Я хотел бы...

Я хотел бы

       родиться

              во всех странах,

быть беспаспортным,

       к панике бедного МИДа,

всеми рыбами быть

            во всех океанах

и собаками всеми

              на улицах мира.

Не хочу я склоняться

              ни перед какими богами,

не хочу я играть

              в православного хиппи,

но я хотел бы нырнуть

              глубоко-глубоко на Байкале,

ну а вынырнуть,

            фыркая,

                 на Миссисипи.

Я хотел бы

    в моей ненаглядной проклятой

                            вселенной

быть репейником сирым —

          не то что холеным левкоем.

Божьей тварью любой,

             хоть последней паршивой гиеной,

но тираном — ни в коем

              и кошкой тирана — ни в коем.

И хотел бы я быть

              человеком в любой ипостаси:

хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,

хоть бездомным в трущобах Гонконга,

хоть скелетом живым в Бангладеше,

                хоть нищим юродивым в Лхасе,

хоть в Кейптауне негром,

              но не в ипостаси подонка.

Я хотел бы лежать

              под ножами всех в мире хирургов,

быть горбатым, слепым,

       испытать все болезни, все раны,

                                 уродства,

быть обрубком войны,

              подбирателем грязных окурков —

лишь бы внутрь не пролез

           подловатый микроб превосходства.

Не в элите хотел бы я быть,

       но, конечно, не в стаде трусливых,

не в овчарках при стаде,

              не в пастырях,

                       стаду угодных,

и хотел бы я счастья,

       но лишь не за счет несчастливых,

и хотел бы свободы,

       но лишь не за счет несвободных.

Я хотел бы любить

              всех на свете женщин,

и хотел бы я женщиной быть —

                        хоть однажды...

Мать-природа,

       мужчина тобой приуменьшен.

Почему материнства

              мужчине не дашь ты?

Если б торкнулось в нем,

              там, под сердцем,

                     дитя беспричинно,

то, наверно, жесток

              так бы не был мужчина.

Всенасущным хотел бы я быть —

       ну, хоть чашкою риса

              в руках у вьетнамки наплаканной,

хоть головкою лука

              в тюремной бурде на Гаити,

хоть дешевым вином

       в траттории рабочей неапольской

и хоть крошечным тюбиком сыра

                     на лунной орбите:

пусть бы съели меня,

       пусть бы выпили —

лишь бы польза была

              в моей гибели.

Я хотел бы всевременным быть,

              всю историю так огорошив,

чтоб она обалдела,

              как я с ней нахальствую:

распилить пугачевскую клетку

              в Россию проникшим Гаврошем,

привезти Нефертити

       на пущинской тройке в Михайловское.

Я хотел бы раз в сто

       увеличить пространство мгновенья:

чтобы в тот же момент

              я на Лене пил спирт с рыбаками,

целовался в Бейруте,

       плясал под тамтамы в Гвинее,

бастовал на «Рено»,

       мяч гонял с пацанами на Копакабане.

Всеязыким хотел бы я быть,

              словно тайные воды под почвой.

Всепрофессийным сразу.

               И я бы добился,

чтоб один Евтушенко был просто поэт,

                 а второй был подпольщик,

третий — в Беркли студент,

       а четвертый — чеканщик тбилисский.

Ну а пятый —

            учитель среди эскимосских детей

                                     на Аляске,

а шестой —

       молодой президент,

              где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,

а седьмой —

       еще только бы тряс

              погремушкой в коляске,

а десятый...

       а сотый...

              миллионный...

Быть собою мне мало —

              быть всеми мне дайте!

Каждой твари —

       и то, как ведется, по паре,

ну а бог,

       поскупись на копирку,

              меня в самиздате напечатал

                     в единственном экземпляре.

но я богу все карты смешаю.

                     Я бога запутаю!

Буду тысячелик

       до последнего самого дня,

чтоб гудела земля от меня,

              чтоб рехнулись компьютеры

на всемирной переписи меня.

Я хотел бы на всех баррикадах твоих,

                            человечество,

                                    драться,

к Пиренеям прижаться,

       Сахарой насквозь пропылиться

и принять в себя веру

       людского великого братства,

а лицом своим сделать —

              всего человечества лица.

Но когда я умру —

       нашумевшим сибирским Вийоном,—

положите меня

       не в английскую,

              не в итальянскую землю —

в нашу русскую землю

         на тихом холме,

                  на зеленом,

где впервые

         себя

            я почувствовал всеми.