Евгений
Евтушенко

Я хотел бы...

Я хотел бы 
       родиться 
              во всех странах, 
быть беспаспортным, 
       к панике бедного МИДа, 
всеми рыбами быть 
            во всех океанах 
и собаками всеми 
              на улицах мира. 
Не хочу я склоняться 
              ни перед какими богами, 
не хочу я играть 
              в православного хиппи, 
но я хотел бы нырнуть 
              глубоко-глубоко на 
     Байкале, 
ну а вынырнуть, 
            фыркая, 
                 на Миссисипи. 
Я хотел бы 
    в моей ненаглядной проклятой 
                            вселенной 
быть репейником сирым — 
          не то что холеным левкоем. 
Божьей тварью любой, 
             хоть последней паршивой 
     гиеной, 
но тираном — ни в коем 
              и кошкой тирана — ни в 
     коем. 
И хотел бы я быть 
              человеком в любой 
     ипостаси: 
хоть под пыткой в тюрьме гватемальской, 
хоть бездомным в трущобах Гонконга, 
хоть скелетом живым в Бангладеше, 
                хоть нищим юродивым в 
     Лхасе, 
хоть в Кейптауне негром, 
              но не в ипостаси подонка. 
Я хотел бы лежать 
              под ножами всех в мире 
     хирургов, 
быть горбатым, слепым, 
       испытать все болезни, все раны, 
                                 
     уродства, 
быть обрубком войны, 
              подбирателем грязных 
     окурков — 
лишь бы внутрь не пролез 
           подловатый микроб 
     превосходства. 
Не в элите хотел бы я быть, 
       но, конечно, не в стаде 
     трусливых, 
не в овчарках при стаде, 
              не в пастырях, 
                       стаду угодных, 
и хотел бы я счастья, 
       но лишь не за счет несчастливых, 
и хотел бы свободы, 
       но лишь не за счет несвободных. 
Я хотел бы любить 
              всех на свете женщин, 
и хотел бы я женщиной быть — 
                        хоть однажды... 
Мать-природа, 
       мужчина тобой приуменьшен. 
Почему материнства 
              мужчине не дашь ты? 
Если б торкнулось в нем, 
              там, под сердцем, 
                     дитя беспричинно, 
то, наверно, жесток 
              так бы не был мужчина. 
Всенасущным хотел бы я быть — 
       ну, хоть чашкою риса 
              в руках у вьетнамки 
     наплаканной, 
хоть головкою лука 
              в тюремной бурде на 
     Гаити, 
хоть дешевым вином 
       в траттории рабочей неапольской 
и хоть крошечным тюбиком сыра 
                     на лунной орбите: 
пусть бы съели меня, 
       пусть бы выпили — 
лишь бы польза была 
              в моей гибели. 
Я хотел бы всевременным быть, 
              всю историю так огорошив, 
чтоб она обалдела, 
              как я с ней нахальствую: 
распилить пугачевскую клетку 
              в Россию проникшим 
     Гаврошем, 
привезти Нефертити 
       на пущинской тройке в 
     Михайловское. 
Я хотел бы раз в сто 
       увеличить пространство 
     мгновенья: 
чтобы в тот же момент 
              я на Лене пил спирт с 
     рыбаками, 
целовался в Бейруте, 
       плясал под тамтамы в Гвинее, 
бастовал на «Рено», 
       мяч гонял с пацанами на 
     Копакабане. 
Всеязыким хотел бы я быть, 
              словно тайные воды под 
     почвой. 
Всепрофессийным сразу. 
               И я бы добился, 
чтоб один Евтушенко был просто поэт, 
                 а второй был 
     подпольщик, 
третий — в Беркли студент, 
       а четвертый — чеканщик 
     тбилисский. 
Ну а пятый — 
            учитель среди эскимосских 
     детей 
                                     на 
     Аляске, 
а шестой — 
       молодой президент, 
              где-то, скажем, хоть в 
     Сьерра-Леоне, 
а седьмой — 
       еще только бы тряс 
              погремушкой в коляске, 
а десятый... 
       а сотый... 
              миллионный... 
Быть собою мне мало — 
              быть всеми мне дайте! 
Каждой твари — 
       и то, как ведется, по паре, 
ну а бог, 
       поскупись на копирку, 
              меня в самиздате 
     напечатал 
                     в единственном 
     экземпляре. 
но я богу все карты смешаю. 
                     Я бога запутаю! 
Буду тысячелик 
       до последнего самого дня, 
чтоб гудела земля от меня, 
              чтоб рехнулись компьютеры 
на всемирной переписи меня. 
Я хотел бы на всех баррикадах твоих, 
                            
     человечество, 
                                    
     драться, 
к Пиренеям прижаться, 
       Сахарой насквозь пропылиться 
и принять в себя веру 
       людского великого братства, 
а лицом своим сделать — 
              всего человечества лица. 
Но когда я умру — 
       нашумевшим сибирским Вийоном,— 
положите меня 
       не в английскую, 
              не в итальянскую землю — 
в нашу русскую землю 
         на тихом холме, 
                  на зеленом, 
где впервые 
         себя 
            я почувствовал всеми.