дремлет избушка на том берегу.

Лошадь белеет на темном лугу.

Криком кричу и стреляю, стреляю,

а разбудить никого не могу.

Хоть бы им выстрелы ветер донес,

хоть бы услышал какой-нибудь пес!

Спят как убитые... «Долгие крики» —

так называется перевоз.

Голос мой в залах гремел, как набат,

площади тряс его мощный раскат,

а дотянуться до этой избушки

и пробудить ее — он слабоват.

И для крестьян, что, устало дыша,

спят, словно пашут, спят не спеша,

так же неслышен мой голос, как будто

шелест сосен и шум камыша.

Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?

Ты растерялся, промок и продрог.

Кончились пули. Сорван твой голос.

Дождь заливает твой костерок.

Но не тужи, что обидно до слез.

Можно о стольком подумать всерьез.

Времени много... «Долгие крики» —

так называется перевоз.

1963

Дорога в дождь — она не сладость...

Дорога в дождь — она не сладость.

Дорога в дождь — она беда.

И надо же — какая слякоть,

какая долгая вода!

Все затемненно — поле, струи,

и мост, и силуэт креста,

и мокрое мерцанье сбруи,

и всплески белые хвоста.

Еще недавно в чьем-то доме,

куда под праздник занесло,

я мандариновые дольки

глотал непризнанно и зло.

Все оставляло злым, голодным —

хозяйка пышная в песце

и споры о романе модном

и о приехавшем певце.

А нынче — поле с мокрой рожью,

дорога, дед в дождевике,

и тяжелы сырые вожжи

в его медлительной руке.

Ему б в тепло, и дела мало!

Ему бы водки да пивца!

Не знает этого романа,

не слышал этого певца.

Промокла кляча, одурела.

Тоскливо хлюпают следы.

Зевает возчик. Надоело

дождь вытряхать из бороды.

1959

Есть пустота от смерти чувств...

Есть пустота от смерти чувств

и от потери горизонта,

когда глядишь на горе сонно

и сонно радостям ты чужд.

Но есть иная пустота.

Нет ничего ее священней.

В ней столько звуков и свечений.

В ней глубина и высота.

Мне хорошо, что я в Крыму

живу, себя от дел отринув,

в несуетящемся кругу,

кругу приливов и отливов.

Мне хорошо, что я ловлю

на сизый дым похожий вереск,

и хорошо, что ты не веришь,

как сильно я тебя люблю.

Иду я в горы далеко,

один в горах срываю груши,

но мне от этого не грустно,—

вернее, грустно, но легко.

Срываю розовый кизил

с такой мальчишескостью жадной!

Вот он по горлу заскользил —

продолговатый и прохладный.

Лежу в каком-то шалаше,

а на душе так пусто-пусто,

и только внутреннего пульса

биенье слышится в душе.

О, как над всею суетой

блаженна сладость напоенья

спокойной светлой пустотой —

предшественницей наполненья!

1960

Женщинам

Женщины, вы все, конечно, слабые!

Вы уж по природе таковы.

Ваши позолоченные статуи

со снопами пышными - не вы.

И когда я вижу вас над рельсами

с ломами тяжелыми в руках,

в сердце моем боль звенит надтреснуто:

«Как же это вам под силу, как?»

А девчонки с ломами веселые:

«Ишь жалетель! Гляньте-ка каков!»

И глаза синющие высовывают,

шалые глаза из-под платков.

Женщин в геологию нашествие.

Что вы, право, тянетесь туда?

Это дело наше, а не женское.

Для мужчин, а не для вас тайга.

Вы идете, губы чуть прикусывая,

не боясь загара и морщин,

и от ветки кедровой прикуривая,

шуткой ободряете мужчин.

Вы, хозяйки нервные домашние,

Так порой на все ворчите зло

Над супами, над бельем дымящимся.…

Как в тайге, на кухне тяжело.

Но помимо этой горькой нервности

слезы вызывающей подчас,

сколько в вас возвышенности, нежности,

сколько героического в вас!

Я не верю в слабость вашу, жертвенность,

от рожденья вы не таковы.

Женственней намного ваша женственность

от того что мужественны вы.

Я люблю вас нежно и жалеюще,

но на вас завидуя смотрю,

Лучшие мужчины - это женщины.

Это вам я точно говорю.

1961

Зависть

Завидую я.

      Этого секрета

не раскрывал я раньше никому.

Я знаю, что живет мальчишка где-то,

и очень я завидую ему.

Завидую тому,

        как он дерется,-

я не был так бесхитростен и смел.

Завидую тому,

        как он смеется,-

я так смеяться в детстве не умел.

Он вечно ходит в ссадинах и шишках,-

я был всегда причесанней, целей.

Все те места, что пропускал я в книжках,

он не пропустит.

          Он и тут сильней.

Он будет честен жесткой прямотою,

злу не прощая за его добро,

и там, где я перо бросал:

                 «Не стоит!» -

он скажет:

       «Стоит!» - и возьмет перо.

Он если не развяжет,

               так разрубит,

где я ни развяжу,

          ни разрублю.

Он, если уж полюбит,

            не разлюбит,

а я и полюблю,

         да разлюблю.

Я скрою зависть.

        Буду улыбаться.

Я притворюсь, как будто я простак:

«Кому-то же ведь надо ошибаться,

кому-то же ведь надо жить не так».

Но сколько б ни внушал себе я это,

твердя:

     «Судьба у каждого своя»,-

мне не забыть, что есть мальчишка где-то,

что он добьется большего,

                       чем я.

1955

Заклинание

Весенней ночью думай обо мне

и летней ночью думай обо мне,

осенней ночью думай обо мне

и зимней ночью думай обо мне.

Пусть я не там с тобой, а где-то вне,

такой далекий, как в другой стране,—

на длинной и прохладной простыне

покойся, словно в море на спине,

отдавшись мягкой медленной волне,

со мной, как с морем, вся наедине.

Я не хочу, чтоб думала ты днем.

Пусть день перевернет все кверху дном,

окурит дымом и зальет вином,

заставит думать о совсем ином.

О чем захочешь, можешь думать днем,

а ночью — только обо мне одном.

Услышь сквозь паровозные свистки,

сквозь ветер, тучи рвущий на куски,

как надо мне, попавшему в тиски,

чтоб в комнате, где стены так узки,

ты жмурилась от счастья и тоски,

до боли сжав ладонями виски.

Молю тебя — в тишайшей тишине,

или под дождь, шумящий в вышине,

или под снег, мерцающий в окне,

уже во сне и все же не во сне —

весенней ночью думай обо мне

и летней ночью думай обо мне,

осенней ночью думай обо мне

и зимней ночью думай обо мне.

1960

Зашумит ли клеверное поле...

Зашумит ли клеверное поле,

заскрипят ли сосны на ветру,

я замру, прислушаюсь и вспомню,

что и я когда-нибудь умру.

Но на крыше возле водостока

встанет мальчик с голубем тугим,

и пойму, что умереть — жестоко

и к себе, и, главное, к другим.

Чувства жизни нет без чувства смерти.

Мы уйдем не как в песок вода,

но живые, те, что мертвых сменят,

не заменят мертвых никогда.

Кое-что я в жизни этой понял,—

значит, я недаром битым был.

Я забыл, казалось, все, что помнил,

но запомнил все, что я забыл.

Понял я, что в детстве снег пушистей,

зеленее в юности холмы,

понял я, что в жизни столько жизней,

сколько раз любили в жизни мы.

Понял я, что тайно был причастен

к стольким людям сразу всех времен.

Понял я, что человек несчастен,

потому что счастья ищет он.

В счастье есть порой такая тупость.

Счастье смотрит пусто и легко.

Горе смотрит, горестно потупясь,

потому и видит глубоко.

Счастье — словно взгляд из самолета.

Горе видит землю без прикрас.

В счастье есть предательское что-то —

горе человека не предаст.

Счастлив был и я неосторожно,

слава богу — счастье не сбылось.

Я хотел того, что невозможно.

Хорошо, что мне не удалось.

Я люблю вас, люди-человеки,

и стремленье к счастью вам прощу.

Я теперь счастливым стал навеки,

потому что счастья не ищу.

Мне бы — только клевера сладинку

на губах застывших уберечь.

Мне бы — только малую слабинку —

все-таки совсем не умереть.

1977

Злость

Мне говорят,

        качая головой:

«Ты подобрел бы.

            Ты какой-то злой».

Я добрый был.

        Недолго это было.

Меня ломала жизнь

        и в зубы била.

Я жил

    подобно глупому щенку.

Ударят -

    вновь я подставлял щеку.

Хвост благодушья,

            чтобы злей я был,

одним ударом

        кто-то отрубил!

И я вам расскажу сейчас

                о злости,

о злости той,

        с которой ходят в гости,

и разговоры

        чинные ведут,

и щипчиками

        сахар в чай кладут.

Когда вы предлагаете

                мне чаю,

я не скучаю -

        я вас изучаю,

из блюдечка

        я чай смиренно пью

и, когти пряча,

        руку подаю.

И я вам расскажу еще

                о злости...

Когда перед собраньем шепчут:

                        "Бросьте!..

Вы молодой,

        и лучше вы пишите,

а в драку лезть

        покамест не спешите»,-

то я не уступаю

            ни черта!

Быть злым к неправде -

                это доброта.

Предупреждаю вас:

            я не излился.

И знайте -

        я надолго разозлился.

И нету во мне

        робости былой.

И -

   интересно жить,

                когда ты злой!

1955

И в детях правды нет...

И в детях правды нет...

В них тоже есть притворство.

Война, как эскимо,

для них в кино сладка.

В них - крошечный вождизм,

в них - черное проворство,

расталкивать других

локтями у лотка.

Когда я вижу в них

Жестокости зачатки,

конечно, их самих

я вовсе не виню

в том, что они порой

волчата - не зайчатки,

хотя у них пока

бескровное меню.

Что старый подхалим!

Но лет пяти подлиза,

но ябеда лет в семь -

вот что меня страшит.

Мой сын, кем хочешь стань, -

хотя бы футболистом,

но человеком будь !

И это все решит.

Поверь, что я тебя

ничем не опозорил.

Не сразу ты поймешь,

но в пору зрелых лет,

что лишь отцовский страх

кощунственно позволил

сказать такую ложь:

«И в детях правды нет...»

1974

И я любил

Когда увижу над рекой две тени,

обнявшихся и вросших в тишину,

я им не позавидую в смятенье –

я улыбнусь печально и вздохну.

И я любил, и думал – это вечно –

в тумане простодушья своего,

и представлял себе чистосердечно

лишь нас вдвоём, и больше никого.

В незнании властительная прелесть.

На чёрта мне моих познаний чушь

и вся так называемая зрелость

ума, –

          когда в ней места нет для чувств?!

И, медленно сливаясь, правы тени

в непреходящей прелести минут,

а я, как дом, где бродят привиденья,

но если бродят, – значит, в нём живут.

Над памятью, как нищий над сумою,

я выскребаю крохи во хмелю,

но эти крохи всё-таки со мною,

и я опять надеюсь и люблю.

К любви напрасно жизнь высокомерна.

Недолог век у ложной злобы дней,

но доброта мгновения бессмертна,

и лишь мгновенья вечности умней.

Любовь, исчезнув даже, бесконечна,

она бессмертней всех на свете слав.

И я любил и думал – это вечно,

и оказалось – был в ошибке прав.

Сентябрь 1973

* * *

Идут белые снеги,

как по нитке скользя...

Жить и жить бы на свете,

но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,

растворяясь вдали,

словно белые снеги,

идут в небо с земли.

Идут белые снеги...

И я тоже уйду.

Не печалюсь о смерти

и бессмертья не жду.

Я не верую в чудо,

я не снег, не звезда,

и я больше не буду

никогда, никогда.

И я думаю, грешный,

ну, а кем же я был,

что я в жизни поспешной

больше жизни любил?

А любил я Россию

всею кровью, хребтом –

её реки в разливе

и когда подо льдом,

дух её пятистенок,

дух её сосняков,

её Пушкина, Стеньку

и её стариков.

Если было несладко,

я не шибко тужил.

Пусть я прожил нескладно,

для России я жил.

И надеждою маюсь,

(полный тайных тревог)

что хоть малую малость

я России помог.

Пусть она позабудет,

про меня без труда,

только пусть она будет,

навсегда, навсегда.

Идут белые снеги,

как во все времена,

как при Пушкине, Стеньке

и как после меня,

Идут снеги большие,

аж до боли светлы,

и мои, и чужие

заметая следы.

Быть бессмертным не в силе,

но надежда моя:

если будет Россия,

значит, буду и я.

1965

Из воды выходила женщина...

Из воды выходила женщина,

удивленно глазами кося.

Выходила свободно, торжественно,

молодая и сильная вся.

Я глядел на летящие линии...

Рядом громко играли в «козла»,

но тяжелая белая лилия

из волос ее черных росла.

Шум и смех пораженной компанийки:

«Ишь ты, лилия — чудеса!» —

а на синем ее купальнике

бились алые паруса.

Шла она, белозубая, смуглая,

желтым берегом наискосок,

только слышались капли смутные

с загорелого тела — в песок.

Будет в жизни хорошее, скверное,

будут годы дробиться, мельчась,

но и нынче я знаю наверное,

что увижу я в смертный мой час.

Будет много святого и вещего,

много радости и беды,

но увижу я эту женщину,

выходящую из воды...

1958

Изумрудины

Глаз твоих изумрудины

зеленее травы –

то сверкнут, то замрут они –

ни живы, ни мертвы.

Твои ноги великие –

ноги Дитрих Марлен,

оказались уликами

тайной дрожи колен.

Красоту не запрятавшая,

ты живёшь, всех казня.

Неужели взаправдашне

ты влюбилась в меня?

Мне любить тебя поздно.

Кто я -  поезд? Перрон?

Ты уходишь как поезд,

или я – это он?

И в Москве, и в Казани

быть красивой такой, -

это как истязанье

скользкоглазой толпой.

Хочет всю тебя улица

завалить на кровать,

ну а то, что ты умница –

ей на это плевать!

Чистых глаз изумрудины,

так раскованы вы!

Где Базаровы, Рудины?

Лишь Раскольниковы.

Что карга-ростовщица,

испустившая дух!

От красавиц «тащиться»

слаще, чем от старух!

Всюду твари дрожащие.

Неужели они

станут власть предержащими

и над женщинами?

Мне так больно за родину.

Но, как будто в светце,

дышат две изумрудины

у тебя на лице.

25-26 декабря 2004

Ира

Здравствуй, Ира!

Как живёшь ты, Ира?

Без звонка опять пришёл я, ибо

знаю, что за это ты простишь,

что меня ты снова не прогонишь,

а возьмёшь — и чем-нибудь накормишь

и со мною вместе погрустишь.

Я тебе не муж и не любовник,

но пальто не сняв ещё, в ладонях

руку твою бережно задерживаю

и целую в лоб тебя, зардевшуюся.

Ты была б женой такою чудною –

преданною, верною, чуткою.

А друзья смеются: “Что ты, Женечка!

Да и кто на ней, подумай, женится!

Сколько у ней было-перебыло.

Можно ли, чтоб эта полюбила!”

Ты для подлецов была удобная,

потому что ты такая добрая.

Как тебя марали и обмарывали,

как тебя, родимая, обманывали.

Скоро тридцать - никуда не денешься,

а душа твоя такая девичья!

Вот сидишь ты, добротой светясь,

вся полна застенчивым и детским.

Как же это: что тебе сейчас

есть с кем спать, а просыпаться не с кем?!

Пусть тебе он всё-таки встретится,

тот, кто добротой такой же светится.

Пусть хранит тебя, не девственность детская,

а великая девственность - женская.

Пусть щадит тебя тоска нещадная,

дорогая моя, нежная, несчастная...

1990

Итальянские слёзы

Возле Братска в поселке Анзёба
плакал рыжий хмельной кладовщик.
Это страшно всегда до озноба,
если плачет не баба — мужик.

И глаза беззащитными были,
и кричали о боли своей,
голубые, насквозь голубые,
как у пьяниц и малых детей.

Он опять подливал, выпивая,
усмехался: «А,- всё это блажь!»
и жена его плакала: «Ваня,
лучше выпей, да только не плачь».

Говорил он, тяжелый, поникший,
как, попав под Смоленском в полон,
девятнадцатилетним парнишкой
был отправлен в Италию он.

«Но лопата, браток, не копала
в огражденной от всех полосе,
а роса на шоссе проступала,
понимаешь, роса — на шоссе!

И однажды с корзинкою мимо
итальянка-девчушечка шла,
и что люди голодные — мигом,
будто русской была, поняла.

Вся чернявая, словно грачонок,
протянула какой-то их фрукт
из своих семилетних ручонок,
как из бабьих жалетельных рук.

Ну а этим фашистам проклятым,
что им дети, что люди кругом,
и солдат её вдарил прикладом,
и вдобавок ещё — сапогом.

И упала, раскинувши руки,
и затылок,- весь в кровь на шоссе,
и заплакала, горько, по-русски,
так, что сразу мы поняли все.

Сколько наша братва отстрадала,
оттерпела от дома вдали,
но чтоб эта девчушка рыдала,
мы уже потерпеть не могли.

И овчарок, солдат мы — в лопаты,
рассекая их сучьи хрящи,
ну а после уже — в автоматы.
Оказались они хороши.

И свобода нам хлынула в горло
и, вертлявая, словно юла,
к партизанам их тамошним в горы
та девчушечка нас повела.

Были там и рабочие парни,
и крестьяне — дрались на ять!
Был священник, по-ихнему падре
(так что бога я стал уважать).

Мы делили затяжки и пули,
и любой сокровенный секрет,
и порою, ей-богу, я путал,
кто был русский в отряде, кто нет.

Что оливы, браток, что берёзы,
это, в общем, почти все равно.
Итальянские, русские слёзы
и любые — всё это одно…»

«А потом?» — «А потом при оружьи
мы входили под музыку в Рим.
Гладиолусы плюхались в лужи,
и шагали мы прямо по ним.

Развевался и флаг партизанский,
и французский, и английский был,
и зебрастый американский…
Лишь про нашенский Рим позабыл.

Но один старичишка у храма
подошел и по-русски сказал:
«Я шофёр из посольства Сиама.
Наш посол был фашист… Он сбежал…

Эмигрант я, но родину помню.
Здесь он, рядом — тот брошенный дом.
Флаг, взгляните-ка, алое поле,
только лев затесался на нём».

И тогда, не смущаясь нимало,
финкарими спороли мы льва,
но чего-то ещё не хватило:
мы не поняли даже сперва.

А чернявый грачонок — Мария
(да простит ей сиамский посол!)
хвать-ка ножницы из барберии,
да и шварк от юбчонки подол!

И чего-то она верещала,
улыбалась — хитрехонько так,
и чего-то она вырезала,
а потом нашивала на флаг.

И взлетел — аж глаза стали мокнуть
у братвы загрубелой, лютой —
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той…»

«А потом?» Похмурел он, запнувшись,
дернул спирта под сливовый джем,
а лицо было в детских веснушках,
и в морщинах — недетских совсем.

«А потом через Каспий мы плыли,
улыбались, и в пляс на борту.
Мы героями вроде как были,
но героями лишь до Баку.

Гладиолусами не встречали,
а встречали, браток, при штыках.
По-немецки овчарки рычали
на отечественных поводках.

Конвоиров безусые лица
с подозреньем смотрели на нас,
и кричали мальчишки нам: «Фрицы!» —
так, что слёзы вставали у глаз.

Весь в прыщах, лейтенант-необстрелок
в форме новенькой, так его мать,
нам спокойно сказал: «Без истерик!» —
и добавил: «Оружие сдать!»

Мы на этот приказ наплевали,
мы гордились оружьем своим:
«Нам без боя его не сдавали,
и без боя его не сдадим».

Но солдатики нас по-пастушьи
привели, как овец, сосчитав,
к так знакомой железной подружке
в так знакомых железных цветах.

И куда ты негаданно делась
в нашей собственной кровной стране
партизанская прежняя смелость?
Или, может, приснилась во сне?

Опустили мы головы низко
и оружие сдали легко.
До Италии было неблизко,
до свободы совсем далеко.

Я, сдавая оружье и шмотки,
под рубахою спрятал тот флаг,
но его отобрали при шмоне:
«Недостоин,- сказали,- ты враг…»

И лежал на оружье безмолвном,
что досталось нам в битве святой,
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той…»

«А потом?» Усмехнулся он желчно,
после спирту еще пропустил,
да и ложкой комкастого джема,
искривившись, его подсластил.

Вновь лицо он сдержал через силу
и не знал его спрятать куда:
«А, не стоит… Что было — то было.
Только б не было так никогда.

Завтра рано вставать мне — работа.
Ну а будешь в Италии ты,-
где-то в городе Монте-Ротонда,
там живут партизаны-браты.

И Мария — вся в черных колечках,
А теперь уж в седых — столько лет.
Передай, если помнит, конечно,
ей от рыжего Вани привет.

Ну не надо про лагерь, понятно.
Как сказал — что прошло, то прошло.
Ты скажи им — им будет приятно:
в общем, Ваня живёт хорошо…»

Ваня, все же я в Монте-Ротонде
побывал, как просил меня ты.
Там крестьяне, шофёр и ремонтник
обнимали меня, как браты.

Не застал я синьоры Марии.
На минуту зашел в её дом,
и взглянули твои голубые
с фотографии — рядом с Христом.

Меня спрашивали и крестьяне,
и священник, и дровосек:
«Как там Ванья, как Ванья, как Ванья?» —
и вздыхали: «Какой человек!»

Партизаны стояли рядами —
столько их для расспросов пришло,
и твердил я, скрывая рыданья:
«В общем, Ваня живет хорошо».

Были мы ни пьяны, ни тверезы —
просто пели и пили вино.
Итальянские, русские слёзы
и любые — все это одно.

Что ж ты плачешь, опять наливая,
что ж ты цедишь: «А, всё это блажь!»?
Тебя помнит Италия, Ваня,
и запомнит Россия — не плачь.

К добру ты или к худу...

К добру ты или к худу,

решает время пусть.

Но лишь с тобой побуду,

я хуже становлюсь.

Ты мне звонишь нередко,

но всякий раз в ответ,

как я просил, соседка

твердит, что дома нет.

А ты меня тревожишь

письмом любого дня.

Ты пишешь, что не можешь

ни часу без меня,

что я какой-то странный,

что нету больше сил,

что Витька Силин пьяный

твоей руки просил.

Я полон весь то болью,

то счастьем, то борьбой...

Что делать мне с тобою?

Что делать мне с собой?!

Смотреть стараюсь трезво

на все твои мечты.

И как придумать средство,

чтоб разлюбила ты?

В костюме новом синем,

что по заказу сшит,

наверно, Витька Силин

сейчас к тебе спешит.

Он ревностен и стоек.

В душе - любовный пыл.

Он аспирант-историк

и что-то там открыл.

Среди весенних лужиц

идет он через дождь,

а ты его не любишь,

а ты его не ждешь,

а ты у Эрмитажа»

стоишь, ко мне звоня,

и знаешь - снова скажут,

что дома нет меня.

1953

Казнь Стеньки Разина

Как во стольной Москве белокаменной

вор по улице бежит с булкой маковой.

Не страшит его сегодня самосуд.

Не до булок...

       Стеньку Разина везут!

Царь бутылочку мальвазии выдаивает,

перед зеркалом свейским

              прыщ выдавливает,

Примеряет новый перстень-изумруд -

и на площадь...

           Стеньку Разина везут!

Как за бочкой бокастой

                     бочоночек,

за боярыней катит боярчоночек.

Леденец зубенки весело грызут.

Нынче праздник!

       Стеньку Разина везут!

Прет купец,

       треща с гороха.

Мчатся вскачь два скомороха.

Семенит ярыжка-плут...

Стеньку Разина везут!!

В струпьях все,

       едва живые

старцы с вервием на вые,

что-то шамкая,

            ползут...

Стеньку Разина везут!

И срамные девки тоже,

под хмельком вскочив с рогожи,

огурцом намазав рожи,

шпарят рысью -

       в ляжках зуд...

Стеньку Разина везут!

И под визг стрелецких жен,

под плевки со всех сторон

на расхристанной телеге

плыл

   в рубахе белой

                 он.

Он молчал,

       не утирался,

весь оплеванный толпой,

только горько усмехался,

усмехался над собой:

«Стенька, Стенька,

       ты как ветка,

потерявшая листву.

Как в Москву хотел ты въехать!

Вот и въехал ты в Москву...

Ладно,

    плюйте,

        плюйте,

            плюйте -

все же радость задарма.

Вы всегда плюете,

              люди,

в тех,

    кто хочет вам добра.

А добра мне так хотелось

на персидских берегах

и тогда,

    когда летелось

вдоль по Волге на стругах!

Что я ведал?

        Чьи-то очи,

саблю,

    парус

        да седло...

Я был в грамоте не очень...

Может, это подвело?

Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,

приговаривал,

           ретив:

«Супротив народа вздумал!

Будешь знать, как супротив!»

Я держался,

    глаз не прятал.

Кровью харкал я в ответ:

«Супротив боярства -

                правда.

Супротив народа -

                нет».

От себя не отрекаюсь,

выбрав сам себе удел.

Перед вами,

    люди, каюсь,

но не в том,

    что дьяк хотел.

Голова моя повинна.

Вижу,

    сам себя казня:

я был против -

        половинно,

надо было -

        до конца.

Нет,

    не тем я, люди, грешен,

что бояр на башнях вешал.

Грешен я в глазах моих

тем, что мало вешал их.

Грешен тем,

    что в мире злобства

был я добрый остолоп.

Грешен тем,

    что, враг холопства,

сам я малость был холоп.

Грешен тем,

    что драться думал

за хорошего царя.

Нет царей хороших,

               дурень...

Стенька,

    гибнешь ты зазря!»

Над Москвой колокола гудут.

К месту Лобному

        Стеньку ведут.

Перед Стенькой,

        на ветру полоща,

бьется кожаный передник палача,

а в руках у палача

            над толпой

голубой топор,

    как Волга, голубой.

И плывут, серебрясь,

                по топору

струги,

    струги,

        будто чайки поутру...

И сквозь рыла,

            ряшки,

                хари

целовальников,

            менял,

словно блики среди хмари,

Стенька

    ЛИЦА

        увидал.

Были в ЛИЦАХ даль и высь,

а в глазах,

    угрюмо-вольных,

словно в малых тайных Волгах,

струги Стенькины неслись.

Стоит все терпеть бесслезно,

быть на дыбе,

        колесе,

если рано или поздно

прорастают

        ЛИЦА

            грозно

у безликих на лице...

И спокойно

    (не зазря он, видно, жил)

Стенька голову на плаху положил,

подбородок в край изрубленный упер

и затылком приказал:

        "Давай, топор...»

Покатилась голова,

        в крови горя,

прохрипела голова:

            "Не зазря...»

И уже по топору не струги -

струйки,

    струйки...

Что, народ, стоишь, не празднуя?

Шапки в небо - и пляши!

Но застыла площадь Красная,

чуть колыша бердыши.

Стихли даже скоморохи.

Среди мертвой тишины

перескакивали блохи

с армяков

    на шушуны.

Площадь что-то поняла,

площадь шапки сняла,

и ударили три раза,

клокоча,

    колокола.

А от крови и чуба тяжела,

голова еще ворочалась,

                   жила.

С места Лобного подмоклого

туда,

    где голытьба,

взгляды

    письмами подметными

швыряла голова...

Суетясь,

    дрожащий попик подлетел,

веки Стенькины закрыть он хотел.

Но, напружившись,

    по-зверьи страшны,

оттолкнули его руку зрачки.

На царе

    от этих чертовых глаз

зябко

    шапка Мономаха затряслась,

и, жестоко,

    не скрывая торжества,

над царем

    захохотала

            голова!..

1964

Карликовые берёзы

В. Новокшенову

Мы – карликовые берёзы.

Мы крепко сидим, как занозы,

у вас под ногтями, морозы.

И вечномерзлотное ханство

идёт на различные хамства,

чтоб нас попригнуть ещё ниже,

Вам странно, каштаны в Париже?

Вам больно, надменные пальмы,

как вроде бы низко мы пали?

Вам грустно, блюстители моды,

какие мы все квазимоды?

В тепле вам приятна, однако,

гражданская наша отвага,

и шлёте вы скорбно и важно

поддержку моральную вашу.

Вы мыслите, наши коллеги,

что мы не деревья-калеки,

но зелень, пускай некрасива,

среди мерзлоты – прогрессивна.

Спасибочки. Как-нибудь сами

мы выстоим под небесами,

когда нас корежит по-зверски, –

без вашей моральной поддержки,

Конечно, вы нас повольнее,

зато мы корнями сильнее.

Конечно же мы не в Париже,

но в тундре нас ценят повыше.

Мы, карликовые берёзы.

Мы хитро придумали позы,

но всё это только притворство.

Прижатость есть вид непокорства.

Мы верим, сгибаясь увечно,

что вечномерзлотность – невечна,

что эту паскудину стронет,

и вырвем мы право на стройность.

Но если изменится климат,

то вдруг наши ветви не примут

иных очертаний – свободных?

Ведь мы же привыкли – в уродах.

И это нас мучит и мучит,

а холод нас крючит и крючит.

Но крепко сидим, как занозы,

Мы – карликовые берёзы.

1966

Картинка детства

Работая локтями, мы бежали,-

кого-то люди били на базаре.

Как можно было это просмотреть!

Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,

зачерпывая валенками воду

и сопли забывали утереть.

И замерли. В сердчишках что-то сжалось,

когда мы увидали, как сужалось

кольцо тулупов, дох и капелюх,

как он стоял у овощного ряда,

вобравши в плечи голову от града

тычков, пинков, плевков и оплеух.

Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.

Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.

Кровь появилась. И пошло всерьез.

Все вздыбились. Все скопом завизжали,

обрушившись дрекольем и вожжами,

железными штырями от колес.

Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы...» -

толпа сполна хотела рассчитаться,

толпа глухою стала, разъярясь.

Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,

и нечто, с телом схожее, топтала

в снегу весеннем, превращенном в грязь.

Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.

Я видел, как сноровисто и точно

лежачему под самый-самый дых,

извожены в грязи, в навозной жиже,

всё добавляли чьи-то сапожищи,

с засаленными ушками на них.

Их обладатель - парень с честной мордой

и честностью своею страшно гордый -

все бил да приговаривал: «Шалишь!...»

Бил с правотой уверенной, весомой,

и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,

он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»

Не помню, сколько их, галдевших, било.

Быть может, сто, быть может, больше было,

но я, мальчишка, плакал от стыда.

И если сотня, воя оголтело,

кого-то бьет,- пусть даже и за дело! -

сто первым я не буду никогда!

1963

Карьера

Твердили пастыри, что вреден

и неразумен Галилей,

но, как показывает время:

кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,

был Галилея не глупее.

Он знал, что вертится земля,

но у него была семья.

И он, садясь с женой в карету,

свершив предательство свое,

считал, что делает карьеру,

а между тем губил ее.

За осознание планеты

шел Галилей один на риск.

И стал великим он... Вот это

я понимаю - карьерист!

Итак, да здравствует карьера,

когда карьера такова,

как у Шекспира и Пастера,

Гомера и Толстого... Льва!

Зачем их грязью покрывали?

Талант - талант, как ни клейми.

Забыты те, кто проклинали,

но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвались в стратосферу,

врачи, что гибли от холер,-

вот эти делали карьеру!

Я с их карьер беру пример.

Я верю в их святую веру.

Их вера - мужество мое.

Я делаю себе карьеру

тем, что не делаю ее!

1957

* * *

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,

и нас, как отпевал, отскрипывал хорал.

Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно

в нём умирала ты, и я в нём умирал.

«Постойте умирать!» – звучало в ржанье с луга,

в протяжном вое псов и в сосенной волшбе,

но умирали мы навеки друг для друга,

и это всё равно, что умирать вообще.

А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,

и бегал ёж ручной в усадебных грибах,

и ночь плыла, как пёс, косматый, мокрый, чёрный,

кувшинкою речной держа звезду в зубах.

Дышала мгла в окно малиною сырою,

а за моей спиной – всё видела спина! –

с платоновскою «Фро», как с найденной сестрою,

измученная мной, любимая спала.

Я думал о тупом несовершенстве браков,

О подлости всех нас – предателей, врунов.

Ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,

ия тебя губил, как столько же врагов.

Какая же цена ораторскому жару,

когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,

хотел я счастье дать всему земному шару,

а дать его не смог одной живой душе!

Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден.

Насмешки над людьми горьки и солоны.

Но кто же, как не мы, любимых превращает

в таких, каких любить уже не в силах мы?!

Да, умирали мы... Но что-то мне мешало

уверовать в твоё, в моё небытиё.

Любовь ещё была. Любовь ещё дышала

на зеркальце в руках у слабых уст её.

Качался старый дом, скрипел среди крапивы

и выдержку свою нам предлагал взаймы.

В нём умирали мы, но были ещё живы.

Ещё любили мы, и, значит, были мы.

Когда-нибудь потом – не дай мне бог, не дай мне! –

когда я разлюблю, когда и впрямь умру,

то будет плоть моя, посмеиваясь втайне:

«Ты жив!» – мне по ночам нашептывать в жару.

Но в суете страстей, печально поздний умник,

внезапно я пойму, что голос плоти лжив,

и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер.

Когда-то я любил. Когда-то я был жив».

1966

Киоск звукозаписи

Бок о бок с шашлычной,

                    шипящей так сочно,

киоск звукозаписи

                 около Сочи.

И голос знакомый

                с хрипинкой несется,

и наглая надпись:

                 «В продаже - Высоцкий».

Володя,

      ах, как тебя вдруг полюбили

Со стереомагами

               автомобили!

Толкнут

       прошашлыченным пальцем кассету,

И пой,

      даже если тебя уже нету.

Торгаш тебя ставит

                  в игрушечке-"Ладе»

Со шлюхой,

          измазанной в шоколаде,

и цедит,

        чтоб не задремать за рулем:

«А ну-ка Высоцкого мы крутанем!»

Володя,

       как страшно

                  меж адом и раем

крутиться для тех,

                 кого мы презираем!

Но, к нашему счастью,

                   магнитофоны

Не выкрадут

          наши предсмертные стоны.

Ты пел для студентов Москвы

                          и Нью-Йорка,

Для части планеты,

                чье имя - «галерка».

И ты к приискателям

                  на вертолете

Спускался и пел у костров на болоте.

Ты был полу-Гамлет и полу-Челкаш.

Тебя торгаши не отнимут.

                        Ты наш...

Тебя хоронили, как будто ты гений.

Кто - гений эпохи. Кто - гений мгновений.

Ты - бедный наш гений семидесятых

И бедными гениями небогатых.

Для нас Окуджава

                был Чехов с гитарой.

Ты - Зощенко песни

                 с есенинкой ярой,

И в песнях твоих,

                 раздирающих душу,

Есть что-то

          от сиплого хрипа Хлопуши!

...Киоск звукозаписи

                   около пляжа.

Жизнь кончилась.

             И началась распродажа.

1960

Кладбище китов

На кладбище китов

              на снеговом погосте

стоят взамен крестов

              их собственные кости.

Они не по зубам —

              все зубы мягковаты.

Они не по супам —

                кастрюли мелковаты.

Их вьюга, тужась, гнет,

              но держатся — порядок!—

вколоченные в лед,

              как дуги черных радуг.

Горбатый эскимос,

              тоскующий по стопке,

как будто бы вопрос,

               в них заключен, как в скобки.

Кто резво щелкнул там?

                 Ваш фотопыл умерьте!

Дадим покой китам

               хотя бы после смерти.

А жили те киты,

            людей не обижая,

от детской простоты

                фонтаны обожая.

И солнца красный шар

                 плясал на струях белых...

«Киты по борту! Жарь!

                  Давай, ребята, бей их!»

Спастись куда-нибудь?

                Но ты — пространства шире.

А под воду нырнуть —

              воды не хватит в мире.

Ты думаешь, ты бог?

               Рисковая нескромность.

Гарпун получишь в бок

                расплатой за огромность.

Огромность всем велит

                 охотиться за нею.

Тот дурень, кто велик.

                  Кто мельче — тот умнее.

Плотва, как вермишель.

                  Среди ее безличья

дразнящая мишень — беспомощность величья!

Бинокли на борту

              в руках дрожат, нацелясь,

и с гарпуном в боку

               Толстой бежит от «цейсов».

Величью мель страшна.

                 На камни брошен гонкой,

обломки гарпуна

            выхаркивает Горький.

Кровав китовый сан.

                 Величье убивает,

и Маяковский сам

                 гарпун в себя вбивает.

Китеныш, а не кит,

                 но словно кит оцеплен,

гарпунным тросом взвит,

                   качается Есенин.

Почти не простонав,

                 по крови, как по следу,

уходит Пастернак

              с обрывком троса в Лету.

Хемингуэй молчит,

              но над могилой грозно

гарпун в траве торчит,

                   проросший ввысь из гроба.

И, скрытый за толпой,

                 кровавым занят делом

даласский китобой

              с оптическим прицелом.

...Идет большой загон,

                   а после смерти — ласка.

Честнее твой закон,

                 жестокая Аляска.

На кладбище китов

               у ледяных торосов

нет ханжеских цветов —

                  есть такт у эскимосов.

Эх, эскимос-горбун,—

                 у белых свой обычай:

сперва всадив гарпун,

                 поплакать над добычей.

Скорбят смиренней дев,

               сосут в слезах пилюли

убийцы, креп надев,

               в почетном карауле.

И промысловики,

            которым здесь не место,

несут китам венки

              от Главгарпунотреста.

Но скручены цветы

               стальным гарпунным тросом

Довольно доброты!

               Пустите к эскимосам!

1967

Когда взошло твоё лицо...

Когда взошло твоё лицо

над жизнью скомканной моею,

вначале понял я лишь то,

как скудно всё, что я имею.

Но рощи, реки и моря

оно особо осветило

и в краски мира посвятило

непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь

конца нежданного восхода,

конца открытий, слёз, восторга,

но с этим страхом не борюсь.

Я помню – этот страх

и есть любовь. Его лелею,

хотя лелеять не умею,

своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.

Мгновенья эти – знаю – кратки,

и для меня исчезнут краски,

когда зайдёт твоё лицо...

1960

Когда мужики ряболицые...

Когда мужики ряболицые,

папахи и бескозырки,

шли за тебя,

         революция,

то шли они бескорыстно.

Иные к тебе привязывались

преданно,

       честно,

            выстраданно.

Другие к тебе примазывались —

им это было выгодно.

Они,

   изгибаясь,

          прислуживали,

они,

  извиваясь,

         льстили

и предавали при случае —

это вполне в их стиле.

Гладеньки,

       бархатисты,

плохого не порицали,

а после —

       шли в бургомистры,

а после —

       шли в полицаи.

Я знаю эту породу.

Я сыт этим знаньем по горло.

Они

  в любую погоду —

такие,

    как эта погода.

Им,

кто юлит, усердствуя,

и врет на собраньях всласть,

не важно,

      что власть Советская,

а важно им то,

      что власть.

А мне

    это очень важно

и потому тревожно.

За это я умер бы

             дважды

и трижды —

      если бы можно!

Пусть у столов они вьются,

стараются —

         кто ловчее.

Нужны тебе,

      революция,

солдаты,

      а не лакеи.

Улыбка лакея приятельская —

он все, что угодно, подаст.

Душа у лакея предательская —

он все, что угодно, продаст.

Солдаты —

      народ нельстивый,

ершистый они народ.

Солдат перед ложью не стихнет,

солдат на других не наврет.

Ершистые и колючие,

сложная ваша участь.

Какие обиды горючие

терпели вы за колючесть!

Вы столько их получали,

столько на вас плели.

Но шли вы куда —

            в полицаи?—

Вы в партизаны шли!

Как те мужики ряболицые,

папахи и бескозырки,—

шли вы

     за революцию,

шли умирать бескорыстно.

За ваше служение истине,

за верность ей в годы бед

считаю

     вас коммунистами —

партийные вы или нет.

В бою вы за правду пали.

Вступаю за вами в бой,

и, беспартийный парень,

я,

революция,

         твой!

Излишне меня обижают —

но это не страшно мне.

Излишне меня обожают —

и это не страшно мне.

Не страшно,

         что плохо любится,

что грустен, как на беду.

Мне страшно,

          что революцию

хоть в чем-нибудь подведу.

Мне еще много помучиться,

но буду прям до конца,

и из меня не получится

вкрадчивого льстеца.

И пусть не в пример неискренним,

рассчитанным чьим-то словам:

«Считайте меня коммунистом!» —

вся жизнь моя скажет вам.

1967

Когда мужчине сорок лет

Когда мужчине сорок лет,

ему пора держать ответ:

душа не одряхлела?-

перед своими сорока,

и каждой каплей молока,

и каждой крошкой хлеба.

Когда мужчине сорок лет,

то снисхожденья ему нет

перед собой и перед богом.

Все слезы те, что причинил,

все сопли лживые чернил

ему выходят боком.

Когда мужчине сорок лет,

то наложить пора запрет

на жажду удовольствий:

ведь если плоть не побороть,

урчит, облизываясь, плоть -

съесть душу удалось ей.

И плоти, в общем-то, кранты,

когда вконец замуслен ты,

как лже-Христос, губами.

Один роман, другой роман,

а в результате лишь туман

и голых баб - как в бане.

До сорока яснее цель.

До сорока вся жизнь как хмель,

а в сорок лет - похмелье.

Отяжелела голова.

Не сочетаются слова.

Как в яме - новоселье.

До сорока, до сорока

схватить удачу за рога

на ярмарку мы скачем,

а в сорок с ярмарки пешком

с пустым мешком бредем тишком.

Обворовали - плачем.

Когда мужчине сорок лет,

он должен дать себе совет:

от ярмарки подальше.

Там не обманешь - не продашь.

Обманешь - сам уже торгаш.

Таков закон продажи.

Еще противней ржать, дрожа,

конем в руках у торгаша,

сквалыги, живоглота.

Два равнозначные стыда:

когда торгуешь и когда

тобой торгует кто-то.

Когда мужчине сорок лет,

жизнь его красит в серый цвет,

но если не каурым -

будь серым в яблоках конем

и не продай базарным днем

ни яблока со шкуры.

Когда мужчине сорок лет,

то не сошелся клином свет

на ярмарочном гаме.

Все впереди - ты погоди.

Ты лишь в комедь не угоди,

но не теряйся в драме!

Когда мужчине сорок лет,

или распад, или расцвет -

мужчина сам решает.

Себя от смерти не спасти,

но, кроме смерти, расцвести

ничто не помешает.

1972

Когда придёт в Россию человек...

Когда придёт в Россию человек,

который бы не обманул России?

В правительстве такого чина нет,

но, может быть... когда-нибудь... впервые...

А что он сможет сделать лишь один?

Как столько злоб в согласие он сложит?

Мы ни за что его не пощадим,

когда он лучше сделать нас не сможет.

А как он лучше сделается сам,

когда обязан, как бы ни обрыдло,

прислушиваться к липким голосам

элиты нашей липовой и быдла?

Здесь уж быть должен медленен, но быстр.

Как сделать, чтобы бомбы или пули

прицельно попадали лишь в убийц,

а всех детей и женщин обогнули?

Как сохранить свободу и терпеть

нахальную невежливость свободы?

Взять в руки крепостническую плеть?

Но выпоротый пишет слабо оды.

Как не звереть, матрасы распоров,

не рыться в каждой люльке, в каждом

гробе?

Казнить больших и маленьких воров?

Россия станет, как пустыня Гоби.

Кровь Углича, Катыни, Колымы

размыла честь. Никто не наказуем.

Собою обесчещенные, мы

по честности, но лишь чужой, тоскуем.

Не раздавать бы детям леденцов,

а дать бы горькой памяти последки,

когда над честной бедностью отцов

смеются, как над глупостью, их детки.

А вдруг придёт в Россию человек

не лжемессия с приторным сияньем,

а лишь один из нас, один из всех,

и не обманет – мы его обманем?

Когда придёт в Россию человек?

Когда.... когда все будут человеки.

Но всё чернее и чернее снег,

и всё отравленней и мы, и реки.

И тёмная тяжёлая вина

лежит на мне, и на кремлёвском троне,

и даже – да простит меня она! –

на нищей солженицынской Матрёне.

Не хлеба – человека недород

в России, переставшей ждать мессию.

Когда придёт в Россию тот народ,

который бы не обманул Россию?

15 апреля 2000

Когда убили Лорку

Когда убили Лорку,-

а ведь его убили!-

жандарм дразнил молодку,

красуясь на кобыле.

Когда убили Лорку,-

а ведь его убили!-

сограждане ни ложку,

ни миску не забыли.

Поубиваясь малость,

Кармен в наряде модном

с живыми обнималась -

ведь спать не ляжешь с мертвым.

Знакомая гадалка

слонялась по халупам.

Ей Лорку было жалко,

но не гадают трупам.

Жизнь оставалась жизнью -

и запивохи рожа,

и свиньи в желтой жиже,

и за корсажем роза.

Остались юность, старость,

и нищие, и лорды.

На свете все осталось -

лишь не осталось Лорки.

И только в пыльной лавке

стояли, словно роты,

не веря смерти Лорки

игрушки-донкихоты.

Пусть царят невежды

и лживые гадалки,

а ты живи надеждой,

игрушечный гидальго!

Средь сувенирной швали

они, вздымая горько

смешные крошки-шпаги,

кричали: «Где ты, Лорка?

Тебя ни вяз, ни ива

не скинули со счетов.

Ведь ты бессмертен,- ибо

из нас, из донкихотов!»

И пели травы ломко,

и журавли трубили,

что не убили Лорку,

когда его убили.

1972

Когда я думаю о Блоке...

Когда я думаю о Блоке,

когда тоскую по нему,

то вспоминаю я не строки,

а мост, пролетку и Неву.

И над ночными голосами

чеканный облик седока —

круги под страшными глазами

и черный очерк сюртука.

Летят навстречу светы, тени,

дробятся звезды в мостовых,

и что-то выше, чем смятенье,

в сплетенье пальцев восковых.

И, как в загадочном прологе,

чья суть смутна и глубока,

в тумане тают стук пролетки,

булыжник, Блок и облака...

1957

* * *

Когда, плеща невоплощённо,

себе эпоха ищет ритм,

пусть у плеча невсполошённо

свеча раздумия горит.

Каким угодно тешься пиром,

лукавствуй, смейся и пляши,

но за своим столом – ты Пимен,

скрипящий перышком в тиши.

Не убоись руки царёвой,

когда ты в келье этой скрыт,

и, как циклопа глаз лиловый,

в упор

         чернильница

                           глядит!

1962

Колокольчик

Прости, мой милый, что в подъезде

Под шум полночного дождя

Сжимаю губы я по-детски

Лицо легонько отводя.

Себя веду с тобою странно,

Но ты ко мне добрее будь.

Мне быть обманутой не страшно,

Страшнее – это обмануть.

Ты не зови меня упрямой,

С тобой душою не кривлю.

Сказать «люблю» – не будет правдой,

Неправдой будет – «не люблю».

Нет, недотроги я не корчу,

Но лишь тогда не уходи,

Когда какой-то колокольчик

Забьётся, может быть, в груди.

Ты не казни и не помилуй,

Я ни железо, ни гранит.

Мне хорошо с тобой, мой милый,

Но колокольчик не звенит.

Ты не зови меня упрямой,

С тобой душою не кривлю.

Сказать «люблю» – не будет правдой,

Неправдой будет – «не люблю».

1992

Кончики волос

Было  то свиданье над прудом

кратким, убивающим надежду,

Было понимание с трудом,

потому что столько было между

полюсами разными земли,

здесь, на двух концах одной скамьи,

и мужчина с женщиной молчали

заслонив две разные семьи,

словно две  чужих страны, плечами

И она сказала не всерьез,

вполушутку, полувиновато,

«Только разве кончики волос

помнят, как ты гладил их когда-то».

Отведя сближенье как беду,

крик внутри смогла переупрямить:

«Завтра к парикмахеру пойду-

вот и срежу даже эту память».

Ничего мужчина не сказал,

Он поцеловал ей тихо руку,

и пошел к тебе, ночной вокзал, -

к пьяному и грязному, но другу.

И расстались вновь на много лет,

но кричала, словно неизбежность,

рана та, больней которой нет, -

Вечная друг к другу принадлежность.

1973

Кто самый острый современный...

Кто самый острый современный

писатель? - спорит целый мир.

Знаток я, может, не отменный,

ну, а по моему - Шекспир.

И вечность гамлетовской темы

прибоем бьется о виски

сейчас, когда в одном смятенье

и гении, и дураки.

И, руки медленно ломая,

под реактивный свист и гуд,

спешат к метро или трамваям,

толпою гамлеты бегут

Артисты просто жалко мямлят

в сравнение с басом бурь и битв,

когда и шар земной, как Гамлет,

решает: «Быть или не быть.»

1964

Лифтёрше Маше под сорок...

Лифтёрше Маше под сорок.

Грызёт она грустно подсолнух,

и столько в ней детской забитости

и женской кричащей забытости!

Она подружилась с Тонечкой,

белесой девочкой тощенькой,

отцом-забулдыгой замученной,

до бледности в школе заученной.

Заметил я -

        робко, по-детски

поют они вместе в подъезде.

Вот слышу -

          запела Тонечка.

Поёт она тоненько-тоненько.

Протяжно и чисто выводит...

Ах, как у ней это выходит!

И ей подпевает Маша,

обняв её,

      будто бы мама.

Страдая поют и блаженствуя,

две грусти –

         ребячья и женская.

Ах, пойте же,

          пойте подольше,

ещё погрустнее,

            потоньше.

Пойте,

    пока не устанете...

Вы никогда не узнаете,

что я,

    благодарный случаю,

пение ваше слушаю,

рукою щеку подпираю

и молча вам подпеваю.

1955

Лишнее чудо

Все, ей-богу же, было бы проще

и, наверно, добрей и мудрей,

если б я не сорвался на просьбе —

необдуманной просьбе моей.

И во мгле, настороженной чутко,

из опавших одежд родилось

это белое лишнее чудо

в грешном облаке темных волос.

А когда я на улицу вышел,

то случилось, чего я не ждал,

только снег над собою услышал,

только снег под собой увидал.

Было в городе строго и лыжно.

Под сугробами спряталась грязь,

и летели сквозь снег неподвижно

опушенные краны, кренясь.

Ну зачем, почему и откуда,

от какой неразумной любви

это новое лишнее чудо

вдруг свалилось на плечи мои?

Лучше б, жизнь, ты меня ударяла —

из меня наломала бы дров,

чем бессмысленно так одаряла,—

тяжелее от этих даров.

Ты добра, и к тебе не придраться,

но в своей сердобольности зла.

Если б ты не была так прекрасна,

ты бы страшной такой не была.

И тот бог, что кричит из-под спуда

где-то там, у меня в глубине,

тоже, может быть, лишнее чудо?

Без него бы спокойнее мне?

Так по белым пустым тротуарам,

и казнясь и кого-то казня,

брел и брел я, раздавленный даром

красоты, подкосившей меня...

1965

Лошадь пикадора

Я - лошадь пикадора,

при солнце я впотьмах.

Нет хуже приговора -

нашлепки на глазах.

Поводьям я послушна,

всегда на тормозах.

Такая наша служба -

нашлепки на глазах.

Хозяин поднял пику,

тяжел его замах.

Но как сдержать мне пытку?

нашлепки на глазах.

Я слышу стоны бычьи

в ревущих голосах.

Ведь это вы - убийцы,

нашлепки на глазах.

А ты, народ, как скоро

Хозяев сбросишь в прах?

Но ты ведь - лошадь пикадора -

нашлепки на глазах.

1976

Лучшим из поколения

Лучшие

    из поколения,

цвести вам —

        не увядать!

Вашего покорения

бедам —

      не увидать!

Разные будут случаи —

будьте сильны и дружны.

Вы ведь на то и лучшие —

выстоять вы должны.

Вам петь,

    вам от солнца жмуриться,

но будут и беды

             и боль...

Благословите на мужество!

Благословите на бой!

Возьмите меня в наступление —

не упрекнете ни в чем.

Лучшие

    из поколения,

возьмите меня трубачом!

Я буду трубить наступление,

ни нотой не изменю,

а если не хватит дыхания,

трубу на винтовку сменю.

Пускай, если даже погибну,

не сделав почти ничего,

строгие ваши губы

коснутся лба моего.

1957

Любимая, спи!

Солёные брызги блестят на заборе.

Калитка уже на запоре.

                  И море,

дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,

солёное солнце всосало в себя.

Любимая, спи...

                  Мою душу не мучай,

Уже засыпают и горы, и степь,

И пёс наш хромучий,

                  лохмато-дремучий,

Ложится и лижет солёную цепь.

И море – всем топотом,

                  и ветви – всем ропотом,

И всем своим опытом –

                  пёс на цепи,

а я тебе – шёпотом,

                  потом – полушёпотом,

Потом – уже молча:

                  «Любимая, спи...»

Любимая, спи...

                  Позабудь, что мы в ссоре.

Представь:

                  просыпаемся.

                                    Свежесть во всём.

Мы в сене.

         Мы сони.

                  И дышит мацони

откуда-то снизу,

         из погреба, –

                  в сон.

О, как мне заставить

                  всё это представить

тебя, недоверу?

                  Любимая, спи...

Во сне улыбайся.

                  (все слезы отставить!),

цветы собирай

                  и гадай, где поставить,

и множество платьев красивых купи.

Бормочется?

                  Видно, устала ворочаться?

Ты в сон завернись

                  и окутайся им.

Во сне можно делать всё то,

                  что захочется,

всё то,

         что бормочется,

                  если не спим.

Не спать безрассудно,

                  и даже подсудно, –

ведь всё,

         что подспудно,

                  кричит в глубине.

Глазам твоим трудно.

                  В них так многолюдно.

Под веками легче им будет во сне.

Любимая, спи...

                  Что причина бессонницы?

Ревущее море?

                  Деревьев мольба?

Дурные предчувствия?

                  Чья-то бессовестность?

А может, не чья-то,

                  а просто моя?

Любимая, спи...

                  Ничего не попишешь,

но знай,

         что невинен я в этой вине.

Прости меня – слышишь? –

                  люби меня – слышишь? –

хотя бы во сне,

                  хотя бы во сне!

Любимая, спи...

                  Мы – на шаре земном,

свирепо летящем,

                  грозящем взорваться, –

и надо обняться,

                  чтоб вниз не сорваться,

а если сорваться –

                  сорваться вдвоём.

Любимая, спи...

                  Ты обид не копи.

Пусть соники тихо в глаза заселяются,

Так тяжко на шаре земном засыпается,

и всё-таки –

                  слышишь, любимая? –

                                                      спи...

И море – всем топотом,

                  и ветви – всем ропотом,

И всем своим опытом –

                  пёс на цепи,

а я тебе – шёпотом,

                  потом – полушёпотом,

Потом – уже молча:

                  «Любимая, спи...»

1964

Любовь по-португальски

Ночь, как раны, огни зализала.

Смотрят звезды глазками тюрьмы,

ну а мы под мостом Салазара —

в его черной-пречерной тени.

Оказал нам диктатор услугу,

и, ему под мостом не видны,

эмигрируем в губы друг к другу

мы из этой несчастной страны.

Под мостом из бетона и страха,

под мостом этой власти тупой

наши губы — прекрасные страны,

где мы оба свободны с тобой.

Я ворую свободу, ворую,

и в святой уворованный миг

счастлив я, что хотя б в поцелуе

бесцензурен мой грешный язык.

Даже в мире, где правят фашисты,

где права у людей так малы,

остаются ресницы пушисты,

а под ними иные миры.

Но, одетая в тоненький плащик,

мне дарящая с пальца кольцо,

португалочка, что же ты плачешь?

Я не плачу. Я выплакал все.

Дай мне губы. Прижмись и не думай.

Мы с тобою, сестренка, слабы

под мостом, как под бровью угрюмой

две невидимых миру слезы...

1967, Лиссабон

Людей неинтересных в мире нет...

Людей неинтересных в мире нет.

Их судьбы — как истории планет.

У каждой все особое, свое,

и нет планет, похожих на нее.

А если кто-то незаметно жил

и с этой незаметностью дружил,

он интересен был среди людей

самой неинтересностью своей.

У каждого — свой тайный личный мир.

Есть в мире этом самый лучший миг.

Есть в мире этом самый страшный час,

но это все неведомо для нас.

И если умирает человек,

с ним умирает первый его снег,

и первый поцелуй, и первый бой...

Все это забирает он с собой.

Да, остаются книги и мосты,

машины и художников холсты,

да, многому остаться суждено,

но что-то ведь уходит все равно!

Таков закон безжалостной игры.

Не люди умирают, а миры.

Людей мы помним, грешных и земных.

А что мы знали, в сущности, о них?

Что знаем мы про братьев, про друзей,

что знаем о единственной своей?

И про отца родного своего

мы, зная все, не знаем ничего.

Уходят люди... Их не возвратить.

Их тайные миры не возродить.

И каждый раз мне хочется опять

от этой невозвратности кричать.

1961

Мать

Прекрасна мать с ребенком на руках,

но от нее на волю рвется мальчик -

такой неукротимый атаманчик

со стружками льняными на висках

Вкушая молоко, протертый суп,

уже он горьким бредит и соленым,

и крепким белосахарным собором

во рту его восходит первый зуб

У матери от счастья в горле ком,

когда ее всевластный повелитель

сидит, как император Петр Великий,

на троне, притворившемся горшком.

Но где неуловимейшая грань,

когда, лукавя каждою веснушкой,

ребенок притворяется игрушкой

и начинает матерью играть?

Уже он знает, маленький хитрец,

катаясь в ловко сыгранной падучей,

что все получит, если мать помучит,

и получает это наконец.

А там, где надо, ласкою возьмет,

на шее несмышленышем повиснув,

ну, а в головке - каверзный провизор

отмеривает слезы или мед.

Мать верит, что правдивы мятежи

и с целью распускаемые сопли -

чужие сыновья на все способны,

но не способен собственный ко лжи.

И вдруг однажды явно он солжет,

и пошатнется самое святое,

и ложь ребенка серной кислотою

слепое сердце матери сожжет.

Мы все когда-то начинаем лгать,

но сколько бы в грядущем и прошедшем

мы с вами ни обманывали женщин,

есть первая обманутая - мать.

1969

Маша

Вдоль моря быстро девочка проходит,

бледнея, розовея и дичась.

В ней все восходит... Что с ней происходит?

В ней возникает женщина сейчас.

Она у моря тапочки снимает,

вступает, словно в музыку, в него,

и все она на свете понимает,

хотя не понимает ничего.

Рассудок трезвый, безрассудства масса,

взгляд из-под чуткой челки через всех

и снова вниз... Все это вместе Маша —

серьезный большеглазый человек.

И у меня пересыхает нёбо,

когда, забыв про чей-то взрослый суд,

мальчишеские тоненькие ноги

ее ко мне беспомощно несут.

Я надеваю трубчатую маску.

Плывет и Маша где-то надо мной.

Я сквозь стекло ищу глазами Машу

среди цветов и крабов, как хмельной.

И вижу я в зеленой толще светлой

над бурою подводною грядой —

колышутся, как беленькие стебли,

мальчишеские ноги под водой.

И я плыву, плыву в подводных чащах,

плыву я, воду ластами кроя,

и я несчастлив от того, что счастлив,

и снова счастлив, что несчастлив я.

Что мне сказать? Пусть не боится мама —

тебе не причиню я, Маша, зла.

Мне от тебя немного надо, Маша,

и очень много — чтобы ты была.

В раздумиях о вечности и смерти,

охваченный надеждой и тоской,

гляжу сквозь твое тоненькое сердце,

как сквозь прозрачный камушек морской.

1958

Между Лубянкой и Политехническим...

Между Лубянкой и Политехническим

стоял мой дом родной –

«Советский спорт».

Мой первый стих был горько

поучительным,

а всё же мой –

ни у кого не спёрт!

Я в том стихе разоблачал Америку,

в которой не бывал я и во сне,

и гонорар я получал по метрикам,

и женщин всех тогда хотелось мне!

И бабушка встопорщилась на внука вся,

поняв, что навсегда потерян внук,

и в краску типографскую я внюхивался,

боясь газету выпустить из рук.

Я сладко повторял «Евг. Евтушенко»,

как будто жемчуг выловил в лапше,

хотя я был такой Несовершенко,

из школы Исключенко,

и вообще.

И внутренние штирлицы дубовые,

надеясь по старинке на «авось»,

меня

там, на Лубянке, привербовывали,

стращали,

подкупали...

Сорвалось.

Тянул другой магнит –

Политехнический,

неподкупаем и непокорим,

не в полицейский воздух –

в поэтический.

Мое дыханье тоже стало им.

Там отбивался Маяковский ранено

от мелкого богемного шпанья,

и королём поэтов Северянина

там выбрали...

Не дождались меня.

Здесь «Бабий Яр» услышала Россия,

и прямо у сексотов за спиной

случились в зале

схватки родовые

С Галиной Волчек,

и со всей страной.

И, словно воплощённая опасность,

чаруя этих и пугая тех,

Москву трясла, как погремушку, гласность

в тебе, как в колыбели,

Политех!

Булат нам пел про Лёньку-Короля.

Кавказской чёрной тучей шевелюра

мятежными кудрями шевелила,

над струнами опальными паря.

И среди тысяч свеч,

в страданьях сведущих,

в ожогах слёз тяжёлых, восковых,

стоял я со свечой за моих дедушек

у стен Лубянки,

где пытали их,

А если и не создан я для вечного,

есть счастье –

на российском сквозняке

быть временным,

как тоненькая свечечка,

но у самой истории в руке.

Между Лубянкой и Политехническим

теперь стоит валун из Соловков.

А кем он был открыт?

Полумифическим

подростком из «сов. спортовских» портков.

Железный Феликс в пыль подвалов

тычется.

Я этому немножечко помог.

Между Лубянкой и Политехническим

вся жизнь моя...

Так положил мне Бог.

25 апреля 2000

Меняю славу на бесславье...

Меняю славу на бесславье,

ну, а в президиуме стул

на место теплое в канаве,

где хорошенько бы заснул.

Уж я бы выложил всю душу,

всю мою смертную тоску

вам, лопухи, в седые уши,

пока бы ерзал на боку.

И я проснулся бы, небритый,

средь вас, букашки-мураши,

ах, до чего ж незнаменитый —

ну хоть «Цыганочку» пляши.

Вдали бы кто-то рвался к власти,

держался кто-нибудь за власть,

и мне-то что до той напасти,—

мне из канавы не упасть.

И там в обнимку с псом лишайным

в такой приятельской пыли

я все лежал бы и лежал бы

на высшем уровне — земли.

И рядом плыли бы негрешно

босые девичьи ступни,

возы роняли бы небрежно

травинки бледные свои.

...Швырнет курильщик со скамейки

в канаву смятый коробок,

и мне углами губ с наклейки

печально улыбнется Блок.

1966

Много слов говорил умудрённых...

Много слов говорил умудрённых,

много гладил тебя по плечу,

а ты плакала, словно ребёнок,

что тебя полюбить не хочу.

И рванулась ты к ливню и к ветру,

как остаться тебя ни просил.

Черный зонт то тянул тебя кверху,

то, захлопавши, вбок относил.

И как будто оно опустело,

погружённое в забытьё,

это детское тонкое тело,

это хрупкое тело твоё.

И кричали вокруг водостоки,

словно криком кричал белый свет:

«Мы жестоки, жестоки, жестоки,

и за это пощады нам нет».

Всё жестоко – и крыши, и стены,

и над городом неспроста

телевизорные антенны,

как распятия без Христа...

Август 1957

Моей собаке

В стекло уткнувши черный нос,

все ждет и ждет кого-то пес.

Я руку в шерсть его кладу,

и тоже я кого-то жду.

Ты помнишь, пес, пора была,

когда здесь женщина жила.

Но кто же мне была она —

не то сестра, не то жена,

а иногда, казалось,— дочь,

которой должен я помочь.

Она далеко... Ты притих.

Не будет женщин здесь других.

Мой славный пес, ты всем хорош,

и только жаль, что ты не пьешь!

1958

Молитва

Униженьями и страхом

Заставляют быть нас прахом,

Гасят в душах божий свет.

Если гордость мы забудем,

Мы лишь серой пылью будем

Под колесами карет.

Можно бросить в клетку тело,

Чтоб оно не улетело

Высоко за облака,

А душа сквозь клетку к богу

Все равно найдет дорогу,

Как пушиночка, легка.

Жизнь и смерть - две главных вещи.

Кто там зря на смерть клевещет?

Часто жизни смерть нежней.

Научи меня, Всевышний,

Если смерть войдет неслышно,

Улыбнуться тихо ей.

Помоги, господь,

Все перебороть,

Звезд не прячь в окошке,

Подари, господь,

Хлебушка ломоть -

Голубям на крошки.

Тело зябнет и болеет,

На кострах горит и тлеет,

Истлевает среди тьмы.

А душа все не сдается.

После смерти остается

Что-то большее, чем мы.

Остаемся мы по крохам:

Кто-то книгой, кто-то вздохом,

Кто-то песней, кто - дитем,

Но и в этих крошках даже,

Где-то, будущего дальше,

Умирая, мы живем.

Что, душа, ты скажешь богу,

С чем придешь к его порогу?

В рай пошлет он или в ад?

Все мы в чем-то виноваты,

Но боится тот расплаты,

Кто всех меньше виноват.

Помоги, господь,

Все перебороть,

Звезд не прячь в окошке,

Подари, господь,

Хлебушка ломоть -

Голубям на крошки.

1996

Молитва перед поэмой

Поэт в России - больше, чем поэт.

В ней суждено поэтами рождаться

лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,

кому уюта нет, покоя нет.

Поэт в ней - образ века своего

и будущего призрачный прообраз.

Поэт подводит, не впадая в робость,

итог всему, что было до него.

Сумею ли? Культуры не хватает...

Нахватанность пророчеств не сулит...

Но дух России надо мной витает

и дерзновенно пробовать велит.

И, на колени тихо становясь,

готовый и для смерти, и победы,

прошу смиренно помощи у вас,

великие российские поэты...

Дай, Пушкин, мне свою певучесть,

свою раскованную речь,

свою пленительную участь -

как бы шаля, глаголом жечь.

Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,

своей презрительности яд

и келью замкнутой души,

где дышит, скрытая в тиши,

недоброты твоей сестра -

лампада тайного добра.

Дай, Некрасов, уняв мою резвость,

боль иссеченной музы твоей -

у парадных подъездов и рельсов

и в просторах лесов и полей.

Дай твоей неизящности силу.

Дай мне подвиг мучительный твой,

чтоб идти, волоча всю Россию,

как бурлаки идут бечевой.

О, дай мне, Блок, туманность вещую

и два кренящихся крыла,

чтобы, тая загадку вечную,

сквозь тело музыка текла.

Дай, Пастернак, смещенье дней,

смущенье веток,

сращенье запахов, теней

с мученьем века,

чтоб слово, садом бормоча,

цвело и зрело,

чтобы вовек твоя свеча

во мне горела.

Есенин, дай на счастье нежность мне

к березкам и лугам, к зверью и людям

и ко всему другому на земле,

что мы с тобой так беззащитно любим.

Дай, Маяковский, мне

                 глыбастость,

                      буйство,

                              бас,

непримиримость грозную к подонкам,

чтоб смог и я,

              сквозь время прорубясь,

сказать о нем

              товарищам-потомкам...

1964

Монолог бывшего попа, ставшего боцманом на Лене

Я был наивный инок. Целью

мнил одноверность на Руси

и обличал пороки церкви,

но церковь — боже упаси!

От всех попов, что так убого

людей морочили простых,

старался выручить я бога,

но — богохульником прослыл.

«Не так ты веришь!»— загалдели,

мне отлучением грозя,

как будто тайною владели —

как можно верить, как нельзя.

Но я сквозь внешнюю железность

у них внутри узрел червей.

Всегда в чужую душу лезут

за неимением своей.

О, лишь от страха монолитны

они, прогнившие давно.

Меняются митрополиты,

но вечно среднее звено.

И выбивали изощренно

попы, попята день за днем

наивность веры, как из чрева

ребенка, грязным сапогом.

И я учуял запах скверны,

проникший в самый идеал.

Всегда в предписанности веры

безверье тех, кто предписал.

И понял я: ложь исходила

не от ошибок испокон,

а от хоругвей, из кадила,

из глубины самих икон.

Служите службою исправной,

а я не с вамп — я убег.

Был раньше бог моею правдой,

но только правда — это бог!

Я ухожу в тебя, Россия,

жизнь за судьбу благодаря,

счастливый, вольный поп-расстрига

из лживого монастыря.

И я теперь на Лене боцман,

и хорошо мне здесь до слез,

и в отношенья мои с богом

здесь никакой не лезет пес.

Я верю в звезды, женщин, травы,

в штурвал и кореша плечо.

Я верю в Родину и правду...

На кой — во что-нибудь еще?!

Живые люди — мне иконы.

Я с работягами в ладу,

но я коленопреклоненно

им не молюсь. Я их люблю.

И с верой истинной, без выгод,

что есть, была и будет Русь,

когда никто меня не видит,

я потихонечку крещусь.

1967

Монолог голубого песца

Я голубой на звероферме серой,

но, цветом обреченный на убой,

за непрогрызной проволочной сеткой

не утешаюсь тем, что голубой.

И я бросаюсь в линьку. Я лютую,

себя сдирая яростно с себя,

но голубое, брызжа и ликуя,

сквозь шкуру прет, предательски слепя.

И вою я, ознобно, тонко вою

трубой косматой Страшного суда,

прося у звезд или навеки волю,

или хотя бы линьку навсегда.

Заезжий мистер на магнитофоне

запечатлел мой вой. Какой простак!

Он просто сам не выл, а мог бы тоже

завыть, сюда попав,— еще не так.

И падаю я на пол, подыхаю,

а все никак подохнуть не могу.

Гляжу с тоской на мой родной Дахау

и знаю — никогда не убегу.

Однажды, тухлой рыбой пообедав,

увидел я, что дверь не на крючке,

и прыгнул в бездну звездную побега

с бездумностью, обычной в новичке.

В глаза летели лунные караты.

Я понял, взяв луну в поводыри,

что небо не разбито на квадраты,

как мне казалось в клетке изнутри.

Я кувыркался. Я точил балясы

с деревьями. Я был самим собой.

И снег, переливаясь, не боялся

того, что он такой же голубой.

Но я устал. Меня шатали вьюги.

Я вытащить не мог увязших лап,

и не было ни друга, ни подруги.

Дитя неволи — для свободы слаб.

Кто в клетке зачат — тот по клетке плачет,

и с ужасом я понял, что люблю

ту клетку, где меня за сетку прячут,

и звероферму — родину мою.

И я вернулся, жалкий и побитый,

но только оказался в клетке вновь,

как виноватость сделалась обидой

и превратилась в ненависть любовь.

На звероферме, правда, перемены.

Душили раньше попросту в мешках.

Теперь нас убивают современно —

электротоком. Чисто как-никак.

Гляжу на эскимоску-звероводку.

По мне скользит ласкательно рука,

и чешут пальцы мой загривок кротко,

но в ангельских глазах ее — тоска.

Она меня спасет от всех болезней

и помереть мне с голоду не даст,

но знаю, что меня в мой срок железный,

как это ей положено,— предаст.

Она воткнет, пролив из глаз водицу,

мне провод в рот, обманчиво шепча...

Гуманны будьте к служащим! Введите

на звероферме должность палача!

Хотел бы я наивным быть, как предок,

но я рожден в неволе. Я не тот.

Кто меня кормит — тем я буду предан.

Кто меня гладит — тот меня убьет.

1967

Монолог из драмы Ван-Гог

Мы те,

кто в дальнее уверовал,—

безденежные мастера.

Мы с вами из ребра Гомерова,

мы из Рембрандтова ребра.

Не надо нам

       ни света чопорного,

ни Магомета,

         ни Христа,

а надо только хлеба черного,

бумаги,

     глины

         и холста!

Смещайтесь, краски,

               знаки нотные!

По форме и земля стара —

мы придадим ей форму новую,

безденежные мастера!

Пусть слышим то свистки,

                    то лаянье,

пусть дни превратности таят,

мы с вами отомстим талантливо

тем, кто не верит в наш талант!

Вперед,

     ломая

         и угадывая!

Вставайте, братья,—

                  в путь пора.

Какие с вами мы богатые,

безденежные мастера!

1957

Море

«Москва - Сухуми»

          мчался через горы.

Уже о море

         были разговоры.

Уже в купе соседнем практиканты

оставили

       и шахматы

              и карты.

Курортники толпились в коридоре,

смотрели в окна:

         «Вскоре будет море!»

Одни,

   схватив товарищей за плечи,

свои припоминали

           с морем встречи.

А для меня

       в музеях и квартирах

оно висело в рамках под стеклом.

Его я видел только на картинах

и только лишь по книгам знал о нем.

И вновь соседей трогал я рукою,

и был в своих вопросах

                 я упрям:

«Скажите,- скоро?..

                А оно - какое?»

«Да погоди,

        сейчас увидишь сам...»

И вот - рывок,

            и поезд - на просторе,

и сразу в мире нету ничего:

исчезло все вокруг -

            и только море,

затихло все,

          и только шум его...

Вдруг вспомнил я:

              со мною так же было.

Да, это же вот чувство,

                но сильней,

когда любовь уже звала,

                    знобила,

а я по книгам только знал о ней.

Любовь за невниманье упрекая,

я приставал с расспросами к друзьям:

«Скажите,- скоро?...

        А она - какая?»

«Да погоди,

        еще узнаешь сам...»

И так же, как сейчас,

            в минуты эти,

когда от моря стало так сине,

исчезло все -

            и лишь она на свете,

затихло все -

        и лишь слова ее...

1952

Мужчины женщинам не отдаются

Мужчины женщинам не отдаются

а их, как водку, судорожно пьют,

и если, прости Господи, упьются,

то под руку горячую их бъют.

Мужская нежность выглядит как слабость?

Отдаться – как по-рабски шею гнуть?

Играя в силу, любят хапать, лапать,

грабастать даже душу, словно грудь.

Успел и я за жизнь поистаскаться,

но я, наверно, женщинам сестра,

и так люблю к ним просто приласкаться,

и гладить их во сне или со сна.

Во всех грехах я ласковостью каюсь,

а женщинам грехи со мной сойдут,

и мои пальцы, нежно спотыкаясь,

по позвонкам и родинкам бредут.

Поднимут меня женщины из мёртвых,

на свете никому не изменя,

когда в лицо моё бесстрашно смотрят

и просят чуда жизни изменя.

Спасён я ими, когда было туго,

и бережно привык не без причин

выслушивать, как тайная подруга,

их горькие обиды на мужчин.

Мужчин, чтобы других мужчин мочили,

не сотворили ни Господь, ни Русь.

Как женщина, сокрытая в мужчине,

я женщине любимой отдаюсь.

25-26 декабря 2004

Муки совести

Мы живем, умереть не готовясь,

забываем поэтому стыд,

но мадонной невидимой совесть

на любых перекрестках стоит.

И бредут ее дети и внуки

при бродяжьей клюке и суме —

муки совести — странные муки

на бессовестной к стольким земле.

От калитки опять до калитки,

от порога опять на порог

они странствуют, словно калики,

у которых за пазухой — бог.

Не они ли с укором бессмертным

тусклым ногтем стучали тайком

в слюдяные окошечки смердов,

а в хоромы царей — кулаком?

Не они ли на загнанной тройке

мчали Пушкина в темень пурги,

Достоевского гнали в остроги

и Толстому шептали: «Беги!»

Палачи понимали прекрасно:

«Тот, кто мучится,— тот баламут.

Муки совести — это опасно.

Выбьем совесть, чтоб не было мук».

Но как будто набатные звуки,

сотрясая их кров по ночам,

муки совести — грозные муки

проникали к самим палачам.

Ведь у тех, кто у кривды на страже,

кто давно потерял свою честь,

если нету и совести даже —

муки совести вроде бы есть.

И покуда на свете на белом,

где никто не безгрешен, никто,

в ком-то слышится: «Что я наделал?»

можно сделать с землей кое-что.

Я не верю в пророков наитья,

во второй или в тысячный Рим,

верю в тихое: «Что вы творите?»,

верю в горькое: «Что мы творим?»

И целую вам темные руки

у безверья на скользком краю,

муки совести — светлые муки

за последнюю веру мою.

1966

Мы перед чувствами немеем...

Мы перед чувствами немеем,

мы их привыкли умерять,

и жить еще мы не умеем

и не умеем умирать.

Но, избегая вырождений,

нельзя с мерзавцами дружить,

как будто входим в дом враждебный,

где выстрел надо совершить.

Так что ж, стрелять по цели - или

чтоб чаю нам преподнесли,

чтоб мы заряд не разрядили,

а наследили и ушли?

И там найти, глотая воздух,

для оправдания пример

и, оглянувшись, бросить в воду

невыстреливший револьвер.

1955

Мы шагаем, шагаем...

Мы шагаем, шагаем

Эх, шагаем

То тайгой сибирской

А то целинным краем

Не сдавай!

Ну-ка в такт,

И только так

И только так,

И только так!

Нас зовет рабочая эпоха

Не боимся в мире ничего

Нам в эпоху эту жить неплохо

Просто здорово!

Жизнь такая, такая

Эх такая

И земля и небо

Зовут к себе сверкая

В небесах и степи

Не отступи

Ни в чем не отступи

Кто там отстал?

Стыдно, парень, быть отставшим!

Кто там устал?

Рано, парень быть уставшим!

1976

На велосипеде

Я бужу на заре

своего двухколесного друга.

Мать кричит из постели:

«На лестнице хоть не трезвонь!»

Я свожу его вниз.

По ступеням он скачет

упруго.

Стукнуть шину ладонью -

и сразу подскочет ладонь!

Я небрежно сажусь -

вы посадки такой не видали!

Из ворот выезжаю

навстречу воскресному дню.

Я качу по асфальту.

Я весело жму на педали.

Я бесстрашно гоню,

и звоню,

      и звоню,

           и звоню...

За Москвой петуха я пугаю,

кривого и куцего.

Белобрысому парню

я ниппель даю запасной.

Пью коричневый квас

в пропылившемся городе Кунцево,

привалившись спиною

к нагретой цистерне квасной.

Продавщица сдает

мокрой мелочью сдачу.

Свое имя скрывает:

«Какие вы хитрые все».

Улыбаясь: «Пока!»,

я к товарищу еду на дачу.

И опять я спешу;

и опять я шуршу по шоссе.

Он сидит, мой товарищ,

и мрачно строгает дубину

на траве,

      зеленеющей у гаража.

Говорит мне:

«Мячи вот украли...

                 Обидно...»

И корит домработницу:

«Тоже мне страж...

              Хороша!»

Я молчу.

Я гляжу на широкие, сильные плечи.

Он о чем-то все думает,

даже в беседе со мной.

Очень трудно ему.

На войне было легче.

Жизнь идет.

Юность кончилась вместе с войной.

Говорит он:

«Там душ.

     Вот держи,

              утирайся».

Мы по рощице бродим,

ругаем стихи и кино.

А потом за столом,

на прохладной и тихой террасе,

рядом с ним и женою

тяну я сухое вино.

Вскоре я говорю:

«До свидания, Галя и Миша».

Из ворот он выходит,

жена прислонилась к плечу.

Почему-то я верю:

он сможет,

       напишет...

Ну а если не сможет,

и знать я о том не хочу.

Я качу!

Не могу я

с веселостью прущей расстаться.

Грузовые в пути

догоняю я махом одним.

Я за ними лечу

в разреженном пространстве.

Па подъемах крутых

прицепляюсь я к ним.

Знаю сам,

     что опасно!

Люблю я рискованность!

Говорят мне,

гудя напряженно,

              они:

«На подъеме поможем,

дадим тебе скорость,

ну, а дальше уже,

как сумеешь, гони».

Я гоню что есть мочи!

Я шутками лихо кидаюсь.

Только вы не глядите,

как шало я мчусь,-

это так, для фасону.

Я знаю,

     что плохо катаюсь.

Но когда-нибудь

я хорошо научусь.

Я слезаю в пути

у сторожки заброшенной,

                  ветхой.

Я ломаю черемуху

        в звоне лесном.

и, к рулю привязав ее ивовой веткой,

я лечу

   и букет раздвигаю лицом.

Возвращаюсь в Москву.

Не устал еще вовсе.

Зажигаю настольную,

верхнюю лампу гашу.

Ставлю в воду черемуху.

Ставлю будильник на восемь,

и сажусь я за стол,

и вот эти стихи

            я пишу...

1955

На что уходит жизнь

Апрель сосульки отливает, вычеканивает,

И воздух щёлкающий так поголубел,

А у меня гаражный сторож выцыганивает

На опохмель.

И бульканье ручья под ледяною корочкой,

В которую окурок чей-то врос,

И ель апрельская со снежною оборочкой,

Попавшая за шиворот шолочкой,

И хор грачей своей чумной скороговорочкой –

Всё задаёт вопрос,

В котором все вопросы вдруг сошлись:

На что уходит жизнь?

Действительно, на что? На что она уходит?

Ответь мне сторож гаража... Да ты глухой, дед?

А может быть, не более ты глух,

Чем воспитавшие симфониями слух?

Мы часто глухи к дальним. Глухи к ближним,

Особенно когда из них всё выжмем.

С друзьями говорим, но их не слышим,

Свои слова считая самым высшим.

Пока она жива, к любимой глухи –

Услышим лишь предсмертный хрип старухи.

Мы совесть сделали нарочно глуховатой.

Мы совести забили уши ватой –

Так легче ей прослыть не виноватой.

А сколько времени ушло когда-то в прошлом

На забивание ушей себе и прочим!

Смерть вырвет вату, но ушей не будет.

Не слышат черепа. Их бог рассудит.

Ты в бывшем ухе, червь, не копошись!

На что уходит жизнь?!

Мир в гонке роковой вооружений,

Так глух он к булькотне земных брожений,

К ручьям в апрельской гонке бездорожности

В их кажущейся детскости, ненужности.

Не умирай, природа, продержись!

На что уходит жизнь?

Нас оглушили войн проклятых взрывы.

Не будем глухи к мёртвым, к тем, кто живы.

Страститесь, раны! Кровь, под кожу брызнь!

На что уходит жизнь?

Уходит жизнь на славу нашу ложную.

В бесславье слава вырастет потом.

Уходит жизнь на что-то внешне сложное,

Что вдруг окажется простейшим воровством.

Уходит жизнь на что-то внешне скромное,

Но скромных трусов надо бы под суд!

На мелочи, казалось бы, бескровные.

Но мелочи кровавы. Кровь сосут.

Мы станем все когда-нибудь бестелостью,

Но как нам душу упасти суметь?

Уж если умирать – мне знать хотелось бы:

На что уходит смерть?

1996

Над Россией слышатся шаги...

Над Россией слышатся шаги

Туфельки стучат и сапоги

Детские сандалии

Кеды и так далее -

У высотных зданий и тайги

А куда наш следующий шаг?

Стpашно, если мы шагнем не так

Пусть нам всем шагается

Так как полагается

Только сеpдцу собственному в такт

Пошиpе шаг, пошиpе шаг, Россия!

За нами блеск гpядущих новых глаз

И пусть мы не такие уж плохие,

Идут за нами те, кто лучше нас!

Hад Россией слышатся шаги

В плеске ливней, в посвисте пуpги

Если шаг pазмашистый

Даже не pасспpашивай

Если у шагов твоих вpаги

Hо вpагам пpидется нелегко

Hо мы шагаем шиpоко-

В pощах и уpочищах

От шагов гpохочущих

Эхо pаздается далеко

Hад Россией слышатся шаги

Ты в пути ни шагом не солги

Пpямо - это здоpово!

Hо свеpни в ту стоpону

Где услышишь чье-то «Помоги»

Все пеpешагни и не pобей

Если гоpы встpетятся- пpобей

Песни ты подтягивай

Hо не пеpешагивай

Hи дpузей, ни совести своей

1976

Наследники Сталина

Безмолвствовал мрамор,

                           безмолвно мерцало стекло.

Безмолвно стоял караул,

                           на ветру бронзовея.

А гроб чуть дымился.

                           Дыханье из гроба текло,

когда выносили его

                           из дверей Мавзолея.

Гроб медленно плыл,

                           задевая краями штыки.

Он тоже безмолвным был –

                           тоже! –

                                    но грозно безмолвным.

Угрюмо сжимая

                           набальзамированные кулаки,

в нём к щели глазами приник

                           человек, притворившийся мёртвым.

Хотел он запомнить

                           всех тех, кто его выносил, –

рязанских и курских молоденьких новобранцев,
чтоб как-нибудь после набраться для вылазки сил,
и встать из земли,

                  и до них,

                           неразумных,

                                             добраться.

Он что-то задумал.
Он лишь отдохнуть прикорнул.
И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:
удвоить,

         утроить у этой плиты караул,

чтоб Сталин не встал

                  и со Сталиным – прошлое.

Мы сеяли честно.

                  Мы честно варили металл,

и честно шагали мы,

                  строясь в солдатские цепи.

А он нас боялся.

                  Он, веря в великую цель, не считал,

что средства должны быть достойны

                  величия цели.

Он был дальновиден.

                  В законах борьбы умудрён,

наследников многих

                  на шаре земном он оставил.

Мне чудится –

                  будто поставлен в гробу телефон.

Кому-то опять

                  сообщает свои указания Сталин.

Куда ещё тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер.

                  Считает он смерть поправимостью,

Мы вынесли из Мавзолея

                                    его,

но как из наследников Сталина

                                             Сталина вынести?

Иные наследники

                  розы в отставке стригут,

но втайне считают,

                           что временна эта отставка.

Иные

         и Сталина даже ругают с трибун,

а сами ночами тоскуют о времени старом.
Наследников Сталина,

                           видно, сегодня, не зря

хватают инфаркты.

                           Им, бывшим когда-то опорами,

не нравится время,

                           в котором пусты лагеря,

а залы, где слушают люди стихи,

                                             переполнены.

Велела не быть успокоенным Родина мне.
Пусть мне говорят: «Успокойся!» –

                                    спокойным я быть не сумею.

Покуда наследники Сталина

                                    живы ещё на земле,

мне будет казаться,

                           что Сталин – ещё в Мавзолее.

1962

Настя Карпова

Настя Карпова, наша деповская -

Говорила мне пацану:

«Чем я им всем не таковская?

Пристают они почему?

Неужели нету понятия -

Только Петька мне нужен мой!

Поскорей бы кончалась проклятая...

Поскорей бы вернулся домой.»

Настя Карпова, Настя Карпова.

Как светились её черты.

Было столько в глазах её карего,

Что почти они были черны.

Приставали к ней, приставали

С комплиментами каждый лез.

Увидав её приставали

За обедами смазчики рельс.

А один интендант военный,

В чай подкладывая сахарин,

С убежденностью откровенной

Звал уехать на Сахалин:

«Понимаете, понимаете

Это вы должны понимать,

Вы всю жизнь мою поломаете,

А зачем вам её ломать?»

Настя голову запрокидывала

Хохотала и чай пила.

Сколько баб ей в «Зиме» завидывало

Что такая она была.

Настя Карпова, Настя Карпова

Сколько помню, со всех сторон

Над её головою каркало

Молодых и старых ворон.

Сплетни, сплетни, её обличавшие

Становились всё злей и злей.

Все, отпор её получавшие,

Мстили сплетнями этими ей.

И когда, в конце сорок третьего

Прибыл раненый муж домой,

Он сначала со сплетнями встретился,

А потом уж с Настей самой.

Верют сплетням сильней, чем любимым.

Он собой по-солдатски владел.

Не ругал её и не бил он,

Тяжело и грозно глядел.

Складка лба поперек волевая,

Планки орденские на груди:

«Все вы тут, пока мы воевали,

Собирай свои шмотки - иди!»

Настя встала, как-будто присмерти,

Буд-то в обмороке была

И беспомощно слёзы брызнули,

И пошла она и пошла...

Шла она от дерева к дереву,

Посреди труда и войны,

Под ухмылки прыщавого деверя

И его худосочной жены...

Если вам на любимых капают,

Что в дали остались без вас,

Настя Карпова, Настя Карпова

Пусть припомнится вам хоть раз!

1968

Не возгордись

Смири гордыню - то есть гордым будь.

Штандарт - он и в чехле не полиняет.

Не плачься, что тебя не понимают, -

поймёт когда-нибудь хоть кто-нибудь.

Не самоутверждайся. Пропадёт,

подточенный тщеславием, твой гений,

и жажда мелких самоутверждений

лишь к саморазрушенью приведёт.

У славы и опалы есть одна

опасность - самолюбие щекочут.

Ты ордена не восприми как почесть,

не восприми плевки как ордена.

Не ожидай подачек добрых дядь

и, вытравляя жадность, как заразу,

не рвись урвать. Кто хочет всё и сразу,

тот беден тем, что не умеет ждать.

Пусть даже ни двора и ни кола,

не возвышайся тем, что ты унижен.

Будь при деньгах свободен, словно нищий,

не будь без денег нищим никогда!

Завидовать? Что может быть пошлей!

Успех другого не сочти обидой.

Уму чужому втайне не завидуй,

чужую глупость втайне пожалей.

Не оскорбляйся мнением любым

в застолье, на суде неумолимом.

Не добивайся счастья быть любимым, -

умей любить, когда ты нелюбим.

Не превращай талант в козырный туз.

Не козыри - ни честность ни отвага.

Кто щедростью кичится - скрытый скряга,

кто смелостью кичится - скрытый трус.

Не возгордись ни тем, что ты борец,

ни тем, что ты в борьбе посередине,

и даже тем, что ты смирил гордыню,

не возгордись - тогда тебе конец.

1970

Не исчезай

Не исчезай... Исчезнув из меня,

развоплотясь, ты из себя исчезнешь,

себе самой навеки изменя,

и это будет низшая нечестность.

Не исчезай... Исчезнуть — так легко.

Воскреснуть друг для друга невозможно.

Смерть втягивает слишком глубоко.

Стать мертвым хоть на миг — неосторожно.

Не исчезай... Забудь про третью тень.

В любви есть только двое. Третьих нету.

Чисты мы будем оба в Судный день,

когда нас трубы призовут к ответу.

Не исчезай... Мы искупили грех.

Мы оба неподсудны, невозбранны.

Достойны мы с тобой прощенья тех,

кому невольно причинили раны.

Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,

но как нам после встретиться в столетьях?

Возможен ли на свете твой двойник

и мой двойник? Лишь только в наших детях.

Не исчезай. Дай мне свою ладонь.

На ней написан я — я в это верю.

Тем и страшна последняя любовь,

что это не любовь, а страх потери.

1977

Не надо

Не надо...

         Всё призрачно -

                        и тёмных окон матовость,

и алый снег за стоп-сигналами машин.

Не надо...

         Всё призрачно,

                     как сквер туманный мартовский,

где нет ни женщин, ни мужчин -

                        лишь тени женщин и мужчин.

Не надо...

         Стою у дерева,

                     молчу и не обманываю,

гляжу, как сдвоенные светят фонари,

и тихо трогаю рукой,

                 но не обламываю

сосульку тоненькую с веточкой внутри.

Не надо...

         Пусть в бултыхающемся заспанном трамваишке

с Москвой,

         качающейся мертвенно в окне,

ты,

  подперев щеку рукою в детской варежке,

со злостью женской вспоминаешь обо мне.

Не надо...

        Ты станешь женщиной,

                        усталой, умной женщиной,

по слову доброму и ласке голодна,

и будет март,

           и будет мальчик, что-то шепчущий,

и будет горестно кружиться голова.

Не надо...

         Пусть это стоит, как и мне, недёшево,

с ним не ходи вдвоём по мартовскому льду,

ему на плечи свои руки ненадёжные

ты не клади,

         как я сегодня не кладу.

Не надо...

       Не верь, как я не верю,

                            призрачному городу,

не то,

   очнувшись, ужаснёшся пустырю.

Скажи: «Не надо!»,

              опустивши низко голову,

как я тебе сейчас

               «Не надо...»

                     говорю.

Не писал тебе я писем...

Н. Тарасову

Не писал тебе я писем,

но не выдержал — пишу.

От тебя я стал зависим

и свободы не прошу.

Меня сделали счастливым

от негаданной любви

твои серые с отливом,

непонятные твои.

Может, этого не надо —

что-то следует блюсти.

Может, будешь ты не рада —

так, пожалуйста, прости.

Но такое уж тут солнце,

что с собой попробуй сладь!

Но такие уж тут сосны,

что в письме хочу послать.

...Я живу в Бакуриани.

Сладко щурюсь после сна.

Над горами, бугорками

вышина и тишина.

«МАЗы» буйволов шугают.

Пахнет дымом... День настал,

и по улицам шагают

горнолыжники на старт.

Полюбил я их привычки,

блеск живых и добрых глаз,

и ту дружбу, что превыше

всех о дружбе громких фраз,

и отлив их щек цыганских,

и шершавость смуглых рук,

и ботинок великанских

полнокровный, крупный стук.

Понимаю я их нервность —

плохо в лыжном их дому.

Понимаю я их нежность —

нежность к делу своему,

грубоватую их жесткость,

если кто-то не о том,

и застенчивую женскость

в чем-то очень дорогом.

Вот приходят они с трассы,

в душ, усталые, идут,

и себя, бывает, странно

победители ведут.

Кто-то, хмурый, ходит грузно

ногу парень повредил,

ну и выигравший грустен —

видно, слабо победил...

Это мне понятно, ибо

часто, будто нездоров,

я не выглядел счастливо

после громких вечеров.

Кто-то, ласково подъехав,

мне нашептывал слова,

что еще одна победа...

А победа-то — слаба!

...Ты прости — разговорился.

Не могу не говорить

так, как будто раскурился,

только здесь нельзя курить.

Ты — мое, Бакуриани.

Так случилось уж в судьбе.

Мои грусть и гореванье

растворяются в тебе.

Я люблю тебя за гордость,

словно тайную жену,

за твою высокогорность,

вышину и тишину.

Спит динамовская база.

Чем-то вечным дышит даль.

Кто-то всхрапывает басом —

снится, видимо, медаль.

Выхожу я за ворота.

Я ловлю губами снег.

Что же это за морока —

спать не может человек!

Я на снег летящий дую,

направление даю.

Потихонечку колдую,

дую в сторону твою.

Снег, наверно, полетел бы,

да не может он лететь!

На тебя я поглядел бы,

да не следует глядеть!

Это вроде и обидно,

только что в обиде быть!

Мне не надо быть любимым

мне достаточно любить.

И, любя тебя без краю,

в этом крошечном краю

я тебя благословляю

и за все благодарю.

1960

Не понимать друг друга страшно...

Не понимать друг друга страшно -

не понимать и обнимать,

и все же, как это ни странно,

но так же страшно, так же страшно

во всем друг друга понимать.

Тем и другим себя мы раним.

И, наделен познаньем ранним,

я душу нежную твою

не оскорблю непониманьем

и пониманьем не убью.

1956

* * *

Не понимаю,

      что со мною сталось?

Усталость, может, –

            может, и усталость.

Расстраиваюсь быстро

                  и грустнею,

когда краснеть бы нечего –

                        краснею.

А вот со мной недавно было в ГУМе,

да, в ГУМе,

      в мерном рокоте

                  и гуле.

Там продавщица с завитками хилыми

руками неумелыми и милыми

мне шею обернула сантиметром.

Я раньше был несклонен к сантиментам,

а тут гляжу,

         и сердце болью сжалось,

и жалость,

      понимаете вы,

                  жалость

к ее усталым чистеньким рукам,

к халатику

      и хилым завиткам.

Вот книга...

      Я прочесть ее решаю!

Глава –

      ну так,

            обычная глава,

а не могу прочесть ее –

                    мешают

слезами заслоненные глаза.

Я все с собой на свете перепутал.

Таюсь,

    боюсь искусства, как огня.

Виденья Малапаги,

            Пера Гюнта, –

мне кажется,

          все это про меня.

А мне бубнят,

      и нету с этим сладу,

что я плохой,

         что с жизнью связан слабо.

Но если столько связано со мною,

я что–то значу, видимо,

                    и стою?

А если ничего собой не значу,

то отчего же

        мучаюсь и плачу?!

1956

Не разглядывать в лупу...

Не разглядывать в лупу

эту мелочь и ту,

как по летнему лугу,

я по жизни иду.

Настежь -

ворот рубашки,

и в тревожных руках

все недели -

          ромашки

о семи лепестках.

Ветер сушит мне губы.

Я к ромашкам жесток.

Замирающе:

      "Любит!» -

говорит лепесток.

Люди, слышите, люди,

я счастливый какой!

Но спокойно:

       «Не любит»,

возражает другой.

1953

Нежность

Разве же можно,

        чтоб все это длилось?

Это какая-то несправедливость...

Где и когда это сделалось модным:

«Живым - равнодушье,

        внимание - мертвым?»

Люди сутулятся,

            выпивают.

Люди один за другим

                выбывают,

и произносятся

        для истории

нежные речи о них -

                в крематории...

Что Маяковского жизни лишило?

Что револьвер ему в руки вложило?

Ему бы -

        при всем его голосе,

                    внешности -

дать бы при жизни

            хоть чуточку нежности.

Люди живые -

         они утруждают.

Нежностью

       только за смерть награждают.

1955

Неразделённая любовь

Любовь неразделённая страшна,

но тем, кому весь мир лишь биржа, драка,

любовь неразделённая смешна,

как профиль Сирано де Бержерака.

Один мой деловитый соплеменник

сказал жене в театре «Современник»:

«Ну что ты в Сирано своём нашла?

Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы

так не страдал из-за какой-то бабы...

Другую бы нашёл – и все дела».

В затравленных глазах его жены

забито проглянуло что-то вдовье.

Из мужа перло – аж трещали швы! –

смертельное духовное здоровье.

О, сколько их, таких здоровяков,

страдающих отсутствием страданий.

Для них есть бабы: нет прекрасной дамы.

А разве сам я в чём-то не таков?

Зевая, мы играем, как в картишки,

в засаленные, стёртые страстишки,

боясь трагедий, истинных страстей.

Наверное, мы с вами просто трусы,

когда мы подгоняем наши вкусы

под то, что подоступней, попростей.

Не раз шептал мне внутренний подонок

из грязных подсознательных потёмок:

«Э, братец, эта – сложный матерьял...» –

и я трусливо ускользал в несложность

и, может быть, великую возможность

любви неразделённой потерял.

Мужчина, разыгравший всё умно,

расчётом на взаимность обесчещен.

О, рыцарство печальных Сирано,

ты из мужчин переместилось в женщин.

В любви вы либо рыцарь, либо вы

не любите. Закон есть непреклонный:

в ком дара нет любви неразделённой,

в том нету дара божьего любви.

Дай бог познать страданий благодать,

и трепет безответный, но прекрасный,

и сладость безнадежно ожидать,

и счастье глупой верности несчастной.

И, тянущийся тайно к мятежу

против своей души оледенённой,

в полулюбви запутавшись, брожу

с тоскою о любви неразделённой.

1960

Нет лет

«Нет

   лет...» —

вот что кузнечики стрекочут нам в ответ

на наши страхи постаренья

и пьют росу до исступленья,

вися на стеблях на весу

с алмазинками на носу,

и каждый —

      крохотный зелененький поэт.

«Нет

    лет...» —

вот что звенит,

как будто пригоршня монет,

в кармане космоса дырявом горсть планет,

вот что гремят, не унывая,

все недобитые трамваи,

вот что ребячий прутик пишет на песке,

вот что, как синяя пружиночка,

чуть-чуть настукивает жилочка

у засыпающей любимой на виске.

Нет

лет.

Мы все,

    впадая сдуру в стадность,

себе придумываем старость,

но что за жизнь,

       когда она — самозапрет?

Копни любого старика

и в нем найдешь озорника,

а женщины немолодые —

все это девочки седые.

Их седина чиста, как яблоневый цвет.

Нет

  лет.

Есть только чудные и страшные мгновенья.

Не надо нас делить на поколенья.

Всепоколенийность —

          вот гениев секрет.

Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,

а дым из дула смерть не выдула

и Пушкина не выдала,

не разрешив ни умереть,

              ни постареть.

Нет

  лет.

А как нам быть,

         негениальным,

но все-таки многострадальным,

чтобы из шкафа,

           неодет,

с угрюмым грохотом обвальным,

грозя оскалом тривиальным,

не выпал собственный скелет?

Любить.

    Быть вечным во мгновении.

Все те, кто любят,—

            это гении.

Нет

  лет

для всех Ромео и Джульетт.

В любви полмига —

        полстолетия.

Полюбите —

    не постареете —

вот всех зелененьких кузнечиков совет.

Есть

    весть,

и не плохая, а благая,

что существует жизнь другая,

но я смеюсь,

    предполагая,

что сотня жизней не в другой, а в этой есть

и можно сотни раз отцвесть

и вновь расцвесть.

Нет

  лет.

Не сплю,

    хотя давно погас в квартире свет

и лишь поскрипывает дряхлый табурет:

«Нет

    лет...

         нет

          лет...»

18 июля 1992, станция Зима

* * *

Нет, мне ни в чем не надо половины!

Мне – дай всё небо! Землю всю положь!

Моря и реки, горные лавины

Мои – не соглашаюсь на делёж!

Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью.

Всё полностью! Мне это по плечу!

Я не хочу ни половины счастья,

Ни половины горя не хочу!

Хочу лишь половину той подушки,

Где, бережно прижатое к щеке,

Беспомощной звездой, звездой падучей

Кольцо мерцает на твоей руке.

6 апреля 1963

Неужто берёза-калека...

Неужто берёза-калека,

Склонившись к последней реке,

Последнего человека

Увидит в её кипятке.

Неужто не будет Биг Бена,

Блаженного и Нотр Дам,

И хлынет последняя пена

По нашим последним следам?

Но в то, что погибнет планета

Черемухи, птиц, ребятня, –

Не верю. Наверное, это

Последняя вера моя.

Не будет за черепом череп

Опять громоздиться вверх.

Не после войны, а перед

Последний грянет Нюрнберг.

И бросит в ручей погоны

Последний на свете солдат,

И будет глядеть, как спокойно

Стрекозы на них сидят.

Последний эксплуататор,

Раскрыв свой беззубый рот,

Как деликатес, воровато

Последние деньги сожрёт.

И будет земля крутиться

Без страха последних лет,

И никогда не родится

Последний великий поэт.

1976

Ничто не сходит с рук...

Ничто не сходит с рук:

ни самый малый крюк

с дарованной дороги,

ни бремя пустяков,

ни дружба тех волков,

которые двуноги.

Ничто не сходит с рук:

ни ложный жест, ни звук

ведь фальшь опасна эхом,

ни жадность до деньги,

ни хитрые шаги,

чреватые успехом.

Ничто не сходит с рук:

ни позабытый друг,

с которым неудобно,

ни кроха-муравей,

подошвою твоей

раздавленный беззлобно.

Таков проклятый круг:

ничто не сходит с рук,

а если даже сходит,

ничто не задарма,

и человек с ума

сам незаметно сходит...

1972

О переводах

Не страшен вольный перевод

Ничто не вольно, если любишь.

Но если музыку погубишь,

То это мысль всю переврет.

Я не за ловкость шулеров,

Я за поэтов правомочность

Есть точность жалких школяров

Но есть и творческая точность.

Не дай школярством себя стеснить

Побольше музыки, свободы!

Я верю в стихи

Не верю в просто переводы.

1959

О, бойтесь ласковых данайцев...

О, бойтесь ласковых данайцев,

не верьте льстивым их словам.

Покою в руки не давайтесь,

иначе плохо будет вам.

Они вас хвалят, поднимают.

Они задуманно добры,

и вас у вас же отнимают,

когда подносят вам дары.

Не поступайте так, как просят.

Пусть видится за похвалой

не что они на лицах носят,

а что скрывают под полой,

Пусть злость сидит у вас в печенках,

пусть осуждают вас, корят,

но пусть не купят вас почетом,

уютом не уговорят.

1957

О, нашей молодости споры...

О, нашей молодости споры,

о, эти взбалмошные сборы,

о, эти наши вечера!

О, наше комнатное пекло,

на чайных блюдцах горки пепла,

и сидра пузырьки, и пена,

и баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных.

Здесь исполнитель арий сольных

и скульптор в кедах баскетбольных

кричат, махая колбасой.

Высокомерно и судебно

здесь разглагольствует студентка

с тяжелокованной косой.

Здесь песни под рояль поются,

и пол трещит, и блюдца бьются,

здесь безнаказанно смеются

над платьем голых королей.

Здесь столько мнений, столько прений

и о путях России прежней,

и о сегодняшней о ней.

Все дышит радостно и грозно.

И расходиться уже поздно.

Пусть это кажется игрой:

не зря мы в спорах этих сипнем,

не зря насмешками мы сыплем,

не зря стаканы с бледным сидром

стоят в соседстве с хлебом ситным

и баклажанною икрой!

1957

Ограда

Могила,

    ты ограблена оградой.

Ограда, отделила ты его

от грома грузовых,

             от груш,

                  от града

агатовых смородин.

             От всего,

что в нем переливалось, мчалось, билось,

как искры из-под бешеных копыт.

Все это было буйный быт —

                      не бытность.

И битвы —

        это тоже было быт.

Был хряск рессор

        и взрывы конских храпов,

покой прудов

          и сталкиванье льдов,

азарт базаров

           и сохранность храмов,

прибой садов

          и груды городов.

Подарок — делать созданный подарки,

камнями и корнями покорен,

он, словно странник, проходил по давке

из-за кормов и крошечных корон.

Он шел,

    другим оставив суетиться.

Крепка была походка и легка

серебряноголового артиста

со смуглыми щеками моряка.

Пушкинианец, вольно и велико

он и у тяжких горестей в кольце

был как большая детская улыбка

у мученика века на лице.

И знаю я — та тихая могила

не пристань для печальных чьих-то лиц.

Она навек неистово магнитна

для мальчиков, цветов, семян и птиц.

Могила,

    ты ограблена оградой,

но видел я в осенней тишине:

там две сосны растут, как сестры, рядом —

одна в ограде и другая вне.

И непреоборимыми рывками,

ограду обвиняя в воровстве,

та, что в ограде, тянется руками

к не огражденной от людей сестре.

Не помешать ей никакою рубкой!

Обрубят ветви —

         отрастут опять.

И кажется мне —

              это его руки

людей и сосны тянутся обнять.

Всех тех, кто жил, как он, другим наградой,

от горестей земных, земных отрад

не отгородишь никакой оградой.

На свете нет еще таких оград.

1961

Одиночество

Как стыдно одному ходить в кинотеатры

без друга, без подруги, без жены,

где так сеансы все коротковаты

и так их ожидания длинны!

Как стыдно -

     в нервной замкнутой войне

с насмешливостью парочек в фойе

жевать, краснея, в уголке пирожное,

как будто что-то в этом есть порочное...

Мы,

одиночества стесняясь,

                    от тоски

бросаемся в какие-то компании,

и дружб никчемных обязательства кабальные

преследуют до гробовой доски.

Компании нелепо образуются -

в одних все пьют да пьют,

                не образумятся.

В других все заняты лишь тряпками и девками,

а в третьих -

      вроде спорами идейными,

но приглядишься -

          те же в них черты...

Разнообразные формы суеты!

То та,

   то эта шумная компания...

Из скольких я успел удрать -

                       не счесть!

Уже как будто в новом был капкане я,

но вырвался,

     на нем оставив шерсть.

Я вырвался!

     Ты спереди, пустынная

свобода...

     А на черта ты нужна!

Ты милая,

     но ты же и постылая,

как нелюбимая и верная жена.

А ты, любимая?

        Как поживаешь ты?

Избавилась ли ты от суеты;

И чьи сейчас глаза твои раскосые

и плечи твои белые роскошные?

Ты думаешь, что я, наверно, мщу,

что я сейчас в такси куда-то мчу,

но если я и мчу,

     то где мне высадиться?

Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!

Со мною женщины в себя уходят,

                         чувствуя,

что мне они сейчас такие чуждые.

На их коленях головой лежу,

но я не им -

        тебе принадлежу...

А вот недавно был я у одной

в невзрачном домике на улице Сенной.

Пальто повесил я на жалкие рога.

Под однобокой елкой

      с лампочками тускленькими,

посвечивая беленькими туфельками,

сидела женщина,

     как девочка, строга.

Мне было так легко разрешено

приехать,

     что я был самоуверен

и слишком упоенно современен -

я не цветы привез ей,

                  а вино.

Но оказалось все -

              куда сложней...

Она молчала,

      и совсем сиротски

две капельки прозрачных -

                  две сережки

мерцали в мочках розовых у ней.

И, как больная, глядя так невнятно

И, поднявши тело детское свое,

сказала глухо:

       «Уходи...

             Не надо...

Я вижу -

     ты не мой,

           а ты - ее...»

Меня любила девочка одна

с повадками мальчишескими дикими,

с летящей челкой

      и глазами-льдинками,

от страха

      и от нежности бледна.

В Крыму мы были.

        Ночью шла гроза,

и девочка

     под молниею магнийной

шептала мне:

«Мой маленький!

         Мой маленький!» -

ладонью закрывая мне глаза.

Вокруг все было жутко

             и торжественно,

и гром,

    и моря стон глухонемой,

и вдруг она,

     полна прозренья женского,

мне закричала:

       «Ты не мой!

              Не мой!»

Прощай, любимая!

           Я твой

              угрюмо,

                 верно,

и одиночество -

       всех верностей верней.

Пусть на губах моих не тает вечно

прощальный снег от варежки твоей.

Спасибо женщинам,

       прекрасным и неверным,

за то,

  что это было все мгновенным,

за то,

  что их «прощай!» -

           не «до свиданья!»,

за то,

  что, в лживости так царственно горды,

даруют нам блаженные страданья

и одиночества прекрасные плоды.

1959

Одной знакомой

А собственно, кто ты такая,

С какою такою судьбой,

Что падаешь, водку лакая,

А все же гордишься собой?

А собственно, кто ты такая,

К гда, как последняя мразь,

Пластмассою клипсов сверкая,

Играть в самородок взялась?

А собственно,кто ты такая,

Сомнительной славы раба,

По трусости рты затыкая

Последним, кто верит в тебя?

А собственно, кто ты такая?

И, собственно, кто я такой,

Что вою, тебя попрекая,

К тебе прикандален тоской?

1974

Ожидание

В прохладу волн загнав

стада коров мычащих,

сгибает стебли трав

жара в застывших чащах.

Прогретая гора

дымится пылью склонов.

Коробится кора

у накаленных кленов.

Изнемогли поля,

овраги истомились,

и солнцу тополя

уже сдались на милость.

Но все-таки тверды,

сильны и горделивы

чего-то ждут сады,

и ждут чего-то нивы.

Пусть влага с высоты

еще не стала литься,

но ждут ее сады,

и ею бредят листья.

Пускай повсюду зной,

и день томится в зное,

но все живет грозой,

и дышит все грозою.

1951

Окно выходит в белые деревья...

Окно выходит в белые деревья.

Профессор долго смотрит на деревья.

Он очень долго смотрит на деревья

и очень долго мел крошит в руке.

Ведь это просто -

правила деленья!

А он забыл их -

правила деленья!

Забыл -

подумать -

правила деленья!

Ошибка!

Да!

   Ошибка на доске!

Мы все сидим сегодня по-другому,

и слушаем и смотрим по-другому,

да и нельзя сейчас не по-другому,

и нам подсказка в этом не нужна.

Ушла жена профессора из дому.

Не знаем мы,

куда ушла из дому,

не знаем,

отчего ушла из дому,

а знаем только, что ушла она.

В костюме и немодном и неновом,-

как и всегда, немодном и неновом,-

да, как всегда, немодном и неновом,-

спускается профессор в гардероб.

Он долго по карманам ищет номер:

«Ну что такое?

Где же этот номер?

А может быть,

не брал у вас я номер?

Куда он делся?-

Трет рукою лоб.-

Ах, вот он!..

Что ж,

    как видно, я старею,

Не спорьте, тетя Маша,

я старею.

И что уж тут поделаешь -

старею...»

Мы слышим -

дверь внизу скрипит за ним.

Окно выходит в белые деревья,

в большие и красивые деревья,

но мы сейчас глядим не на деревья,

мы молча на профессора глядим.

Уходит он,

сутулый,

неумелый,

под снегом,

      мягко падающим в тишь.

Уже и сам он,

как деревья,

белый,

да,

как деревья,

совершенно белый,

еще немного -

и настолько белый,

что среди них

его не разглядишь.

1955

Ольховая серёжка

Уронит ли ветер

          в ладони серёжку ольховую,

начнёт ли кукушка

          сквозь крик поездов куковать,

задумаюсь вновь,

          и, как нанятый, жизнь истолковываю

и вновь прихожу

          к невозможности истолковать.

Себя низвести

          до пылиночки в звёздной туманности,

конечно, старо,

          но поддельных величий умней,

и нет униженья

          в осознанной собственной малости –

величие жизни

          печально осознанно в ней.

Серёжка ольховая,

          лёгкая, будто пуховая,

но сдунешь её –

          всё окажется в мире не так,

а, видимо, жизнь

          не такая уж вещь пустяковая,

когда в ней ничто

          не похоже на просто пустяк.

Серёжка ольховая

          выше любого пророчества.

Тот станет другим,

          кто тихонько её разломил.

Пусть нам не дано

          изменить всё немедля, как хочется, –

когда изменяемся мы,

          изменяется мир.

И мы переходим

          в какое-то новое качество

и вдаль отплываем

          к неведомой новой земле,

и не замечаем,

          что начали странно покачиваться

на новой воде

          и совсем на другом корабле.

Когда возникает

          беззвёздное чувство отчаленности

от тех берегов,

          где рассветы с надеждой встречал,

мой милый товарищ,

          ей-богу, не надо отчаиваться –

поверь в неизвестный,

          пугающе чёрный причал.

Не страшно вблизи

          то, что часто пугает нас издали.

Там тоже глаза, голоса,

          огоньки сигарет.

Немножко обвыкнешь,

          и скрип этой призрачной пристани

расскажет тебе,

          что единственной пристани нет.

Яснеет душа,

          переменами неозлобимая.

Друзей, не понявших

          и даже предавших, – прости.

Прости и пойми,

          если даже разлюбит любимая,

серёжкой ольховой

          с ладони её отпусти.

И пристани новой не верь,

          если станет прилипчивой.

Призванье твоё –

          беспричальная дальняя даль.

С шурупов сорвись,

          если станешь привычно привинченный,

и снова отчаль

          и плыви по другую печаль.

Пускай говорят:

          «Ну когда он и впрямь образумится!»

А ты не волнуйся –

          всех сразу нельзя ублажить.

Презренный резон:

          «Всё уляжется, всё образуется...»

Когда образуется всё –

          то и незачем жить.

И необъяснимое –

          это совсем не бессмыслица.

Все переоценки

          нимало смущать не должны, –

ведь жизни цена

          не понизится

                    и не повысится –

она неизменна тому,

          чему нету цены.

С чего это я?

          Да с того, что одна бестолковая

кукушка-болтушка

          мне долгую жизнь ворожит.

С чего это я?

          Да с того, что серёжка ольховая

лежит на ладони и,

          словно живая,

                    дрожит...

1975

Осень

А. Симонову

Внутри меня осенняя пора.

Внутри меня прозрачно и прохладно,

и мне печально, но не безотрадно,

и полон я смиренья и добра.

А если я бушую иногда,

то это я бушую, облетая,

и мысль приходит, грустная, простая,

что бушевать – не главная нужда.

А главная нужда – чтоб удалось

себя и мир борьбы и потрясений

увидеть в обнажённости осенней,