* * *

«Мир приключений» – был такой журнал.

Я, помню, раздобыл подшивку где–то...

Кто не сидел над нею до рассвета –

Тот сам себя безбожно обкорнал!

И как гигантский стонущий насос,

Я всасывал в себя ночное чтиво...

Надвинутая кепка детектива.

Корабль, затёртый насмерть льдами. «SOS».

Жизнь – приключение. Иди. Живи!

Вон – побережье моря, реки, взгорья...

...Но ты смотри на помощь не зови,

Когда вдруг жизнь возьмёт тебя за горло!

В глухой тайге напьёшься из корца...

Умрёшь –  положат в Грузии к чинаре...

И жизнь твоя, как повесть без конца

В том чудном и растрёпанном журнале.

1966

Беседа

И вот, как бы рожденный для бесед,

я начал,

     и ко мне с полунаклоном

товарищ мой, что непомерно сед,

прислушался с вниманьем благосклонным...

Когда согнется старчески спина,

ты на судьбу печальную не сетуй,—

потерянное возместишь сполна

одною лишь степенною беседой...

По парку мы проходим вдоль реки,

беседуя,

     под дальний звон трамвая,

на палки опираясь, старики,

листву, ту, что опала, ковыряя...

1972

* * *

Боюсь гостиниц. Ужасом объят

При мысли, что когда–нибудь мне снова

Втянуть в себя придется тонкий яд

Ковров линялых номера пустого.

Боюсь гостиниц. Это неспроста.

Здесь холодом от окон веет люто.

Здесь лампа. Здесь гардины. Здесь тахта.

Иллюзия семейного уюта.

Боюсь гостиниц. Может, потому,

Что чувствую, что в номере когда–то

Остаться мне случится одному.

Навеки. В самом деле. Без возврата.

1961

В метель

Я жизнь свою, как бритву, тонко правил:

хотел, чтоб без зазубринки была...

Жизнь оказалась просто шире правил

любых! Она черна. Она бела.

Вот занавески длинные из тюля.

Натерт паркет. Будь умник! Не сбеги...

Жизнь развезло! Смотри в окно, чистюля!

Натягивай до бедер сапоги...

Ворчит шофер. Он, видно, с перепою.

Повсюду тьма. Где мы сейчас? Бог весть!

И хлещет дождь. Сечет глаза крупою...

И ты поймешь: вот это жизнь и есть.

1968–1972

* * *

В семнадцать лет я не гулял по паркам,

В семнадцать лет на танцах не кружил,

В семнадцать лет цигарочным огарком

Я больше, чем любовью дорожил.

В семнадцать лет средь тощих однолеток

Я шёл, и бил мне в спину котелок.

И песня измерялась не в куплетах,

А в километрах пройденных дорог.

…А я бы мог быть нежен, смел и кроток,

Чтоб губы в губы, чтоб хрустел плетень!..

В семнадцать лет с измызганных обмоток

Мой начинался и кончался день.

1952

В силу вещей

В силу разных вещей

По камням через жизнь провлекло ...

Много дней и ночей

сотрясало меня ремесло.

Затеряется ль след?

Иль в душе сохранится он?..

Чьёй?..

... Стал я сдержан и сед

в силу разных вещей.

1972

* * *

В судьбу походную влюбленный,

Не в фото, где луна у скал,

В казарме, густо побеленной,

Я честно красоту искал.

Ее искал я в дисциплине,

И в пайке, выданной в обрез,

И в алом клине, дымном клине

В теплушку глянувших небес.

Прослушав грустный хрип гармони,—

А я грустил тогда всерьез!—

От глаз я отрывал ладони,

Ладони,

Мокрые от слез...

Через овраги и низины,

Через расплесканную грязь

Я мчался в кузове машины,

На плащ–палатке развалясь.

Я брел по снежным первопуткам,

Сквозь ночь летел в товарняках,

Питался сечкой по продпунктам

И мылся в санпропускниках.

Я понимал лишь только грозы,

Дорог замес, снегов обвал...

Скупой и тонкий дух березы

В те годы я не понимал.

1953

Вот какое сейчас положенье...

Вот какое сейчас положенье:

я уже подошёл к рубежу.

Осмысляю своё пораженье

и какой-то итог подвожу.

Лишь один небольшой поворотец -

и как будто бы я подменён!..

Побеждённый стоит полководец

перед картой прошедших времён.

Жил он собранно, честно, непраздно,

и осмыслить есть что-то одно,

ведь прошла его жизнь не напрасно:

поражение было дано!

1972

* * *

Вот мне пластинки подарили

В честь приснопамятного дня.

И на неделю отдалили

Мои заботы от меня.

Волна восторга подымала

Мне грудь. Я ликовал и пел.

Ах, всё же в жизни мало, мало

Я лёгкой музыки имел!

Как воздуха отёкшим лёгким,

Я б лёгкости себе хотел.

О, если б стать сумел я лёгким,

Как плавно я б тогда летел!

… Иду – как увязаю в дёгте,

Моя походка тяжела.

Металлом налитые локти

Мне не отклеить от стола.

1962

* * *

Всё вынесу и всё переживу.

Муть, как в стакане, тихо отстоится.

Отчётливо тогда я назову

То смутное, что на душе таится,

То смутное, чему названья нет,

То смутное, что хаосу подобно.

Пускай кипит.

Через немного лет

Всё расскажу спокойно и подробно.

Всё будет очень просто!

Но пускай,

Неистово клубясь, в минуту эту

Волнуется, стремясь из края в край,

То смутное,

Чему и слова нету…

1961

Выжил

Итак, всё кончено. Я выжил.

Обмотки. В недрах вещмешка

Буханка. В тряпке соль. Я вышел,

Держась за притолку слегка.

Я приобрёл за две недели

Те утончённые черты,

Что, может быть, и в самом деле

Уже сильнее красоты.

Страданье, что огромным было,

Раздумьем тронуло чело.

Оно подглазья углубило,

У рта морщины провело.

Как тень, стоял я еле–еле...

Душа, где ты была дотоль?

Её я чуял ясно в теле,

Как хлеб в мешке, как в тряпке соль.

1962

Гамлет

Мы из столбов и толстых перекладин

За складом оборудовали зал.

Там Гамлета играл ефрейтор Дядин

И в муках руки кверху простирал.

А в жизни, помню, отзывался ротный

О нем как о сознательном бойце!

Он был степенный, краснощекий, плотный,

Со множеством веснушек на лице.

Бывало, выйдет, головой поникнет,

Как надо, руки скорбно сложит, но

Лишь только «быть или не быть?» воскликнет,

Всем почему–то делалось смешно.

Я Гамлетов на сцене видел многих,

Из тьмы кулис входивших в светлый круг, –

Печальных, громогласных, тонконогих...

Промолвят слово – все притихнет вдруг,

Сердца замрут, и задрожат бинокли...

У тех – и страсть, и сила, и игра!

Но с нашим вместе мерзли мы и мокли

И запросто сидели у костра.

1947

* * *

Где книжные манящие развалы,

где в тесноте лишь боком можно стать,

мы, книжники,

           юнцы,

              провинциалы,

поэмы будем выспренне читать.

Рукой махая, книгами гружены,

мы, вышедшие лишь на пять минут,

пойдем бродить...

           В час предрассветный жены

нас, потеряв терпенье, проклянут.

Ходите же всю ночь в фонарном свете!..

Нас мало!

     Это как ни назови,

но знаю, знаю, выше здесь на свете

всего, и даже, может быть,—

                        любви...

1972

Глаза

Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И

Он привстал на колено, губы грызя.

И размазал по лицу не слёзы,

А вытекшие глаза.

Стало страшно. Согнувшийся вполовину,

Я его взвалил на бок.

Я его, выпачканного в глине,

До деревни едва доволок.

Он в санбате кричал сестричке:

– Больно! Хватит бинты крутить!..–

Я ему, умирающему, по привычке

Оставил докурить.

А когда, увозя его, колёса заныли

Пронзительно, на все голоса,

Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были

Голубые глаза.

1944–1957

Две грузчицы

Две грузчицы уселись в перерыв.

Глядят друг в друга, упершись локтями,

Консервов банку не спеша открыв,

Батон нарезав толстыми ломтями.

Одна о чём-то быстро говорит,

Другая важно задаёт вопросы.

Вдруг первая заплакала навзрыд,

Ушанкой снятой растирая слёзы.

Где там обед! Батон и не почат!

… Мешки несут. Гудят автомобили…

Две грузчицы, задумавшись, молчат,

Щеку подпёрли. Обо всём забыли…

1961

Дым в окно врывается...

Дым в окно врывается

Хлопьями белесыми,

Поезд в ночь врезается

Острыми колесами.

Буфера качаются,

Звонко бьются блюдцами...

Милая, печальная,

Где ты? Не вернуться ли?

Ширь полей пустынная

В окнах, как приклеенная,

А дорога длинная

И одноколейная.

1953

* * *

Если в дальнем пути я не выдержу раньше,

Упаду головой на дорожный ледок,

Ты не рви мне, товарищ, застёжки на ранце,

Дай мне той, позабывшейся, песни глоток!

Перед смертью на горле натянутся жилы,

Я одними губами поймаю куплет.

И привстану. И, слабый, найду в себе силы,

И махну уходящему взводу вослед…

1944

* * *

Есть русское бродяжее начало,

Как хлебным суслом полная дежа…

Я бы хотел, чтоб пела и кричала,

Святая Русь,

Во мне твоя душа.

Среди покосов, на цементной плахе,

Стоят вдвоём у спуска на Оке

И Мужество в разорванной рубахе,

И Скорбь в сошедшем до бровей платке.

Поля вдали…

А дни идут на убыль,

Недалеко до рокового дня, –

Я жив пока. И пусть тоска и удаль

Не покидают никогда меня.

1964

Жизнь - это конь...

Жизнь - это конь, что рвётся из удил,

Что вертит крупом, скинуть наземь метя...

Жизнь может вдруг подмять - и я ходил

С рогатиной на жизнь, как на медведя.

Жизнь - это бойкий ботик посреди

Бездн и высот. Гребы же, бел от злости...

Тебе ответ? Так вот он: победи!

Как сказано в грузинском древнем тосте.

1966

* * *

Здоровяку завидую немного,

что исполняет предписанья йога,

что ходит в Подмосковье с рюкзаком,

что на педали жмет велосипеда,

что никогда не спит после обеда,

что с болями в предсердье не знаком...

Но, к сожаленью, я живу иначе:

в столице пребываю — не на даче.

День, два брожу в томленье,— ни строки.

Я йоговским советам не внимаю,—

таблетки среди ночи принимаю.

Я жду: вот–вот появятся стихи...

1972

Истина

Вдруг захотелось правды мне,

как кислого — больному.

Так путника в чужой стране

вдруг да потянет к дому.

Казалось бы: на что она?

А мне — хоть мало проку!—

как пить в болотце из «окна»,

раздвинувши осоку.

Как мел, наскобленный в горсти

со стенки! Ведь, бывало,

ее, как извести в кости,

мне часто не хватало.

Что мне она? И что я ей?

Какая в ней пожива?

А правда мне всего милей

одним: она не лжива.

Как мясо пес, рывок — и съем!

Я жду со ртом разъятым,

еще не зная, будет чем:

лекарством или ядом.

1964–1972

* * *

Книга жалоб – в каждом магазине,

Требуйте её, – должны подать!..

Предлагаю вечности: отныне

Завести подобную тетрадь,

Чтоб о боли люди не молчали,

И тогда-то на вселенский суд

Все свои обиды и печали

Люди осторожно понесут…

Как тогда б, я знаю, поразила

Надпись в полстроки из-под пера

Женщины, что павши на перила,

Ночью в парке плакала вчера.

1961

Когда не раскрывается парашют

Когда дёргаешь ты за кольцо запасное

И не раскрывается парашют,

А там, под тобою, безбрежье лесное –

И ясно уже, что тебя не спасут,

И не за что больше уже зацепится,

И нечего встретить уже на пути, –

Раскрой свои руки спокойно, как птица,

И, обхвативши просторы, лети.

И некуда пятится, некогда спятить,

И выход один только, самый простой:

Стать в жизни впервые спокойным и падать

В обнимку с всемирною пустотой.

1962

Когда раздроблена нога...

Когда раздроблена нога,

То, локти ободрав, из бою

Он уползает от врага,

Влача обрубок за собою.

... Боль всюду и всегда с людьми.

Но всё же ты иди по свету,

Лишь зубы поплотней сожми,

Когда уже терпенья нету!

Пред жизнью только трус дрожит -

Не надобно бояться боли.

Трагическая тень лежит

Под каждою травинкой в поле.

1961

* * *

Когда умру, то в стол ко мне

Ты молча загляни.

Там всё, чем я наедине

Жил в прожитые дни.

Истлеет плоть, что путь прошла

Дождей и голодух,

Но где-то в глубине стола

Живым мой будет дух.

Листок бумаги –

Он молчит,

Лиловый от чернил.

Достань его – и закричит

Он вдруг что было сил.

И если хочешь – разорви

Иль отошли в журнал,

Но он заплачет по любви,

Которую не знал.

1957

Косноязычье

Косноязычье мучило меня.

Была необходима сила бычья,

Скосив белки и шею наклоня,

Ворочать маховик косноязычья

Косноязычье - вовсе не порок!

Застигнутый полупонятным зовом,

Пусть корчится измученный пророк

В борении с рождающимся словом.

Смешенье междометий и слюны.

Побольше часа надобно - не сразу! -

Чтобы придя в движенье, шатуны

Вдруг выдавили на поверхность фразу.

Лишь пустяки легко выходят в свет!

Я с трепетом вниманью бормотанью.

Всё это вздор, покуда  бездны нет

меж мыслью промелькнувшей и гортанью!

И если мысль действительно нова,

То надо говорить с азов учиться...

Ворочаются трудно жернова -

Но льётся тонкой струйкою мучица.

1964

Красота

В. Бокову

На небо взглянешь —

Звезд весенних тыщи!

Что юности в блескучей высоте?!

Но яростнее, чем потребность в пище,

Была у нас потребность в красоте.

Нам красота давалась понемножку...

По вечерам, когда шумел привал,

Сапожник ротный, мучая гармошку,

Ее для нас упорно добывал.

Она была минутной и не броской.

Мелькнет — и нет: под утро вдалеке,

На горке — стеариновой березкой,

В ночи — луной, раздробленной в реке.

А то бывало: осень, вязнут танки,

И чад, и гарь — и вдруг она возьмет

И чистым взором познанской крестьянки

Из–под руки, лукавая, сверкнет.

1953

* * *

Крестились готы...

          В водоем до плеч

Они входили с видом обреченным.

Но над собой они держали меч,

Чтобы кулак остался некрещеным.

Быть должен и у кротости предел,

Чтоб заповедь смиренья ни гласила...

И я кулак бы сохранить хотел.

Я буду добр. Но в нем пусть будет сила.

1961

* * *

Кто только мне советов не давал!

Мне много в жизни выдалось учебы.

А я все только головой кивал:

— Да, да, конечно! Ясно. Ну, еще бы!..

Поднявши перст,

             кто только не держал

Меня за лацкан!

             — Да, ага, понятно!

Спасибо! Ладно!—

                я не возражал:

Ну что мне стоит, а ведь им приятно...

— Да, да, согласен! Ой ли! Ей–же–ей!

Пожалуй! Как вы правы, что ж, не скрою.

Чем больше слушал я учителей,

Тем больше я хотел быть сам собою.

1960

Ложь

Об истине и не мечтая,

я жил среди родни, и сплошь

вокруг меня была простая,

но разъедающая ложь.

Со смаком врали, врали сладко.

Кто просто лгал, а кто втройне...

Но словно смутный сон, догадка

тоскливо брезжила во мне.

Я робок был, и слаб, и молод,

я брел ночами сквозь туман, –

весь в башнях, шпилях, трубах город

был как чудовищный обман.

Я брел в ботинках неуклюжих,

брел, сам с собою говоря...

И лживо отражалась в лужах

насквозь фальшивая заря.

1972

Любимые

Характер всех любимых одинаков!

Веселые, они вдруг загрустят,

Отревновав, отмучившись, отплакав,

Они угомонятся и простят,

И зацелуют. Не дадут покою!

Руками шею крепко обовьют.

Взглянув в глаза, к щеке прильнут щекою,

Затормошат. Любимым — назовут!

Но лишь попробуй встретить их сурово,

Лишь руку осторожно отстрани,

Скажи: «Сейчас мне некогда!» — и снова

На целый день надуются они.

...Нет трогательней в мире беспорядка

Волос их мягких в тот рассветный час,

Когда они доверчиво и сладко

Спят, разметавшись, на руке у нас.

Любимые!

Когда мы уезжали,

Нас, юных, мешковатых и худых,

Они одни средь ночи провожали

По черным лужам в туфельках худых.

Мы строго шли вперед. Что нам, героям,

Смятенье их,— дорога далека!

Они бежали за поющим строем,

Стирая слезы кончиком платка.

Они в ночи стояли вдоль перрона,

Рыдая,

   с непокрытой головой,

Пока фонарь последнего вагона

Не потухал за хмарью дождевой.

И в час, когда на тротуарах наледь,

Возвышенных достойные судеб,

Они стояли, чтобы отоварить

Мукою серой карточки на хлеб.

И снилось нам в огне чужого края:

Их комнатка — два метра в ширину,—

Как, платье через голову снимая,

Они стоят, готовятся ко сну.

Любимых, как известно, не балуют —

Два–три письма за столько лет и зим!

Они прижмут к груди и зацелуют

Те десять строк, что мы напишем им.

Они в товарниках, по первопуткам

К нам добирались в тот далекий год.

С убогим узелком, они по суткам

Толкались у казарменных ворот.

А часовой глядел на них сурово.

Любимые,

     не зная про устав,

Молили их пустить и часового

В отчаянье хватали за рукав.

Они стоять могли бы так веками,

В платках тяжелых, в легких пальтецах,

От частых стирок с красными руками,

С любовью беспредельною в сердцах.

Метафоры

Кому-то там я не потрафил,

Что был от треска в стороне.

Но смысл блистательный метафор

Был ведом всё-таки и мне.

И та вон рожь, что колосится, –

Метафора. И бор. И брег…

«Вон солнце словно колесница», –

Сказал однажды древний грек.

И в банном зале, там, где кафель,

В трамвае, в поле, на стерне

Смысл восхитительный метафор

Вдруг как-то стал являться мне.

Они как будто медь литавр

Или как сальто мудрый трюк…

Что бог? Он лишь творец метафор,

Он лишь сравнений демиург!

Метафора – и та вон тёлка.

И луг. И тополь. И дома.

И даже жизнь всего лишь только

Метафора. И смерть сама.

1972

Минута

Это ясно, что глядеть не надо

с улицы в окно: что там в дому?

Станет от назойливого взгляда

вдруг не по себе кое–кому...

Ссорятся ль супруги?

             Плачут дети ль?

Муж, осев, смертельно занемог?..

Невзначай окажешься свидетель

вдруг такого, что и не дай бог!

В чрево приарбатского уюта

вломишься случайно напролом.

...Или вдруг счастливая минута:

вся семья пирует за столом!

1972

Мне грозный ангел лиры не вручал...

Мне грозный ангел лиры не вручал,

рукоположен не был я в пророки,

я робок был, и из других начал

моей подспудной музыки истоки.

Больной лежал я в поле на войне

под тяжестью сугробного покрова.

Рыдание, пришедшее ко мне -

вот первый повод к появленью слова.

И не внимал я голосу творца,

но чувствую, что оставляет сила -

кровь отошла нежданно от лица

и к сердцу на мгновенье подступила.

И жалобы моей полночный крик

средь тишины, заполнившей траншею,

был беззащитен, но и был велик

одною лишь истошностью своею.

И был тогда, признаюсь, ни при чём,

когда больной дышал я еле-еле,

тот страшный ангел с огненным мечом,

десницей указующий на цели

1962

Моё мастерство

Моё мастерство, ты особого рода.

Ты мяч тот, что с силою послан в ворота.

Удар в лобовую, ты  голая суть.

Ты- как там? - кратчайший меж точками путь.

Моё мастерств, ты особого рода.

Нет, ты не метафора, ты не острота...

Подайте мне смысл! - для чего мне слова?

Моё мастерство -избежать мастерства.

1967

Москвичи

В полях за Вислой сонной

Лежат в земле сырой

Серёжка с Малой Бронной

И Витька с Моховой.

А где-то в людном мире

Который год подряд

Одни в пустой квартире

Их матери не спят.

Свет лампы воспалённой

Пылает над Москвой

В окне на Малой Бронной,

В окне на Моховой.

Друзьям не встать. В округе

Без них идёт кино.

Девчонки, их подруги,

Все замужем давно.

Пылает свод бездонный,

И ночь шумит листвой

Над тихой Малой Бронной,

Над тихой Моховой.

Моя любимая стирала

Моя любимая стирала.

Ходили плечи у нее.

Худые руки простирала,

Сырое вешая белье.

Искала крохотный обмылок,

А он был у нее в руках.

Как жалок был ее затылок

В смешных и нежных завитках!

Моя любимая стирала.

Чтоб пеной лба не замарать,

Неловко, локтем, убирала

На лоб спустившуюся прядь.

То плечи опустив,

                родная,

Смотрела в забытьи в окно,

То пела тоненько, не зная,

Что я слежу за ней давно.

Заката древние красоты

Стояли в глубине окна.

От мыла, щелока и соды

В досаде щурилась она.

Прекрасней нет на целом свете,—

Все города пройди подряд!—

Чем руки худенькие эти,

Чем грустный, грустный этот взгляд.

1957

Начинающий

Среди всех

невозможных профессий

я одну

до конца не пойму:

подниматься

в простор поднебесий

и срываться

в бездонную тьму.

Лёгкость чувствуя

в праздничном теле, -

то вдруг в пропасть,

а то в облака!..

Скольких шаткие эти качели

замотали вконец

за века!

Скольких в небо взлетевших

не стало,

скольких нет,

угодивших в провал,

не дождавшихся

ни пьедестала

ни оваций

и ни похвал!..

Не пойму: почему же украдкой,

не предвидя ужасный конец,

с крепко стиснутой в пальцах

тетрадкой

вновь стучит

в мои двери

юнец?

1982

* * *

«Не гоже человеку быть едину»,—

угрюмо изречение гласит.

Надену плащ и кепку зло надвину

и выйду.

    Мелкий дождик моросит.

Да, правду книга древняя сказала!..

По черным лужам ухожу во тьму —

на шум трамвая и на свет вокзала,

лишь только б не остаться одному.

1958–1972

Не плачь

Ты не плачь, не плачь, не плачь. Не надо.

Это только музыка! Не плачь.

Это всего–навсего соната.

Плачут же от бед, от неудач.

Сядем на скамейку.

                 Синевато

Небо у ботинок под ледком.

Это всего–навсего соната —

Черный рупор в парке городском.

Каплет с крыши дровяного склада.

Развезло. Гуляет черный грач...

Это всего–навсего соната!

Я прошу: не плачь, не плачь, не плачь.

1965

Незабудки

В шинельке драной,

Без обуток

Я помню в поле мертвеца.

Толпа кровавых незабудок

Стояла около лица.

Мертвец лежал недвижно,

Глядя,

Как медлил коршун вдалеке…

И было выколото

«Надя»

На обескровленной руке.

1957

* * *

Нет, не только все время ветер зловещий,

Нет, не только пожаров коричневый цвет —

В мире были такие хорошие вещи,

Как, например, восемнадцать лет,

Как, например, темно–синие ночи,

Очень грустные песни, кустарник в росе,

На котором весна узелочки почек

Завязала затем, чтобы помнили все...

Но о чем же нам помнить?

               У нас все с собою

Все, что надо для юности, здесь вот, у ног:

Километр дороги до первого боя,

У плеча в вещмешке на неделю паек.

Но однажды, особенным вечером, в мае

Бородатый солдат под смолистый дымок

У костра на досуге, шинель зашивая,

Про любовь рассказал нам нескладно, как мог..

Про гармонь, про небесные звезды сырые

Да про запах девичьих тяжелых волос...

Мы курили, молчали, в тот вечер впервые

В грусть всех песен солдатских поверив всерьез.

Нехитрый Рай

Нехитрый рай несложно сколотить.

Отгородить фанеркой небольшою.

Подкрасить, подсинить, подзолотить -

до самой смерти отдыхай душою!

... Мил, словно дом. Надёжен, словно дот!

Глух, как подвал. Живи, забот не зная.

Но дунет ветер - крыша упадёт,

и снова сверху темнота ночная...

1961

Омар Хайям

Жизнь у него, однако, неплохая…

Там за оградой, где по остриям

Вверх вьётся плющ, в шелку лежит, вдыхая

Пунцовые цветы,

Омар Хайям.

Уста сравнить ли в сотый раз с рубином,

Иль, уж ни с чем не сравнивая впредь,

Полузакрытым взглядом ястребиным

На медлящую женщину смотреть?..

В цветном дворце средь страшных наслаждений,

Где вечен сон, а человек что вошь,

Чего ты хочешь, отвечай мне, гений?

Чему ты учишь и куда зовёшь?..

И он ответит: жизнь сплошная мука.

Так надо, смерти чуя немоту,

Есть только сласти и как в бочке муха

Почить навеки в золотом меду.

1972

Она

Присядет есть, кусочек половиня,

Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!

Она гремит кастрюлями, богиня.

Читает книжку. Подметает пол.

Бредет босая, в мой пиджак одета.

Она поет на кухне поутру.

Любовь? Да нет! Откуда?! Вряд ли это!

А просто так:

           уйдет – и я умру.

1965

Опоздал

В поездах есть что-то отчаянное...

Я стоял одиноко на обледенелом перроне,

Затерянном среди степей Башкирии.

Что может быть фантастичней и безутешней,

Чем свет электрического фонаря,

Качающегося на ночном полустанке?

Мимо меня изредка проносились составы.

Они обдавали меня дребезжанием

И угольной пылью.

И всякий раз я придерживал пилотку,

Словно здороваясь

Кривое, голое дерево, росшее у платформы,

Вытягивалось вслед за ними...

Я ждал, что какой-нибудь эшелон

Всё же наконец случайно остановится!

Вдалеке чернела глыба леса...

Я поднимал голову:

Надо мной было нещётное

Воинство звёзд.

Полки звёзд. Дивизии звёзд. Армии звёзд.

Они все двигались куда-то...

Час назад я отстал от эшелона, -

Бегал за кипятком.

Мне угрожал трибунал.

Я стоял, -

Снег вокруг моих ботинок подтаял,

А в алюминиевом чайнике,

Который я держал в руке,

Вода уже покрылась корочкой льда...

Я видел над глыбой леса,

Далеко-далеко, в стороне от других отставшую,

Одну маленькую звёздочку,

Я смотрел на неё.

И она смотрела на меня.

1965

* * *

Опять с намокшей шляпы каплет,

в кармане звук пустой ключей.

Вот он идет, полночный Гамлет.

Ненужный.

      Брошенный.

               Ничей.

Под ноги лист кидает осень...

И вот, пригнувшийся слегка,

в пивную входит он и просит

полухолодного пивка.

Сперва пивко пролил оплошно,

потом,

   таясь, поплакал всласть

о том, что так все в мире сложно,

о том, что жизнь не удалась.

1972

Отчий дом

И сколько в жизни ни ворочай

Дорожной глины,

             вопреки

Всему ты в дом вернешься отчий

И в угол встанут сапоги...

И пусть — хоть лет под девяносто —

Старик прошамкает: «Сынок!»

Но ты принес свое сыновство

И положил его у ног.

И радость новая, как завязь...

Хоть ты от хижины отвык,—

Ты, вырвавшийся от красавиц

И от стаканов круговых.

...Пусть в поле где–то ночь пустая.

Пусть крик и песня вдалеке.

Ты все забудешь,

             припадая

К покрытой венами руке.

1968

Победитель

Как там:

«Пришёл. Увидел…»

И вот полощет рот.

Гогочет победитель,

Ладонью шею трёт.

Как в арии запетой:

«Пусть некуда…»

И вот

Он тешится победой,

Ладонью шею трёт.

Он подан крупным планом

И вполуоборот…

И вот сейчас над краном

Ладонью шею трёт.

«Он не чета беднягам…»

Под нос бубнит фокстрот.

Он фыркает, со смаком

Ладонью шею трёт.

ОН сбил того ударом!

Он парень первый сорт!..

Он, хохоча, недаром

Ладонью шею трёт.

«Знай, мой был лучше метод…» –

Наверно, хнычет тот?!

И, торжествуя, этот,

Ладонью шею трёт.

1972

* * *

– Подумаешь, Америку открыл! 

Ещё в пелёнках это мы знавали!… 

А я один, как клад, её отрыл

И позабыть уже смогу едва ли. 

Как я добыл её! Я смертный пот

Стирал ладонью. Рот был сух от жажды. 

Я рыл и рыл… Владеет ею тот, 

Кто сам, один, добыл её однажды. 

Она во мне. Я жил, её тая. 

Я, стиснув зубы, в муках, на пределе

Её добыл. Вот истина моя!.. 

Вы ж до сих пор банальностью владели. 

Порой в гостях за чашкой чая...

Порой в гостях за чашкой чая,

вращая ложечкой лимон,

я вздрогну,

втайне ощущая мир вечности, полёт времен.

И чую, где-то по орбитам

мы в беспредельности летим.

O если б воспарить над бытом,

подняться бы,

восстать над ним!

И выйти на вселенский стрежень,

и в беспредельности кружить,

где в воздухе, что так разрежен,

нельзя дышать,

но можно жить.

1962

Поэма о движении

Полы трет полотер.

Бредет он полосой.

Так трогают —

          хитер!—

Ручей ногой босой.

Он тропку все торит.

Его неверен шаг.

Но вот простор открыт —

Он вышел на большак!

Полы трет полотер.

А ну смелее. Жарь!

И он вошел в задор,

Как на косьбе косарь.

Вперед он сделал крен.

Рубахи нет — штаны.

А ноги до колен

Его обнажены.

Полы трет полотер.

Он с плешью. Он костист.

Он руки вдаль простер,

Кружа, как фигурист.

Веселую игру

Он воспринял всерьез.

Чечетку бьет в углу,

Как «Яблочко» матрос.

Полы трет полотер.

Как будто на пари,

Напористый мотор

Работает внутри.

Струится пот со щек,

А пляска все лютей.

Он маятник. Волчок.

Сплошной костер страстей.

Полы трет полотер.

Паркет да будет чист!

Он мчит,—

      пустынен взор!—

Как на раденье хлыст.

Ему не до красот.

Он поглощен трудом.

Ой–ёй, он разнесет,

Того гляди, весь дом!

Полы трет полотер.

Его летит рука.

Он как тореадор,

Пронзающий быка!

Он мчит. Он там. Он тут.

Устал. Как поднял воз!

Он начертал этюд

Из жестов и из поз.

Полы трет полотер.

В нем порох. В нем запал.

Вот он нашел упор.

От плоти валит пар.

Расплавил пыл его.

А ритм его слепил.

Ухваток торжество.

Телодвиженья пир.

Полы трет полотер.

А позы, как хорал!

Мимический актер

Трагедию сыграл.

Он мчит, неумолим,

От окон до дверей...

Движенье правит им.

Оно его мудрей.

1961

* * *

Про смерть поэты с болью говорили

Высокие, печальные слова.

И умирали,

         и на их могиле

Кладбищенская высилась трава.

Смерть неизбежно явится за всяким.

О жизнь моя, как ты мне дорога!

Но я умру когда–нибудь в атаке,

Остывшей грудью придавив врага.

Иль с палкою в руке, в смешной панаме,

С тропы сорвавшись, в бездну упаду.

И я умру под горными камнями,

У звезд остекленевших

                    на виду.

А может, просто – где дорога вьется,

Где, кроме неба, нету ничего, –

Замолкнет сердце вдруг и разорвется

От песен, переполнивших его...

Где б ни было: путем пролегшим круто,

Под ветровой неистовый напев,

Умру и я,

       до роковой минуты

Задуматься о смерти не успев.

1947

Пророк

И вот я возникаю у порога...

Меня здесь не считают за пророка!

Я здесь, как все. Хоть на меня втроем

Во все глаза глядят они, однако

Высокого провидческого знака

Не могут разглядеть на лбу моем.

Они так беспощадны к преступленью!

Здесь кто–то, помню, мучился мигренью?

– Достал таблетки?! Выкупил заказ?

– Да разве просьба та осталась в силе?..

– Да мы тебя батон купить просили!

– Отправил письма? Заплатил за газ?..

И я молчу. Что отвечать – не знаю.

То, что посеял, то и пожинаю.

А борщ стоит. Дымит еще, манящ!..

Но я прощен. Я отдаюсь веселью!

Ведь где–то там оставил я за дверью

Котомку, посох и багряный плащ.

1966

* * *

Прошла война. Рассказы инвалидов

Ещё полны войны, войны, войны...

Казалось мне тогда: в мир не Евклидов –

В мир странный были мы занесены.

Я думал, жизнь проста и слишком долог

Мой век. А жизнь – кратка и не проста.

И я пошёл в себя. Как археолог,

Я докопался до того пласта...

Я был набит по горло пережитым.

Страдания, сводившие с ума,

Меня распёрли, так ломает житом

В год страшных урожаев закрома.

И шли слова. Вот так при лесосплаве

Мчат брёвна... Люди, больше я и дня

Молчать не в силах, я молю о праве

Мне – рассказать, вам – выслушать меня.

Я требую. О, будьте так любезны!

Перед толпою иль наедине.

Я изнемог. Я вам открою бездны,

В семнадцать лет открывшиеся мне.

Я не желаю ничего иного.

Сам заплачу. Награды большей нет!..

Внутри меня вдруг появилось слово

И требует рождения на свет.

1962

Работа

Я на кручу пудовые шпалы таскал.

Я был молод и тонок —

            мне крепко досталось!

Но лишь пот в три ручья да надсадный

                                  оскал

На подъеме крутом выдавали усталость.

Налегая всем телом, я глину копал,

Я кидал эту глину лопатой совковой.

Я под вечер с лица потемнел и опал.

Землекоп из меня мог бы выйти толковый.

Я был выделен в баню для носки воды

В группе старых бойцов, работящих

                           и дюжих.

Мы таскали три дня.

                 На ладонях следы

Целый год сохранялись от ведерных дужек.

Я поленья с размаху колол колуном.

Я для кухни колол и колол для котельной.

Только мышцы ходили мои ходуном

Под намокшей и жесткой рубахой

                           нательной.

Я был юным тогда.

         Был задор, был запал.

Только к ночи, намаявшись, словно убитый,

Я на нарах, лица не умыв, засыпал,

На кулак навалившись щекою небритой.

1955

Свет

Я дневника не вёл. Я фактов не копил.

Я частность презирал.

Подробность ненавидел.

Огромный свет глаза мои слепил.

Я ничего вокруг себя не видел.

Но годы шли. И в дружеском кругу

Хочу я рассказать о дальней дали.

Но ничего я вспомнить не могу,

Ни чёрточки случайной, ни детали.

Хоть малость бы какую! Нет как нет!

Передо мною лишь одно, не боле,

Один лишь белый тот слепящий свет,

Глаза, как бритва, режущий до боли.

1961

* * *

Сижу, сутулясь, предо мной учебник,—

моя мольба восходит горячо!

И добрый появляется волшебник,

заглядывает мне через плечо...

Бьет артналет, разламывая в щебень

быки моста,— обрушился кессон.

Но трехминутный перерыв волшебен,

и ангел машет мне,— в я спасен!..

Мы ищем гриб — а ждем, чтоб почему–то

вдруг вышел в колпаке высоком гном!..

...Но разве можно без наличья чуда

постичь задачу, выжить под огнем?!

1968–1972

Синева

Меня в Полесье занесло.

За реками и за лесами

Есть белорусское село —

Все с ясно–синими глазами.

С ведром, босую, у реки

Девчонку встретите на склоне.

Как голубые угольки,

Глаза ожгут из–под ладони.

В шинельке,—

           видно, был солдат,—

Мужчина возится в овине.

Окликни — он поднимет взгляд,

Исполненный глубокой сини.

Бредет старуха через льны

С грибной корзинкой и с клюкою.

И очи древние полны

Голубоватого покоя.

Пять у забора молодух.

Судачат, ахают, вздыхают...

Глаза — захватывает дух!—

Так синевой и полыхают.

Девчата.

       Скромен их наряд.

Застенчивые чаровницы,

Зардевшись, синеву дарят,

Как драгоценность, сквозь ресницы.

1955

Скатка

Вы умеете скручивать плотные скатки?

Почему? Это ж труд пустяковый!

Закатайте шинель, придавите складки

И согните

         вот так – подковой.

Завяжите концы, подогнавши по росту.

Всё!

   Осталось теперь нарядиться...

Это так интересно, и мудро, и просто.

Это вам еще пригодится.

1947

* * *

Снегом густым замело, забуравило,

Ничего не разобрать добром.

А зимы ещё не было, просто набело

Осень была переписана ноябрём.

А зимы ещё не было, просто неистово

Ветер врезался в глубь сосняка…

Я портянки разматывал, словно перелистывал

Страницы солдатского дневника.

1946

Тенора

О чем поете утром,

              тенора?..

Их может слушать всяк, кому охота.

Что ж, директивным росчерком пера

не вычеркнуть их всех из обихода!

О чем поете утром,

              тенора?..

Вон голоса их властно зазвучали!

Их песенка, как этот мир, стара,

Песнь Песней это, что была вначале.

О чем поете утром,

              тенора,

по радио, встав на работу рано?..

Неплохо их проходят номера!

От голоса вибрирует мембрана.

О чем поете утром,

              тенора?

Зажмурившись.

          Напрягшись.

               На пределе...

Древнейшая любовная игра,

наверно, в мире есть на самом деле?

1972

* * *

Теплым, настежь распахнутым вечером, летом,

Когда обрастут огоньками угластые зданья,

Я сяду у окна, не зажигая света,

И ощупью включу воспоминанья.

И прошлое встанет...

А когда переполнит

Меня до отказа былого излишек,

Позову троих, вихрастых, беспокойных.

С оборванными пуговицами, мальчишек.

Я им расскажу из жизни солдата

Были, в которые трудно поверить.

Потом провожу их, сказав грубовато:

– Пора по домам! – и закрою двери.

И забуду.

         А как–нибудь, выйдя из дому,

Я замру в удивленье: у дровяного сарая

Трое мальчиков ползают по двору пустому

С деревянными ружьями, – в меня играя...

1948

Характер

С трудом дотянувши до подбородка

кашне, развеваемое сквозняком,

я ей кричал:

-Вернись, сумасбродка,

простудишься! -

и потрясал кулаком.

... Пророк, я слова свои тратил даром,

педант, я не смог свернуть с колеи.

Она разбивала одним ударом

все сложные построенья мои.

То будто все та же,

а то вдруг другая,

то очень сложна,

а то вдруг - примитив,

она то ловила меня,

убегая,

а то сопротивлялась мне,

уступив.

И чудо! Весь мир оказался по сути

простым совершенно.

Он был иной!

Не жегся огонь, и не вел  к простуде

час, проведенный в воде ледяной...

Она неожиданно возникала

и, за руку взяв, кричала:

- Бежим? -

характер, изогнутый как лекало,

был абсолютно непостижим...

Она всех дразнила,

и кротость овечья

моя ей тогда казалась смешна.

Лишь вечному духу противоречья

была она, чуткая, подчинена.

... И сам я поверил в ее поверья,

что мир -

это легкая кутерьма,

в которую входят звезды, деревья,

книги и дым,

и она сама...

Вижу,

лишб только глаза закрою,

ставший сейчас

мне милее стократ

опасный обрыв,

три сосны над Окою,

душу надламывающий

закат.

А около

в простеньком платье

цыетастом,

в том, что куда-то

все время рвалась,

вижу ее,

облитую пространством,

с факелом

диких ее

волос.

1981

* * *

Ал. Михайлову

Художник, воспитай ученика,

Сил не жалей его ученья ради,

Пусть вслед твоей ведет его рука

Каракули по клеточкам тетради,

Пусть на тебя он взглянет свысока,

Себя на миг считая за провидца.

Художник, воспитай ученика,

Чтоб было у кого потом учиться.

1961

Цыган

Может, это всего только случай,

ко ведь будет тебе невдомек,

почему он возник,— от созвучий

подступающий к горлу комок.

Помню: в роще цыганка гадала.

День был в белых крутых облаках...

И рыдающе пела гитара

у седого цыгана в руках.

Был цыган и неряхой и соней,

голос был его сдавлен и тих.

Только мир неразумных гармоний

на глазах созидался моих.

Это мир поразительных радуг

восходил до небес изо рта,

так как был он всего лишь порядок

и поэтому лишь красота.

1972

* * *

Цыганка мне гадала

И за руку брала…

… От целого квартала

Лишь камни да зола.

Бьёт пушка в щебень с танка.

И там за лесом бой…

… Останемся ль, цыганка,

Живыми мы с тобой?

1972

* * *

Человек пошел один по свету,

Поднял ворот, запахнул полу.

Прикурил, сутулясь, сигарету,

Став спиною к ветру,

                 на углу.

В парк вошел. Зеленоватый прудик.

В лодках свежекрашенных причал.

Отломил, посвистывая, прутик,

По ноге зачем–то постучал.

Плюнул вниз с дощатого помоста.

Так, лениво плюнул, не со зла.

Ничего и не случилось, просто

Понял вдруг:

          а жизнь–то ведь прошла.

* * *

Что б ни было, но ценим все же

мы женщин. И за те года,

когда вдруг холодок по коже

бежал при встрече иногда.

За каплю слабого участья

в минуту страшную беды.

За тот браслетик вкруг запястья.

За поданный стакан воды.

...Под утро, дыбясь волосами,

сидели, пряди теребя.

За то, что всё не могут сами

они понять самих себя.

1968–1972

* * *

Что там ни говори, а мне дороже

И все милее с каждым годом мне

И ритм деревьев, зябнущих до дрожи,

И ритм капели на моём окне...

И оттого, что сущность мира скрытна

И до сих пор темна ещё она,

Нам истина того простого ритма,

Как истина последняя дана.

* * *

Чтобы в славе и в силе,

Словно сосенки ствол,

Встала церковь,

Месили

Белоснежный раствор.

Встали маковки прямо

В синеву как одна…

Для престольного храма

Злая известь нужна…

Словно свечка из воска,

Средь прибрежных ракит

Та сырая извёстка

Вёрст за двадцать горит.

1972

* * *

Широко глаза расставлены

И хитрят, хитрят слегка,

Эти синие хрусталины

Из–под низкого платка...

Молодые и безгрешные

Очи ясности полны,

Мою душу отогревшие

Посреди большой войны.

В избах около Мукачева –

Издавна заведено –

Девки песни пели вкрадчиво,

И вилось веретено.

Песни были все неясные,

Непонятные для нас.

Розы белые и красные

Повторялись много раз...

1961

Я знаю жизнь. Её я изучал...

Я знаю жизнь. Её я изучал,

Сжав крепко зубы. Горькая отрада-

познать её! Начало всех начал-

Жестокий опыт. Нет дороже клада,

Чем знанье жизни. Прежде по складам

Её с трудом читал я, обалдело

Наморщив лоб. Сейчас я преподам -

Хотите? - курс её! Я знаю дело.

Я знаю жизнь. Но сыну моему,

Увы, не надо знания отцова.

Ему мой тяжкий опыт ни к чему.

Сжав зубы, сам он всё добудет снова.

1964

* * *

Я когда-нибудь

снимусь над молом,

с облаками где-то вдалеке…

Я хочу запомниться весёлым

с веткою какой-нибудь

в руке!

Чтоб плясали лодки над заливом,

чтобы ветерок его рябил…

Я хочу запомниться счастливым,

тем,

каким я никогда не был.

Чтоб за кипарисом южный город

виден был вдали едва-едва,

чтобы был распахнут

белый ворот,

дескать, всё на свете

трын-трава!..

Чтоб контрастно вышла бы

при свете

тень от улетающих волос…

Вот таким я быть хотел на свете,

и таким мне быть

не удалось…

1981

* * *

Я не помню его.

Я не видел его

В московской квартире,

Как он пытался поймать подтяжку

На спине, чтобы прикрепить ее

Сзади на брюках.

Я не помню его и в карантине,

Как стоял он голым в очереди

За горстью жидкого дегтярного мыла.

Я не помню его даже

В момент позора,

Когда он забыл слово «антабка»

И молчал, потупясь,

Под морозным взглядом старшины.

Я даже не помню,

Как страшно он закричал.

Я только помню два его глаза,

Смотрящих из полуопущенных век,

Когда я держал в руках

Культи его ног,

Чтобы они не бились о доски

В тряском кузове полуторатонки.

1962

Я посетил тот город

Я посетил тот город, где когда–то

Я женщину всем сердцем полюбил.

Она была безмерно виновата

Передо мной. Её я не забыл.

Вот дом её. Мне говорят подробно,

Как осенью минувшей умерла...

Она была и ласкова и злобна,

Она была и лжива и мила.

...Я не решаю сложную задачу,

Глубинные загадки бытия.

Я ничего не знаю. Просто плачу.

Где всё понять мне?

            Просто плачу я.

1961

* * *

Я эти песни написал не сразу.

Я с ними по осенней мерзлоте,

С неначатыми,

        по–пластунски лазил

Сквозь чёрные поля на животе.

Мне эти темы подсказали ноги,

Уставшие в походах от дорог.

Добытые с тяжёлым потом строки

Я, как себя, от смерти не берёг.

Их ритм простой мне был напет метелью,

Задувшею костёр,

             и в полночь ту

Я песни грел у сердца, под шинелью

Одной огромной верой в теплоту.

Они бывали в деле и меж делом,

Всегда со мной, как кровь моя, как плоть.

Я эти песни выдумал всем телом,

Решившим все невзгоды побороть.

1945